Она принялась гадать, где сейчас сестра — и далеко ли сейчас Напасть и хундрилы. Они ведь запаздывают…
Смола вспомнила злосчастную встречу с Адъюнктом. Вспомнила разъяренное лицо Мазан Гилани, когда Тавора ее отсылала. Командующая не проявила нерешительности и согласилась со всеми советами Смолы. Но первая ее реакция… Измена. Да, это слово ее ранит. Этого слова она страшится. «Думаю, только измена способна лишить ее смелости. Что случилось с вами, Тавора Паран? Что-то из детства, ужасная холодность, предательство, поразившее вас до глубины сердца, лишившее девочку детской невинности?
Когда такое случается? Когда раны заставляют нас взрослеть? Голодающее дитя никогда не станет сильным и рослым. Нелюбимое дитя никогда не найдет любви. Дитя, которое не научилось смеяться, никогда не найдет в мире ничего смешного. Дитя, слишком глубоко раненое, проведет всю жизнь, раздирая струпья на незаживающей язве». Смола подумала о необдуманных словах и беззаботных поступках родителей, виденных ей в цивилизованных странах. Им как будто недосуг заняться детьми. Они слишком заняты, слишком полны собой, и всё это передается от поколения к поколению.
Среди дальхонезцев, в деревнях и севера и юга, терпение считается даром, возвращаемым детям, которые сами по себе — дар. Терпение, полновесное уважение, готовность выслушать и желание научить — не таковы ли добродетели родителей? И что толку в цивилизации, способной процветать, систематически уничтожая эти драгоценные связи? «Уделить время детям? Нет времени. Работать, чтобы их накормить — да, это ваша ответственность. Но ваша верность и сила и энергия — они принадлежат нам. Нам? Кто мы? Мы опустошители мира. Чьего мира? Вашего. Ее… да, мира Адъюнкта. И даже Смертоноса. Бедный, заблудившийся Смертонос. И Хеллиан, не вылезающая из мокрых горячих объятий алкоголя. Ты и странствующий отставной жрец с вечной ухмылкой и больными глазами. Ваши армии, ваши короли и королевы, ваши боги и, самое главное, ваши дети. Мы убиваем их мир прежде, чем они вступают в права наследования. Убиваем прежде, чем они станут взрослыми и поймут что к чему».
Она снова потерла лицо. Адъюнкт так одинока, да. «Но я пыталась. Думаю, пыталась честно. Вы не так одиноки, как вам кажется, Тавора Паран. Подарила ли я хотя бы это? Когда я ушла, когда вы стояли одна в шатре, в тишине — когда ушла и Лостара, когда никто не видел вас — что вы сделали? Ослабили ли вы внутренние цепи?
Если Бутыл следил за вами через одну из крыс — что он увидел? Там, на вашем лице? Ну хоть что-то увидел? Совсем ничего?»
— Что это горит?
— Ты, Мелоч.
Пехотинец не пошевелился. От подметок шли струи черного дыма. — Уже готовы, Чопор?
— Клянусь, не хуже хрустящего бекона.
— Боги, как я люблю бекон.
— Ты ноги передвинешь? — спросил Мулван Бояка.
— Что, ставки делали, уроды?
— Разумеется, — сказал Превалак Обод.
— Кто считал до десяти?
— Я. Мне приказали. Нас тут как раз десять со Смертоносом и Досадой, хотя они не ставили. Слишком заняты.
— Смола, ты ставила?
— Да, — отозвалась Смола.
— Число?
— Семь.
— Обод, ты сейчас на чем?
— Три.
— Вслух считай.
— Пять, шесть, се…
Мелоч вытянул ноги из костра и сел.
— Вот это верность, — ухмыльнулась Смола.
Солдат улыбнулся: — Точно. Теперь ты меня любишь?
— На половину.
— И так сойдет. Неп Борозда, сколько стоит быстрое исцеление?
— Ха! Твою полвину! Ха, ха!
— Половину половины…
— Не! Не!
— Или так, или меня сержант прикажет исцелить. За так.
— Тоже верно. — Смола глянула на Бадана Грука. — Нам нужен твой целитель, Бадан. Заметано?
— Конечно.
— Подстава, — пробурчал Чопор. — Заранее сговорились, чую не хуже бекона.
— Полвина полвины, Мылч!
— Будь к нему добр, Мелоч, и он постарается.
— Да, сержант Смола. Согласен. Половина половины. Где куш?
— Все выкладываются, — сказал Обод, поднимая шлем. — Пускаю по кругу.
— Вот гнусь, — буркнула Спешка. — Оглянись, нас надули.
— И что нового? Морпехи честно не играют…
— Играют на выигрыш, — закончила Спешка, скривившись от старой шутки Сжигателей Мостов.
Смола встала и ушла от костра. Отупение и беспокойство — что это за состояние такое? Через несколько шагов она поняла, что за ней кто-то увязался. Оглянулась: Бадан Грук.
— Смола, ты выглядишь… другой. Заболела? Слушай, Целуй-Сюда…
— Не упоминай сестру, Бадан. Я ее лучше знаю.
— Верно. Она мечтала сбежать, все видели. И ты первая. Чего не понимаю, как она не стала нас подговаривать на побег?
Смола покосилась на него: — Тебя она убедила бы?
— Может быть.
— И вы двое насели бы на меня. И уломали бы.
— Возможно, так. Но ведь такого не случилось? Но теперь она где-то там, а мы застряли здесь.
— Я не дезертирую, Бадан.
— Даже не думала пойти за Целуй-Сюда?
— Нет.
— Правда?
— Она уже взрослая. Нужно было давно понять, не так ли? Я ее опекать больше не обязана. Жаль, что не осознала это прежде, чем мы записались.
