— Я сапер с горсткой припасов, Геслер. Они кончатся, я пойду в арбалетчики, а заряжаю я слишком медленно.
— Не твои солдатские доблести меня заботят. Может, заряжаешь ты медленно, но выстрел будет метким. Возразишь?
Каракатица скованно покачал головой. Лучше бы они говорили как сержант с рядовым. Разговор на равных уже кажется распятием ржавыми гвоздями. Перед сворой щенков.
— Были саперы, — сказал Геслер, — и до появления морантских припасов. Теперь понадобятся ветераны вроде нас с тобой, чтобы вспомнить старые деньки. — Он помолчал. — Есть вопрос, Каракатица.
— Давай.
— Скажи, что может испортить армию.
— Долгое безделье.
— Когда нет дел, идут разговоры. Почему же люди говорят прежде всего о всякой чепухе?
Подал голос невидимый солдат, что донимал Каракатицу: — Потому что они гордятся количеством слов. Они даже величиной своих куч гордятся.
Каракатица расслышал в смехе солдат облегчение. Лицо его пылало — то ли от рома, то ли от жара углей, то ли… Может, он просто пьян. — Вот, вот, про дерьмо и мочу уже говорим, — пробормотал он, с трудом вставая. Пошатнулся, чуть не упав, отвернулся и побрел в сторону носа.
Когда сапер ушел, Геслер сказал: — Кто там говорил за моей спиной — ты, Наоборот?
— Да, сержант. Я шел мимо и услышал блеяние.
— Иди за ним, проследи, чтобы он не свалился за борт.
— Слушаюсь, сержант. И, гмм… спасибо. Он даже меня ко дну утянул.
Геслер поскреб подбородок. Кожа его стала обвисшей и вялой, покрылась морщинами. «Старость — не радость». — Пора встряхнуться, — пробурчал он себе под нос. — Всем нам. Эй, дайте кувшин. Жажда замучила.
Он не узнавал ни одного освещенного жаровней лица. Молодые пехотинцы, едва ли повидавшие сражения до перевода в Четырнадцатую. Они следили, как морпехи берут И’Гатан, они наблюдали за битвой на причале Малаза. Они видели, как морпехи высаживаются на берег Летера. Многое им пришлось увидеть. Но никакие марши, муштровки и учения не утоляют жажды славы. А особенно тяжко наблюдать со стороны.
Он знал, как они смотрят на морпехов. Знал, что они перетирают их имена, создают легенды. Горлорез. Мертвяк. Хеллиан, Мазан Гилани, Хрясь, Поденка и все остальные. Сержанту Скрипачу, черт подери, уже почти поклоняются. «Боги, не позвольте, чтобы с ним что-то случилось».
Может, Карак прав, осаживая их. Мешая грезить о славе, сочинять сказки. Может, он подрывает романтические побуждения не без разумной причины. «Не держитесь за веру. Даже легенды умирают». Геслер вздрогнул, глотнул рома полным ртом. На вкус хуже дерьма.
Бутыл ушел прочь. Он наслушался Каракатицы. Он видел, как Геслер уныло занял место сапера, намереваясь пить всю ночь. Целая армия томится на палубах. Ленится, скучает.
Выйдя на восток, они пересекли реку Летер и прошли по богатым южным землям, оказавшись у реки Гресс. Не было недостатка в еде, выпивке и шлюхах. Неспешный темп, переходы, от которых даже лоб не вспотеет. Лига за лигой болтовни, мрачное похмелье. Никаких отгадок, куда они идут и что их ждет.
По армии бродит шутка, что, завершив путешествие к городу Гресс на берегу моря Драконов, армия просто повернет на запад, к Летерасу, и начнет всё снова, ходя по кругу, по кругу. Мало кто смеется. Такого рода шутка прилипает надолго, а если обстоятельства меняются — что же, она тоже чуть изменяется и снова досаждает всем. Как дизентерия.
Сорок две баржи поджидали их у Хребта Синей Розы; они построены недавно, специально для перевозки армии вниз по реке. Когда высадятся на берег солдаты, выгрузят припасы, баржи будут разобраны и поедут вместе с армией до реки Западный Крюн; там их снова соберут и протащат по заливу Гиацинтов, в покупающий дерево Д'расильани. Летерийцы народ ушлый. Если можно извлечь выгоду, почему бы не извлечь ее дважды? Бутыл считал, что это замечательная черта. Наверное. Он мог представить, как такие склонности становятся лихорадкой, ядом для души.
Подойдя к свободному борту, он поглядел на освещенную нефритовым светом воду. Вид на берег заслонял грузный корпус другой баржи. В воздухе кишели летучие мыши. Он заметил на барже фигуру человека, так же склонившегося над поручнем, и принялся гадать, не знаком ли с ним. Взводы были рассеяны. Кажется, кто-то особо гениальный задумал породить новые узы дружбы среди солдат. А может, идея еще гениальнее: хватит людям пялиться в знакомые до отвращения лица. Перемешать их, удержать от взаимного убийства. Видит Худ, он не скучает по Корику и даже по Улыбе. А на одной палубе с Караком его поместила насмешка судьбы.
Он — ходячая чума духа. Почти так же плох, как кулак Блистиг. Но в какой армии нет ему подобных? Прокисшие, с каменным взором, изрыгают проклятия чаще, чем дышат. Бутыл привык восхищаться такими вояками, повидавшими всё, но так и не удивившимися ничему. Они смотрят на лицо новобранца — а видят оскал черепа. Но теперь… он вдруг понял, что презирает таких людей.
