Ей непонятно столь жестокое возрождение. И все же она стремится к смерти. Жаждет сбежать из иссохшей шелухи, не испытав финального увядания, погружения в пучину жалких страданий. Удерживает ее только страх, иначе в той восьмиугольной комнате она оступилась бы, упав на невидимый, далеко внизу поджидающий пол. Страх грызет ее, терзает когтями. Демоны бродят по крепости. Она боится будущего…
На шаг позади нее бредет Последний, благоразумно выбравший позицию в хвосте. Плечи его сутулятся, голова сгибается, как будто потолок еще ниже, чем в действительности. Он человек, рожденный для просторов, бездонного неба над головой, безграничных пейзажей. В захваченных привидениями лабиринтах он словно уменьшился, став калекой. На каждом повороте, на каждом перекрестке его охватывает головокружение. Он видит, что стены становятся ближе. Ощущает неизмеримый вес нависших уровней, громад камня.
Внезапно накатили воспоминания. Он помогал отцу — прежде чем пришли долги, прежде чем их лишили всего ценного и значимого… он помогал отцу разбирать навес около конюшни. Они отдирали подгнившие доски и бросали в беспорядочную кучу около плетня. Работа началась еще до посева; сегодня к полудню навес разобран, и отец велел ровнее разложить доски, сортировать по длине и качеству.
Он принялся за работу. Воспоминания поблекли, а потом… он поднял серую, побитую дождями доску — хотя ее, кажется, вытесали лишь прошлой осенью — и увидел, что она раздавила при падении гнездо мышей, ловко сплетенный из травы шар. Капли крови, крошечные кишки… Голые беспомощные сосунки разбросаны, изломанные, и каждый потерял жидкость, дающую ему жизнь. Оба родителя задохнулись под весом доски.
Упав на колени перед гнездом, словно опоздавший на подмогу бог, он взирал на уничтоженную семью. Глупо плакать, конечно же. Мышей здесь много — видит Странник, местные коты от голода не страдают. Что за глупые слезы!
Но он же был ребенком. Чувствительный возраст. Позднее, ночью, после ужина, отец взял его за руку и привел к скромному могильнику на краю надела. Они совершили привычный ритуал, как всегда делали после смерти матери: сожгли снопы сухой, с вялыми цветочками травы, чуть не получив ожоги от яро взвившегося пламени. Колосья ржи взрывались, разбрасывая искры. Отец заметил слезы на его щеках, прижал к себе и промолвил: — Я давно этого ждал.
Да, уровни над головой кажутся хорошо сложенными, прочными. Нет смысла ждать, что они обрушатся от толчка некоего неосторожного бога — ребенка. Да уж, такие мысли способны лишь рассердить мужчину. Но каждый ребенок понял бы… Он идет, и сильные руки сжаты в кулаки.
Шеб был уверен, что умер в тюрьме или был так близок к смерти, что надзиратель велел выкинуть его в яму с известью, и сторожа швырнули его на груду пыльных трупов. Мучительная боль ожогов вывела из лихорадочного забвения, и он, должно быть, вылез, раскидав наваленные сверху тела.
Он помнил борьбу. Тяжкий, неумолимый вес. Помнил даже, как подумал, что все проиграно. Что слишком слаб, что ему никогда не получить свободы. Помнил, как полосы красной блестящей кожи слезали с рук, когда он беспомощно барахтался… помнил кошмарное мгновение, когда выцарапал себе глаза, спасаясь от нестерпимой боли…
Бред безумца, это ясно. Он победил. Если бы он не обрел свободы, как оказался бы сейчас живым? Идущим рядом с Наппетом? Нет, он обдурил их всех. Агентов Хиванара, возведших ложные обвинения. Адвокатов, откупивших его от Топляков (где он выплыл бы, нет сомнения) и пославших в рабочий лагерь. Десять лет тяжелых работ — такого никто не перенесет.
«Кроме меня. Шеба неистребимого. Придет день, Ксарантос Хиванар, и я вернусь, украду остатки твоего состояния. Разве я забыл то, что знал? Ты заплатишь за молчание. В этот раз бы не буду беззаботным. Твой труп окажется в яме для бедняков. Клянусь перед самим Странником! Клянусь!»
Наппет шагал рядом с Шебом, и на губах была злая холодная улыбка. Он знал: Шеб желает стать главным громилой среди них. У него сердце змеи, каменные змеиные позвонки и клыки, источающие яд с каждым ленивым движением. Но однажды ночью он бросит глупца на спину и подарит ему разрезанный змеиный язычок!
Шеб сидел в летерийской тюрьме — Наппет уверен. Его привычки, манеры, сторожкие движения… они говорят все, что нужно, о гремучей гадине по имени Шеб. Да его каждую ночь пользовали в камере. Мозолистые колени. Рыбий дух. Сладкие щечки. Для таких, как он, есть много прозвищ.
Шеб получил столько, что ему это дело понравилось, так все их перебранки означают только одно: парень видит, кто окажется котом, а кто киской.
Четыре года ломать спину на карьере близ Синей Розы. Таково было наказание Наппета за ту кровавую ночку в Летерасе. Муж сестры любил распускать руки и шарить по сторонам — ни один брат мимо такого не пройдет. Если брат хоть чего-то стоит. Но весь позор в том, что он мерзавца не убил. Хотя почти. Все кости были переломаны, он отныне сидеть с трудом может, не то чтобы бродить по дому, портя вещи и избивая беспомощную женщину.
