Распахнутыми, а когда я входил сюда, все наверняка были закрыты.
Я охватил ладонями ее голову и слегка отвел назад. Девица раскрыла губы и облизала их кончиком языка.
Впервые я увидел ее в ярком, полном свете.
И чуть не заорал.
Резко отскочил, чувствуя, как бледнею, как вдруг электрические мурашки взрезают мне лицо, бедра и спину.
Это выглядело так, словно бы ее кожа неожиданно сделалась прозрачной, будто мгла или муслин, какой-то нездорово светящейся, словно бы присыпанной мукой. А уже снизу тяжело, желтой окраской костей просвечивал гадкий, сгнивший череп, глядя черными дырами.
Маска смерти.
— Что случилось? — шепотом, явно перепуганная, спросила она. — Я тебе не нравлюсь?
Лицо у меня было словно онемевшее. Я присел на стальную поверхность, на которой располагались умывалки. Собственно говоря, она уже и не жила. Стояла над могилой. Все было вопросом времени. Очень короткого времени. Боже, а сколько же ей было лет? Двадцать?
Трясущимися руками я свернул себе сигарету, рассыпая мелко порезанный табак. Не говоря ни слова, я спрятал кисет в карман пиджака. Зажигалка дрожала в моей ладони.
— Послушай, — произнес я, заставляя работать неожиданно заржавевшее горло. — Послушай меня внимательно. Иди к врачу, понимаешь? Завтра же иди к врачу. С самого утра. К частнику.
Я вытащил несколько банкнот и втиснул ей в руку. Девица остолбенело глядела на меня.
— Ты знаешь… — прошептала она. — Ты это видишь… Откуда?…
А потом съежилась, опустилась на кафельный пол и начала плакать. Громко и отчаянно, так, что у меня разрывалось сердце.
— Мне казалось, что ты такой же, как он, — всхлипывала она. — Говорил, будто бы он режиссер, сволочь!… Я хотела тебя заразить! Всех вас хотела заразить! Всех, таких, как он… сволочи… прежде, чем умереть!… Иди уже! Я хотела тебя заразить! Оставь меня!
— Не делай этого, — произнес я.
И ушел. Оставил ее, лежащую на полу и рыдающую среди рассыпанных банкнот.
Я еще остановился возле бара, где заказал большую водку, а перед тем, как проглотить, тщательно прополоскал ею губы и горло.
Так, на всякий случай.
Я вышел из клуба и направился, куда глаза глядят, сунув руки в карманы. Телефон разнылся, прежде чем я прошел несколько метров.
«Четыре звонка без ответа. У тебя новое сообщение в голосовой почте».
Ничего удивительного, я там и своих мыслей не слышал.
Голос был молодым и казался мне знакомым, но нет: ни с кем конкретным я ассоциировать его не мог. Говорит шепотом. Шипящим конфиденциальным шепотом, как будто говорящий заслонял рот ладонью.
«Прошу встретиться со мной, — шипел голос. — Мне известно, что вы что-то знаете. Я должен с вами встретиться. Речь идет о смерти Михала. Я брат Альберт, я показал вам его келью. Позвоните мне завтра, пожалуйста, договоримся про встречу в городе. Вы сказали, чтобы я был поосторожнее с шипами. Прошу встретиться со мной. Это очень важно».
Снова шипы и колючки.
Я записал в базу данных номер, с которого он звонил, под именем «второй монах».
А потом возвращался пешком домой, до сих пор слыша в ушах всхлипы умирающей девушки, которая уже была моей и которая чуть меня не убила. Моя тифозная дама. Чувствовал я паршиво.
Пепел и пыль, подумал я. По этой или же по этой стороне, везде одинаково. Пыль и пепел.
Я выбросил окурок на тротуар и яростно растер его подошвой.
Я шел.
А там, где проходил, один за другим гасли фонари.
ГЛАВА 3
Встретиться с монахом я договорился в баре. Ему я позвонил сразу же, как проснулся, потому что хотел быть уверенным, что он не станет вытаскивать меня из ванны. Тот отреагировал странно, болтая какие-то глупости, явно на бегу, а потом куда-то заныкался и вновь начал шептать в трубку.
Кстати говоря, я и не предполагал, что у монахов могут быть мобилки.
Бар перед полуднем — это странное место. Оно почти что пустое, несколько сонное, и человек, сидя там, если он не в отпуске, начинает чувствовать себя прогульщиком. Стоящая за стойкой девушка глядела стеклянным взглядом, немногочисленные клиенты спешно пили кофе, показывая друг другу бумаги, упакованные в пластиковые файлы. Какая-то парочка офисных любовников пряталась в уголке, отчаянно ласкаясь, как будто бы прямо сейчас их должна была разделить война. Мужику было уже хорошенько за пятьдесят, женщине — около тридцати, но было похоже на то, что они друг друга любят.
Я сидел в уютном уголке под окном и ожидал. Передо мной стояли две чашки из-под эспрессо, стакан с соком, блюдце с остатками выпечки, две газеты, закрепленные на деревянных вешалках, которые уже успели меня серьезно достать и убедить, что я попал на неприязненную планету, открытая пачка табака и пакет папиросных бумажек. Я поглядел на балаган на столешнице и посчитал, что именно так выглядит стол человека, ждущего поезд и переваривающего время в кафе, или кого-то, кого только что оставили в дураках.
