— Господин? Нет, разумеется нет. Я и не думала… Гм, простите, господин. Простите.
Бюс склонил голову набок и принялся ее разглядывать. — Что же тогда? А, вы, наверное, удивились, что я позволил себе сводничество?
— Да, господин. Немного.
— В первый раз за наше знакомство на лице Лостары Ииль появилось что-то живое. Что до Хенара… он вполне ей подходит, не думаете?
— О да, господин! То есть…
— У него явный вкус к экзотике. Но есть ли шанс?
— Господин, не могу знать.
— Но что вы думаете как женщина?
Глаза ее забегали, к лицу прилила кровь. — Она увидела, что он восхищен ее ногами, господин.
— И не изменила позу.
— Я тоже заметила, господин.
— Как и я.
В комнате повисло молчание. Брюс изучал Араникт, а она осмеливалась смотреть куда угодно, лишь бы не в лицо командиру.
— Ради Странника, Атри-Цеда! Пользуйтесь всем креслом. Сядьте удобнее.
— Да, господин.
Визгливый хохот Горлореза донесся из-за командного шатра. Снова. Поморщившись, Каракатица согнулся, подтащил к себе усеянную заклепками кожаную кирасу. Нет смысла влезать в проклятую штуку, пока они не выйдут наконец в поход. Однако она стала ржаветь. Нужно бы смазать.
— Где ведерко со смазкой?
— Вот, — сказал Тарр, передавая небольшую бадейку. — Не бери слишком много, она кончается. Теперь, когда Прыщ отвечает за снабжение…
— Ублюдок ни за что не отвечает, — рявкнул Каракатица. — Сам назначил себя посредником и теперь приходится пробиваться мимо него по любому поводу. Квартирмейстер рад, что запросов доходит мало. Они между собой всё делят, а то и прямо воруют. Кто-то должен сказать Сорт, чтобы она сказала Добряку и он смог…
— Добряк больше Прыщом не командует.
— Тогда кто?
— Похоже, никто.
Улыба и Корик вошли на стоянку, которая уже перестала быть стоянкой — остался лишь дымящийся костер, окруженный тючками и скатками. — Первый пополуденный звон, — сказала Улыба, — и не раньше.
— Есть новости о Геслере и Буяне? — спросил Каракатица.
— Скрип говорит только что хочет, — отозвался Корик. — И остальные так же. Наверное, они дали деру.
— Не дури, — взорвался Каракатица. — Ветераны не уходят. Вот почему они ветераны.
— Пока не решат, что с них хватит.
— Спроси Бутыла, — сказал Тарр, мрачно глядя на Корика, — и он скажет так же. Их схватили.
— Чудно. Схватили. Значит, их с нами нет. Наверное, даже нет в живых. Кто следующий?
— Если повезет, — сказала Улыба, ложась на свой тюк, — им будешь ты. — Она поглядела на Тарра. — У него мозги выгорели — Корик уже не тот Корик, которого я знала. Спорю, все вы думаете так же? — Тут она вскочила на ноги. — Да нассать! Пойду прогуляюсь.
— Гуляй подольше, — сказал Корик.
Снова дико захохотал Горлорез. Каракатица сморщился: — Что такого смешного, так его?!
Корабб, притворявшийся спящим, наконец сел. — Пойду узнаю, Карак. У меня тоже нервы взвинчены.
— Если он валяет дурака, Корабб, вдарь ему по роже.
— Да, Карак, на это можешь рассчитывать.
Каракатица молчал и следил, как Корабб ковыляет прочь. Потом ухмыльнулся Тарру: — Все заметил?
— Я ж рядом сижу.
— Он уже не сторонится нас. Он — наш панцирник. Хорошо.
— Всё хорошо, он хорош, — сказал Тарр.
— В этом взводе панцирник — я, — бросил Корик.
Тарр снова начал чистить сапоги. Каракатица отвернулся, погладил рукой лысеющую макушку — и заметил, что рука стала сальной. — Дыханье Худа!
Тарр вгляделся и фыркнул: — От трещины не защитит.
— Что?
— Череп.
— Смешно.
Корик стоял, словно не знал, куда ему пойти, словно нигде не находил себе места. Немного спустя он ушел в сторону, противоположную выбранному Улыбой маршруту.
Каракатица продолжил смазывать доспехи. Когда требовалась новая порция смазки, он находил ее на собственной голове. — Он может, ты сам знаешь.
— Не станет, — ответил Тарр.
— Геслер и Буян — вот его извинение. И Целуй-Сюда.
— Целуй-Сюда заботилась только о себе любимой.
— А у Корика иначе? Нынче он весь внутри головы, а там — верно Улыба говорит — всё выгорело. Осталась одна зола.
— Не сбежит.
— Почему ты так уверен, Тарр?
— Потому что где-то внутри, среди золы, остается кое-что. Он еще что-то пытается доказать. Не себе — себя он в чем угодно убедит — но всем нам. Нравится ему или нет, признает он или нет, но он к нам приклеился.
— Ну, посмотрим.
Тарр протянул руку, позаимствовав сало с виска Каракатицы. Натер сапоги.
— Смешно, — сказал Каракатица.
Корабб обошел командный шатер и обнаружил, что Горлорез, Наоборот и Мертвяк сидят около выгребной ямы. Подошел ближе. — Хватит так смеяться, Горлорез, или я тебе лицо разобью.
Все трое виновато подняли головы. Поморщившись, Горлорез ответил: — Поглядим, солдат.
— Не успеешь поглядеть. Чем заняты?
— Играем с чешуйчатыми крысами. А тебе какое дело?