Хотя разве они так уж неправы? Ужас и отчаяние привели их в это новое, холодное, безжизненное место, и остается лишь бояться за свою жизнь. Всего лишь? Должен ли он, как и другие молодые солдаты, жить с проклятым клеймом ветерана? Оно сочится гноем, как зараженная рана. Оно воняет. Оно отвратно на вид. Оно убивает мечты.
Он же не из них. Он никогда не хотел вступать в их ряды. Никогда и вообразить не мог, что целая армия может состоять из покрытых шрамами, страдающих тварей. Но такими стали Сжигатели Мостов. Такими стали солдаты Колтейна — по крайней мер, в конце. Войско Однорукого. Камень Седогривого. Первый Меч Дассема. У всех глаза живых мертвецов.
Он вздрогнул и закутался в дождевик. Охотники за Костями — еще одна армия на пути к ничтожеству. Если она не будет растерзана раньше.
«Но погоди, Бутыл. Ты забыл Скрипача. Он не такой, как все. Ему еще важно… важно ли?» Вопрос испугал Бутыла. Сержант в последнее время становится каким-то отстраненным. Дело в старости? Может быть. Груз ответственности? Может быть. В Сжигателях он был рядовым солдатом, не нес груза должности. Теперь же Скрип — сержант, и не только. Чтец Колоды. Легендарный Сжигатель. Он подобен вбитому в землю железному стержню — как ни ярятся ветра, он неколебим, и все держатся за него. Кажется, вся треклятая армия. «Мы крепко ухватились — не за Адъюнкта, не за Быстрого Бена или Кенеба. Мы ухватились за Скрипача, жалкого сержанта.
Дыханье Худа! Плохие мысли. Не нужно так думать. Скрип заслужил лучшего. Заслужил хорошей жизни.
Не удивляюсь, что он сбежал, когда она пожелала чтения».
Черная вода бежала мимо, не замечая водоворота его мыслей, стремясь к далекому морю. Холод воспоминаний о снеге и льде высоких гор, илистая муть, земля с перепаханных полей и камни, стертые в пыль. Огромные черепахи скользили в придонной грязи. Кровососущие угри — один хвосты и челюсти — извивались в течениях, отыскивая мягкие животы карпов и сомов. Вокруг валунов и отмелей кружились и вращались воронки. На дне лежали амфоры, куски ржавого металла — инструменты, скобки, гвозди, оружие — и покрытые мехом водорослей длинные кости животных. Дно реки поистине загромождено, развертывается историческим свитком, который будут читать моря.
Он уже отпустил разум в странствие, позволил скользить от искорки к искорке среди бесчисленных существ, скрытых под волнующейся поверхностью. Это стало какой-то привычкой. В любом месте он выпускает щупальца, выращивает корни, расширяя сеть познания. Иначе он чувствует себя потерянным. Но увы. Такая чувствительность не всегда несет благо. Он начал понимать обширность взаимосвязей всего в мире, но и подозревать, что каждой жизни определен круг, она замкнута и практически слепа ко всему внешнему. Самая большая и много о себе мнящая тварь странствует в глубоком невежестве относительно громадной вселенной. «Разум на большее не способен. Он создан не ради глубины; каждый раз, касаясь чудесного, он отшатывается, не умея с ним совладать. Нет, нам удобнее расщеплять полено ударом топора, забивать штыри, сеять, пить эль, ощущать кончиками пальцев любовь и желание. Удобство принадлежит не миру загадочного и непостижимого. Удобство живет в построенном нами доме, среди знакомых лиц, в памяти о прошлом и надеждах на простое и понятное будущее.
В том, что прочно. В том, за что можно ухватиться. Даже если мы грезим о совсем ином. Неужели определение религии так просто? Стремление к иному? Мы питаем стремление верой, символически удовлетворяем желания посредством ритуалов. То, чего мы желаем, то и есть. То, чего мы ищем, уже существует. Веря, мы создаем, а создавая, находим.
Но в такой системе, разве не верно и обратное? То, что мы отвергаем, перестает существовать. „Истина“ рождается желанием. Мы можем найти только то, что создали.
Никаких чудес не существует вне нас.
Веря, мы создаем богов. А также можем и уничтожить их. Мимолетной мыслью. В один миг, отказавшись, отвергнув.
Не таков ли истинный лик грядущей войны?»
Испугавшись своей мысли, Бутыл собрал ощущения, сбежал от равнодушных проблесков сознания на речном дне. Ему нужно что-то … более близкое. Человечное. Ему нужны родные крысы из трюма!
Смертонос сидел, накрывшись одеялами, и смотрел на бесчувственное тело Хеллиан. Она вырубилась на середине любовной игры — что, наверное, происходило с ней не в первый раз. Рядом сидел другой солдат, глядя на принца из семиградского племени с понимающим видом.
Стремление юноши к комфорту и так далее вовсе не похоронено этой ночью; еще немного, и он ускользнет к кому-то другому. Как хорошо, что Хеллиан одержима лишь одним — выпивкой. Она смотрит на кувшин в чужой руке со всей яростной завистью обманутой любовницы. Пьяна она или нет, но спутать планы Смертоноса умеет всегда.
Нет, настоящий дурак сидит рядом. Сержант Урб, чья любовь к этой женщине блестит, словно весенние воды, питается из неистощимого источника детской веры. Он верит, будто однажды ее мысли прояснятся в достаточной мере, чтобы она увидела, кто стоит перед ней. Что однажды соблазн алкоголя станет ей неприятен.