Я приоткрыл двери на террасу и закрыл их, как можно тише, потом перебежал через мой позорно запущенный сад и перескочил ограду соседнего участка. Я убегал плечо в плечо с котами, которые соскакивали рядом с забора, вились под ногами, протискивались между кустами. Я знал, до тех пор, пока они рядом, я буду в безопасности.
Не помню, в какую сторону я бежал, через сколько оград перескочил и сколько раз, словно призрак, сплавляясь с пятнами ночной тени. Не знаю, гнался ли кто-то за мной. Так или иначе, я смылся. Это мой город.
Остановился я где-то на окраине, не зная, что делать дальше. Домики, забытые сельские халупы, виллы. Бледные и нечеткие Ка припаркованных вдоль улицы автомобилей. Я шел, куда глаза глядят, в распахнутом плаще, с тяжело свисающим в кобуре обрезом.
Я потерял тесак.
Я потерял Марлену, шлем, дом.
Я утратил собственное тело.
Я потерял Патрицию.
Здание станции стояло, окруженное покрытыми молодыми листьями деревьями. Я глядел на улицу и втиснутое между домами автобусное конечное кольцо.
Когда-то здесь была железнодорожная станция. Существовала когда-то целая сеть дешевых, узкоколейных дорог, на которых обитатели окрестных местечек и сел могли ездить в город. На них ездили в школы, на работу или в гости. Повсюду были такие вот малюсенькие станции. Они немного походили на постоялые дворы XVIII века, накрытые двухскатной крышей, прячущие внутри кассу и зал ожидания. Перед ними имелся накрытый небольшим навесом перрон. И все. Понятия не имею, кому все это мешало.
Эта станция сохранилась, только ее переделали в почту и в непонятный магазинчик. Перрон исчез, исчезли вырванные из земли и вывезенные на металлолом рельсы, а может их попросту залили асфальтом. Зато сохранились висящие над входом часы и лавка под стеной, на которой можно было присесть и подождать поезда, который уже никогда не прибудет.
И я уселся на эту лавку как одинокий, ночной путешественник.
Из кармана плаща я вытащил коробочку с табаком и пакетиком папиросной бумаги. Свернул себе сигарету и закурил, глядя в ночь, на дикое, подвижное небо мира Между, под которым я был пленен.
Никогда я не переходил сюда дольше, чем на несколько часов. Не знаю, как долго настойка позволит мне здесь пребывать. Пока я сам смогу вернуться или только через какое-то время, а ее действие закончится, как у всякого лекарства. Что тогда случится? Или меня вытянет агония моего тела. Внезапно я провалюсь в черную бездну, затягиваемый вниз тяжестью цепи и мотороллерного двигателя, с легкими, лопающимися от водопада вонючей воды.
Пока же что я жил. Только это было мне дано, и этого следовало держаться. Пока что я жил.
Я глядел на свои ладони.
Размышлял о жизни, которую мог бы вести с Патрицией, если бы обрел ее, а она была бы тем, за кого я ее принимал. Думал о совместных завтраках, о ее стройной ноге, переброшенной ночью через мое тело. Думал о ее грудях, подскакивающих подо мной, о раскрытых губах цвета корицы и волосах, словно облако туши перепуганной каракатицы. Но потом вспомнилось, чем она была. Вспомнил глаза с вертикальными, черными зрачками и смрад подмокшей гробницы. Вспомнил узловатый целящийся в меня палец и вопль: «Забирай его! Я привела его для тебя!». Мне вспомнилось, что я ее убил.
Не будет завтраков, не будет блюд, поедаемых из одной сковородки, равно как и мелких зубов, впившихся в мое плечо. Не затону в черных, словно туча волосах.
Я не мог сидеть вот так до бесконечности. Меня ищут, и было только вопросом времени, когда догонят. Я отклонил полу плаща и вытащил обрез.
Открыл стволы и глянул в медные глаза двух капсюлей. Захлопнул замок. Оттянул оба курка. А потом повернул «фузею» в ладонях и поглядел в выходы туннелей-близнецов. В средине дремала парочка небольших, свинцовых поездов — экспрессов в ад Я выплюнул окурок, схватил стволы в зубы и нащупал большим пальцем спусковые крючки.
Если бы только все это было таким простым. Так подмывает и никогда ничего не кончает, никогда ничего доводит до конца и никуда не позволяет убежать. Мне пришлось бы застрять во временной петле, на этой малюсенькой станции, обворованному и проигравшему, и без конца поддаваться? Без конца совать воняющие гарью и смазкой стволы в рот и ожидать неожиданного гейзера огня и боли, который распрыскает мои несчастные и больные мозги по стенке?
Я отвел стволы, повернул оружие в сторону земли, а потом осторожно спустил оба курка.
Не сегодня.
Я услышал протяжное бренчание, стальную вибрацию где-то под ногами. А вдали появились два круглых огня и султаны белого, подсвеченного пара. Один наверху, два по бокам. Воздух пронзил свист.
Я поднялся с лавки и спрятал обрез в кобуру.
На бетонном тротуаре, прямо у моих ног лежал небольшой коричневый прямоугольник. Я поднял его. Кусок толстого картона величиной со стенку спичечной коробки, покрытый надписями, с небольшой круглой дыркой посредине. Железнодорожный билет. Такой, какой я помнил из давних времен. Когда-то они выглядели именно так. Когда я был ребенком.