Корабб приблизился, поглядел вниз. В траве барахтались три тощие твари со связанными вместе хвостами. — Что за гадкое дело.
— Идиот. Мы решили съесть их на обед. И позаботились, чтобы не разбежались.
— Вы их мучаете.
— Иди подальше, Корабб, — сказал Горлорез.
— Или развяжите хвосты, или сломайте им шеи.
Горлорез вздохнул: — Объясни, Мертвяк.
— У них нет мозгов, Корабб. В этих мелких черепушках только жижа, вроде гноя. Они похожи на термитов или муравьев. Мыслить могут только кучей. Кажется, трех недостаточно. К тому же они чем-то пахнут. Вроде магии, только маслянистей. Мы с Наобом пытаемся разобраться, так что не мешай, ладно?
— Мы жрем маслянистую магию? — возмутился Корабб. — Звучит погано. Никогда больше тварей в рот не возьму.
— Тогда скоро голодным будешь, — сказал Наоборот, схвативший одну из крыс за спину. Две другие попытались ее оттащить, но в разных направлениях. — Там миллионы этих тварей. Худ знает, чем питаются. Утром мы видели целую ораву, словно блестящую реку. Убили штук пятьдесят, прежде чем остальные сообразили сменить маршрут.
Перевернутая им крыса сумела встать на ноги. Теперь они пытались двигаться в трех разных направлениях. — С каждым днем их все больше. Похоже, увязываются за нами.
Эти слова заставили Корабба похолодеть, хотя неизвестно почему. Не то чтобы крысы казались опасными. Они даже в обоз за провиантом не лазили. — Слышал, они больно кусаются.
— Если позволишь, да.
— Горлорез, они тебя уже не смешат?
— Да. Иди отсюда.
— Если я услышу еще хохот, вернусь поговорить.
— Это же просто смех. Люди смеются. По разным поводам.
— Но от твоего кожа дергается.
— Отлично. Я всегда так смеюсь, когда иду перерезать горло какому-нибудь надоедливому ублюдку.
Корабб шагнул, протянул руку, схватил всех трех крыс. Быстрыми движениями переломил им шеи. Швырнул безжизненные тела между троими магами-солдатами.
— В следующий раз я посмеюсь, когда буду перерезать…
— Чудесно, — ответил Корабб. — Чтобы тебя убить, мне понадобится один вздох. Это будет последний твой смех, Горлорез.
Он ушел. Дела становились всё уже. Куда делась слава? Он привык, что эта армия, пусть жалкая, сохраняет некое достоинство. Стать Охотником за Костями — это что-то значило, что-то важное. Но теперь… она стала толпой раздраженных негодяев и хулиганов.
— Корабб.
Он поднял голову и увидел на пути Фаредан Сорт. — Капитан?
— Скрипач там?
— Не думаю. Четверть звона назад его там не было.
— Где ваш взвод?
— Они не перемещались, сэр. — Он ткнул пальцем. — Вон там.
— Тогда что вы делаете здесь?
— Здесь или где, сэр?
Она нахмурилась и прошла мимо. О гадал, не ждет ли она, чтобы он пошел следом — она ведь идет к его товарищам. Но, раз она не подала никакого знака, Корабб пожал плечами и продолжил бесцельные блуждания. «Может, найду тяжелую пехоту. Перебросимся в кости. Но зачем? Я всегда продуваю». Знаменитая удача Корабба не касалась костей. «Типичное дело. Никогда самое важное…» Он положил руку на шар нового летерийского меча, просто чтобы ощутить его. «Его я не потеряю. Не этот меч. Он мой, я буду им пользоваться».
Он стал много думать о Леомене. Без реальной причины, насколько можно судить — разве что как Леомен вел солдат, даже делал их фанатичными последователями. Когда-то он считал это даром, талантом. Но теперь … не уверен. Некоторым образом такой талант делает человека опасным. Следовать за кем-то рискованно. Особенно когда обнажается истина: вождю плевать на любого из своих последователей. Леомен и люди вроде него собирают фанатиков, как богатый купец золотые монеты, а потом тратят без задней мысли. Нет, Адъюнкт лучше, и пусть другие говорят иное. Они словно мечтают о своем Леомене, но Кораббу уже известно, каково это. А им — нет. Будь над ними Леомен, все уже погибли бы. Адъюнкт о них заботится, даже слишком. Если нужно выбирать, он навсегда останется с ней.
Недовольство подобно болезни. Оно зажгло Вихрь, и тогда умерли сотни и тысячи. Кто доволен, стоя над братскими могилами? Никто. Малазане дошли до пожирания своих же; но если все виканы мертвы, неужели кто-то будет глупо верить, что захваченные земли не мечтают о мщении? Рано или поздно захватчики станут прахом и ветер унесет их.
Даже здесь, в лагере Охотников, недовольство расползается как зараза. Причин нет, кроме скуки и неведения. Но что в них плохого? Скука означает, что никого не режут. Неведение — сама истина жизни. Сердце Корабба может лопнуть на следующем шаге, или обезумевшая лошадь затопчет его на ближайшем перекрестке. Разорвется кровеносный сосуд в мозгу. С неба упадет камень. Ничего мы не знаем, будущее неведомо; неужели те, что познали прошлое, начинают верить, будто знают всё, даже грядущее?
Недовольны? Поглядим, вдруг тычок кулаком в рожу вас раззадорит. Да, Каракатица прокис, но и сам Корабб был таким же. Он, может много на что жалуется — но это не означает недовольства. Ясное дело. Каракатица тоже любит брюзжать. Без этого ему никак. Вот почему с ним так спокойно. В