Сержант поморщился: — Не ты одна ее не понимала.
«Ах, Бадан, что мне с тобой делать? Сердце разрывается. Но жалость и любовь вместе не ходят, не так ли?»
Была ли это жалость? Она не знала. Но взяла его под руку, возвращаясь назад.
Его пробудило мягкое касание ветра. Очумелый Геслер заморгал, продирая глаза. Во рту было сухо, язык распух. Голубое небо без птиц, безо всего. Он застонал, пытаясь построить воспоминания. Лагерь, да-а, какой-то дурацкий спор с Буяном. Ублюдок снова видел сон: что-то демоническое быстро близится, падает с темного неба. У него были глаза как у загнанного зайца.
Они пили? Курили что-то? Или просто завалились спать — он в одной половине палатки, Буян в другой? Одна половина чистая и опрятная, вторая хуже вонючей свалки. Он жаловался. Черт, ничего не вспомнить.
Плевать. Лагерь почему-то не встает, странная тишина… и что он делает снаружи? Геслер медленно сел. — Боги подлые! Они бросили нас! — Полоса неровной почвы, вдалеке странные низкие курганы — вчера они там были? А где костры, временные укрепления?
Он услышал шорох за спиной и развернулся — от движения мозги перекатились внутри черепа, он задохнулся.
Женщина, которой он никогда раньше не видел, присела у костерка. Справа от нее Буян, все еще спящий. За ним свалено оружие и прочий их походный скарб.
Геслер прищурился на незнакомку. Одета как треклятая дикарка: сплошь жеваная кожа оленя и бхедрина. И она не молода. Может, сорок лет, но с жителями равнин не угадаешь, а она явно похожа на сетийку. Черты лица вполне приятные; раньше она должна была быть красивой, но годы успели взять свою дань. Когда его испытующий взгляд встретился наконец с темными глазами незнакомки, в них почему-то увиделось… горе.
— Пора поговорить, — сказал Геслер. Заметил мех с водой, указал пальцем.
Она кивнула.
Геслер протянул руку, вытащил пробку и быстро сделал три глотка. На губах был необычный вкус; голова моментально закружилась. — Удилище Худа, как я провел ночь?! — Он сверкнул глазами. — Ты меня понимаешь?
— Торговое наречие, — сказала она.
Он не сразу разобрал ее слова: такого акцента он еще не встречал. — Хорошо для начала. Где я? Кто ты? Где, чтоб ее, армия?
Она сделала жест: «далеко». — Ты при мне, ко мне. У мне? — Она качала головой, разочарованная скудным знанием языка. — Келиз мое имя. — Она отвела взор. — Дестриант Келиз.
— Дестриант? Таким званием не бросаются. Если оно не твое, ты и весь твой род прокляты. Навеки. Не пользуйся такими титулами… Дестриант какого бога?
— Бог нет. Не бог. К’чайн Че’малле. Гнездо Ацил, Матрона Ганф’ен Ацил. Келиз я, Элан…
Он поднял руку: — Погоди, погоди. Я мало что понял. К’чайн Че’малле, да. Ты Дестриант К’чайн Че’малле. Но так не бывает. Ты ошибаешься…
— Ошибка, нет. Желала, да. — Она чуть подвинулась, указывая на Буяна. — Он Надежный Щит. — Она показала на него. — Ты Смертный Меч.
— Мы не… — Геслер увял, поглядев на Буяна. — Кто-то однажды назвал его Надежным Щитом. Не могу вспомнить кто.[4] А может, и Смертным Мечом. — Он снова сверкнул глазами: — Но это явно был НЕ К’чайн Че’малле!
Женщина пожала плечами: — Быть война. Ты ведешь. Ты и он. Ганф’ен Ацил посылать меня искать вас. Вы огонь. Гу’Ралл видит вас, полнит мою голову вами. Горение. Маяки ты и он. Ослепительно. Гу’Ралл забирать вас.
— Забирать? — Геслер вдруг вскочил и зашатался, задохнувшись. — Вы похитили нас!
— Я не, не я. Гу’Ралл.
— Что за Гу’Ралл? Где этот ублюдок? Я готов перерезать ему глотку, да и тебе тоже. Потом мы попытаемся найти свою армию…
— Далеко. Ваша армия много лиг вдали. Гу’Ралл лететь всю ночь. С вами. Всю ночь. Вы должны вести армию К’чайн Че’малле. Восемь фурий идти сейчас. Близко. Быть война.
Геслер подошел к Буяну и пнул его под бок.
Здоровяк закряхтел и схватился за виски. — Отлей один, Гес, — пробормотал он. — Еще не утро.
— Да ну? — Геслер заговорил на фаларийском, как и Буян.
— Ты знаешь, я от горнов всегда просыпаюсь. Подлое де…
— Открыть глаза, солдат! Встать!
Буян лягнул босой ногой, заставив Геслера отступить. Он уже испытал эти удары… И тут Буян сел, широко открыв глаза, и принялся озираться. — Что ты со мной сделал, Гес? Где… где всё?
— Ночью нас похитили, Буян.
Ярко-синие глаза моряка уставились на Келиз. — Она? Она крепче чем выглядит…
— Ради милостей Фенера, Буян! Ей помогли. Какой-то Гу’Ралл, и кто бы он ни был, у него крылья. И он достаточно силен, чтобы нести нас всю ночь.
Глаза Буяна засверкали: — Что я говорил, Гес! Мой сон! Я видел…
— Все твои слова и видения не имеют смысла! До сих пор! Суть в том, что женщина называет себя Дестриантом К’чайн Че’малле. Если этой дури недостаточно, вот тебе: она зовет меня Смертным Мечом, а тебя Надежным Щитом.