И теперь я видел четко — поезд подъезжал.
ГЛАВА 7
Когда подъехал призрачный поезд, я просто сел в него, не знаю почему.
А что я должен был делать еще? Секунду назад здесь не было рельсов, уже много лет никакие поезда тут не ездили. И все же, какой-то приехал. Так что я сел в него.
Локомотив был таким, какой я помнил из детства. Небольшой, потому что приспособленный к узкой колее, с небольшой надстройкой и круглой трубой. Никакой даже не паровоз из вестернов, с огромной трубой и отбойником в форме плуга перед собой.
Локомотив проехал мимо меня и остановился чуточку дальше, выпуская с шипением султаны пара, плотные, словно растянутые над землей паруса. Я открыл дверь ближайшего вагона и поднялся по стальным, ажурным ступенькам.
Купе здесь не было. Подобного рода вагоны называли «ковбойками». Обернуты одна к другой лавки из поперечных, покрытых лаком планок, с отполированными тысячами рук поручнями на углах. Вагон был практически пустым.
Я уселся на лавке у окна. Напротив сидела девушка со свешенной головой, похожая на отложенную на полку марионетку. Ладони располагались по обеим сторонам ее тела, бессильно повернутые внутренней частью вверх, волосы стекали вниз черным каскадом и заслоняли опущенное лицо.
На других лавках сидело еще несколько человек. Вон там — женщина в платке на голове, прижимающая к себе младенца, в другой стороне — толстая сельская баба с уже неживой гусыней в корзинке, в углу — мужчина в шляпе и в кожаном черном пиджаке.
Когда я был молодым, следовало беречься подобных типов в таких пиджаках. Их можно было приобрести только в специальных магазинах, в которых имели право покупать исключительно милиционеры и партийные деятели, начиная с какого-то уровня. Человек в таком тоненьком, кожаном, ни то пиджаке, ни то курточке, с огромной долей вероятности был сотрудником безопасности, свято уверенным, будто бы он выступает в гражданском.
Я поглядел в окно. Здание выглядело как-то так натурально, со стоящим рядом с ним поездом, как будто бы все было на своем месте. И вдруг я начал волноваться. Гончие нашли меня в доме. И сколько времени займет у них локализация меня на этой псевдостанции?
Раздался свисток, поезд дернул, а потом медленно покатился, под аккомпанемент ритмичных фырканий, которые я помнил с детства.
Я ехал.
На не существующем поезде, по давным-давно сорванным рельсам. И неизвестно — куда.
Девушка напротив сидела абсолютно молча и неподвижно, но и это мне подходило.
Станция исчезла где-то сзади, поезд проезжал мимо выходящего из города шоссе, дома, которые выглядели так, как заставляли их выглядеть мысли, чувства и воспоминания людей, которые в них жили. В темноте маячили формы, похожие на крепостные укрепления, курные избы или понурые башни без дверей и окон.
В углу вагона мужчина в кожаном пиджаке и охотничьей шляпе методично чистил яйцо «вкрутую», сбрасывая скорлупки на разложенную на коленях клетчатую тряпку. Женщина в платке расстегнула блузку, вынула бледную, тестообразную грудь, пытаясь воткнуть ее в сверток, который прижимала к коленям. Сверток был подозрительно бездеятельным; я не был уверен, имеется ли в нем младенец, а если и есть — то живой ли он вообще.
Как будто бы что-либо здесь, не исключая меня, вообще могло быть живым.
Поезд катился через ночь, сквозь какую-то черную пустоту, в которой иногда маячили смолистые призраки деревьев и домов. Иногда возле путей стоял кто-то: бледный, светящийся собственным блеклым светом, с глазами, будто черные дыры, и с головой, словно молочная электролампа, как будто персонаж из «Крика» Мюнха. Этот кто-то стоял и глядел на поезд.
Я убегал.
За черным окном пролетали светящиеся белым клубы пара, в стекле отражался мужчина в кожаном пиджаке, поедающий яйцо; женщина, пытающаяся кормить грудью тряпичный сверток; сидящая напротив неподвижная девушка с худыми ногами, едва достающая до пола кончиками черных лакированных туфелек, все так же молчащая, свесившей голову, с лицом, закрытым каскадом волос. Я достал из кармана коробку с табаком и свернул сигарету. Скандала никто не начал.
Открылись двери между вагонами, и появился кондуктор. В удивительно старомодной, суконной форме, в фуражке с козырьком, похожей на кастрюльку, на петлицах воротника были вышиты крылатые колеса. Откуда-то он вытащил металлический компостер, похожий на какой-то стоматологический инструмент, и прокомпостировал мой билет, оставив в нем треугольное отверстие.
Царила тишина, лишь короткие рельсы стучали в монотонном ритме. В черноте за окном временами проплывали облака пара, иногда — снопы красных искр, иногда же — некие туманные формы. Я дышал, чувствуя давление в мочевом пузыре, еще я испытывал легкий голод. И не ужасно хотелось спать. Все это были признаки жизни. Это, а еще горящее от ожогов лицо, впечатление, будто бы все тело у меня раздавленное, пок