Монах опаздывал уже на сорок минут. Может быть, время в монастыре движется по-другому, но у меня после полудня были еще занятия.
Я поглядел на поливаемую моросью с ветром улицу. Поглядел на молчащий телефон.
Терпеть не могу ожидании. Вот если бы я решил сорваться пораньше, чтобы провести парочку часов в кафешке над газетой и кофе, тогда все в порядке. Но в этой ситуации я чувствовал лишь раздражение.
Я выкурил сигарету до конца и вытащил мобилку. Выбрал «второго монаха» и приготовил суровый тон голоса. Как обычно в подобного рода случаях, я достучался только лишь до голосовой почты. Тут я бросил сухо «жду» и продолжал ожидать дальше.
На самом же деле я хотел узнать, что же он мне хотел сообщить. Когда ты ожидаешь, то теряешь контроль над ситуацией. Ты полагаешься на инициативу кого-то другого, а сам принимаешь роль пассивного наблюдателя.
Еще через десять минут я сидел за рулем своего «самурая» и, ругаясь про себя, ехал по блестящей от дождя дороге в Брушницу. Мне нужно было знать, что происходит. Монах хотел рассказать мне что-то о смерти Михала, и у меня было желание вытащить это из него, даже если бы для этого пришлось прицепить естество монашка к барабану лебедки.
На сей раз траурный кортеж мне не повстречался, что я посчитал добрым предзнаменованием. Я вытащил зонтик из багажника и нашел узенькую мощеную улочку на тылах дома священника.
Тротуар и часть мостовой перед калиткой монастыря блокировала припаркованная углом полицейская «фабия» и рассекающая улицу поперек полоса бело-красной нейлоновой ленты. Бронированные двери в стене были распахнуты.
Это маленький городок, но шмат полицейской ленты действовал на зевак словно липучка на мух. Разве только, как и соответствовало Брушнице, толпа была небольшой. Две бабы с сетками, одна — без сетки, зато в синем халате, мужчина в шляпе и с песиком, несколько подростков, пара подпивших мужичков. И полицейский, стерегущий ленту, а может и «фабию», в которой радио грохотало металлическим голосом. Лампы на крыше все так же мерцали неприятным синим светом. Стоящая чуть подальше старая реанимационная карета, в свою очередь, была подозрительно спокойной и тихой, водитель, сидя в открытой двери, поглощал бутерброд, методично отворачивая бумагу.
— И что здесь случилось? — спросил я в пространство, куда-то в сторону матрон, которые кудахтали между собой, явно примеряя гримасы священного возмущения.
— Такая трагедия… Такая трагедия… — услышал я в ответ, одна из обитательниц незаметно перекрестилась.
— Вроде как один из священников повесился, — сообщил не терпящим возражений тоном мужчина шляпе и с собачкой.
— Пану следовало бы уже перестать! Как пану вообще не стыдно так говорить! Это был несчастный случай.
Я наклонился, провел ленту над зонтиком и направился вовнутрь. Такое решительное поведение часто срабатывает, только не нужно показывать колебаний. Идти, словно бы по своему делу.
— Куды! Низзя! Прохода нет! — закричал постовой, сидевший в «шкоде».
— Юридическая канцелярия столичной курии. — бросил я через плечо властным тоном, не замедляя шага. — Мне позвонил настоятель!
Полицейский остался в машине. Я же скользнул в ворота и очутился на том самом мощеном дворике, что и вчера. Там стояло двое полицейских в мундирах, какой-то усатый тип в кожаной куртке, окруженный монахами.
— Говорю же вам, что ничего не сделаю, пока не приедут альпинисты. Мы уже звонили. А садовой лестницей тут ничего не сделаешь, — раздраженно возражал усатый. — Куда через окно? Никак не получится. Веревка привязана к чему-то на карнизе, никак не подобраться! Или святой отец возьмет ответственность на себя, когда кто-нибудь свалится?!
— Но как он туда поднялся?! — воскликнул кто-то, вроде как с раздражением. — Ведь он же панически боялся высоты. На хоры не мог подняться! На колокольню никогда не поднялся.
— Эй! Сюда нельзя! — крикнул кто-то, увидев меня.
Широкоплечий привратник, который сегодня был в серой рясе, двинулся в мою сторону, словно носорог.
— Я к брату Альберту! — возмущенно ответил я. — Мы договаривались. Это срочно!
— К какому еще брату Альберту? — рявкнул полицейский в мундире, держащий в руке блокнот.
— А покойника разве не так звали? — заинтересовался усатый.
— Какой еще покойник? Он должен был мне кое-что передать!
— Ну, похоже, что в этот раз не получится.
Только сейчас до меня дошло, что все ежесекундно поглядывают наверх. Я тоже повел взглядом за ними, вплоть до вершины стрельчатой колокольни, колющей серое небо, более готической, чем сама готика. Тот свисал из арочного узкого окна, со стороны территории монастыря, потихоньку крутясь вокруг собственной оси, с довольно-таки широко расставленными руками, словно жуткая елочная игрушка. Капюшон рясы упал ему на лицо, из обширного одеяния выступали только ладони и обувка.
Повесился.
Монах повесился. На колокольне.
— Иди, пан, отсюда, — сказал привратник, хватая меня за плечо. — Уходите лучше.