Не то чтобы она была благодарна… Кажется, семейные ценности в наши дни приказали долго жить. Он простил ее за упреки. Она ведь видела то месиво. Какие были крики! Разум бедняжки помутился — да она и раньше умом не отличалась. Будь она умной, не вышла бы за вислоносого уродца.
Наппет знал, что рано или поздно получит Шеба. Пока тот это понимает, Наппет остается главным. А Шеб все понимает и даже хочет, так что пускай притворяется озлобленным, обиженным и так далее. Они играют в одной песочнице.
Вздох оступилась, и Наппет толкнул ее: — Глупая баба. Неловкая и глупая, вот ты какая. Как и все вы. Ты не лучше старой карги, что сзади. Твои соломенные волосы в болоте побывали. Знаешь? Пахнут болотом.
Она сверкнула глазами и пошла вперед.
Вздох чуяла запах ила. Казалось, он сочится из каждой поры. Тут Наппет прав. Но это не мешает ей думать, как бы его убить. Если бы не Таксилиан и еще Последний, они с Шебом изнасиловали бы ее. Разок — другой, чтобы показать, кто тут главный. В конце концов — она это понимала — они найдут больше удовольствия друг в друге.
Ей рассказали историю (хотя непонятно кто и непонятно когда), историю о девочке, которая была ведьмой, хотя сама этого не знала. Она была чтицей Плиток задолго до того, как их впервые увидела. Дар, которого никто не ожидал найти в крошечной белокурой девчонке.
Даже до первой месячной крови мужики за ней увивались. Не высокие серокожие, хотя девочка боялась их больше всего — по непонятным причинам — но люди, жившие рядом. Летерийцы. Рабы, да, рабы, как она сама. Та девочка. Та ведьма.
И там был один мужчина, может быть, единственно важный. Он не смотрел на нее с похотью. Нет, в глазах его была любовь. Та настоящая вещь, о которой девочка мечтала. Но он был низкого рода. Он был никто. Починщик сетей, человек, у которого с красных рук сыпется рыбья чешуя.
Вот и трагедия. Девочка еще не нашла Плиток. Если бы она нашла их пораньше, взяла бы того мужика в постель. Сделала своим первым. Тогда между ее ног не родилась бы боль, смешанная с темным желанием.
До Плиток она отдавала себя другим мужикам, равнодушным мужикам. Позволяла собой пользоваться.
И эти мужики дали ей взамен новое имя, пришедшее из легенды о Белом Вороне, который некогда даровал людскому роду способность летать, обронив перо. Но люди падали, разбиваясь до смерти, и ворон смеялся, видя их падение. Воронам ведь нужно есть, не так ли?
«Я Белый Ворон, и я питаюсь вашими мечтами. Славно питаюсь!»
Они назвали ее Пернатой за обещание, даваемое, но никогда не исполняемое. Найди она Плитки, была уверена Вздох, она нашла бы и другое имя. Та маленькая блондинка. Кто бы она ни была.
Раутос, еще не нашедший свое семейное имя, думал о жене. Пытался вспомнить хоть что-то из совместной жизни, что-то кроме жалкой убогости последних лет.
Мужчина не на женщине или девушке женится. Он женится на обещании, и оно сияет бессмертной чистотой. Иными словами, сияет отсветом лжи. Добровольным самообманом.
Обещание это просто по сути, как раз под стать тупоголовым молодым людям, и оно клянется, что настоящий миг растянется навсегда, что плотское желание, и сама плоть, и страсть в глазах останутся навеки. И вот он здесь, на другом конце брака. Где жена — непонятно. Может быть, он ее убил. А скорее — учитывая врожденную трусость — он попросту сбежал. Неважно. Теперь он может взирать в прошлое с беспощадной ясностью и видеть, что ее исчезновение оказалось сродни его падению. Они походили на два куска воска, тающих с каждым летом, теряющих форму, пока нельзя стало и догадаться, какую форму они некогда имели. Оседающие, влажные — две груды, две прокисшие души, мятая кожа, стоны и сетования… Глупцы, они не шли по жизни рука об руку — нет, им не досталось мудрости, позволяющей иронически встречать неизбежное. Ни один из них не отказался от желаний молодости, не принял жестоких ограничений возраста. Он мечтал найти женщину помоложе, красивую, свежую, непорочную. Она жаждала высокого, крутого парня, готового набрасываться на нее с восторгом и почитать с алчностью околдованного.
Но желания принесли им лишь одиночество и разочарования. Словно два набитых мусором мешка, они сидели каждый в своей спальне. В пыли и паутине.
«Мы уже не разговаривали… хотя нет, мы НИКОГДА не разговаривали. Мы проходили мимо друг дружки все эти годы. Проходили, желая чего-то иного, слишком тупые, чтобы хотя бы сухо улыбнуться — какими тупыми мы были! Неужели нельзя было научиться смеху? Все могло бы пойти иначе… Всё…
Сожаления и монеты любят скапливаться грудами».
Кошмарная крепость так идеально походит на жуткий хаос его разума. Непонятные сооружения, гигантские машины, коридоры и странные пологие переходы на другие уровни, загадки со всех сторон. Как будто… как будто Раутос потерял понимание себя, потерял все таланты, которые почитал естественными. Как могло знание пасть так быстро? Как мог разум превратиться с бесформенный, бесструктурный ком, столь похожий на окружающую его плоть?