«Фургоны мясников», как называли полевой санитарный транспорт, были тяжело нагружены результатами возобновившейся немецкой бомбардировки. Они с трудом продвигались через глубокие лужи, их крытые брезентом кузова раскачивались и подпрыгивали. Кровь раненых, лежавших наверху, капала на тех, кто находился ниже.
По обочинам дороги тащились маленькие группы легкораненых, они побросали винтовки и опирались друг на друга, их раны были кое-как перевязаны санитарами, лица этих людей казались пустыми от боли, глаза лишены выражения, а мундиры стали жесткими от грязи; двигались они механически, не ожидая ничего хорошего.
Доктор, стремительно трезвея, соскочил с мотоцикла и выбрал наиболее серьезно пострадавших из этого потока. Двоих они усадили на заднее сиденье, одного на топливный бак перед Эндрю, а еще троих — в коляску вместе с Майклом. Доктор бежал следом за перегруженным «Ариэлем», подталкивая его через ямы, и был уже абсолютно трезв, когда через милю они добрались до госпиталя, расположенного в ряду коттеджей на краю деревни Морт-Ом. Он помог новым пациентам выбраться на землю, а потом повернулся к Эндрю:
— Спасибо. Мне необходим был перерыв. — Он глянул на Майкла, все еще сидевшего в коляске. — Присмотрите за ним. Не вечно же это будет продолжаться.
— Майкла только чуть-чуть зацепило, вот и все!
Но доктор покачал головой.
— Военное истощение, — сказал он. — Контузия. Мы еще толком этого не понимаем, но, похоже, просто существует предел тому, сколько могут выдержать эти бедолаги. Как долго уже он летает без отдыха — три месяца?
— С ним все будет в порядке! — агрессивно возразил Эндрю. — Он справится!
Он жестом защиты опустил ладонь на обожженное плечо Майкла, прекрасно помня, что прошло уже шесть месяцев с его последней увольнительной.
— Посмотрите за ним, все признаки налицо. Он же худой, как будто умирает от голода, — упрямо продолжил доктор. — Дергается и дрожит. А глаза… могу поспорить, у него случаются моменты неуравновешенного и нелогичного поведения, внезапные приступы мрачности вперемешку с яростью. Я прав?
Эндрю неохотно кивнул:
— Он то называет противников мерзкими червями и расстреливает из пулемета сбитые немецкие самолеты, то вдруг заявляет, что они — отважные и достойные враги… на прошлой неделе он врезал кулаком новичку, который назвал их гансами.
— Безоглядная храбрость?
Эндрю припомнил утренние аэростаты, но на вопрос не ответил.
— Но что мы можем сделать? — беспомощно спросил он.
Доктор вздохнул и пожал плечами, протягивая руку:
— До свидания, и удачи вам, майор.
И тут же отвернулся, на ходу снимая с себя куртку и закатывая рукава.
У входа во фруктовый сад, как раз перед тем, как они добрались до лагеря эскадрильи, Майкл внезапно выпрямился в коляске и с серьезностью судьи, читающего смертный приговор, произнес:
— Похоже, меня тошнит.
Эндрю остановил мотоцикл у обочины и придержал голову Майкла.
— А все этот изумительный кларет, — пожаловался Майкл. — Не говоря уже о «Наполеоне»… какой коньяк! Если бы только был другой способ спасти его!
Шумно освободив желудок, Майкл снова обмяк и с такой же серьезностью сказал:
— Хочу, чтобы ты знал: я влюбился!
Затем его голова упала, и он снова потерял сознание.
Эндрю прислонился к мотоциклу и зубами вытащил пробку из бутылки кларета.
— Это определенно заслуживает тоста! Давай же выпьем за твою великую любовь! — Он взмахнул бутылкой в сторону бесчувственного тела рядом с собой. — Не хочешь?
Выпив немного, Эндрю опустил бутылку и вдруг начал безудержно рыдать. Он попытался остановить слезы, ведь он не плакал с тех пор, как ему исполнилось шесть лет, а потом вспомнил слова молодого доктора — «неуравновешенное и нелогичное поведение», и слезы хлынули настоящим потоком. Они текли по его щекам, и Эндрю даже не пытался их вытирать. Наконец он сел на мотоцикл, дрожа от молчаливого горя.
— Майкл, мальчик мой, — прошептал он. — Что с нами будет? Мы обречены, у нас не осталось надежды. Майкл, совсем никакой надежды ни у одного из нас!
Он закрыл лицо ладонями и снова зарыдал так, словно у него разрывалось сердце.
Майкл проснулся от звона оловянного подноса, который Биггс поставил рядом с его походной койкой.
Он застонал и попытался сесть, но боль ожогов вынудила его снова лечь.
— Который час, Биггс?
— Половина восьмого, сэр, и чудесное весеннее утро.
— Биггс… черт побери… почему ты меня не разбудил? Я же опоздал на утреннее патрулирование…
— Нет, сэр, не опоздали, — успокаивающим тоном проворчал Биггс. — Мы сегодня отстранены от полетов.
— Отстранены?
— Приказ лорда Киллигеррана. Отстранены вплоть до новых приказов, сэр. — Биггс положил сахар в кружку с какао и размешал его. — Да и нужно, если мне позволено так сказать. Мы же тридцать семь дней не имели перерыва.
— Биггс, почему я так паршиво себя чувствую?
— Если верить лорду Киллигеррану, нас отчаянно атаковала некая бутылка коньяка, сэр.
— А до того я сбил эту чертову летающую черепаху…
Майкл начал вспоминать.
— Да, сэр, размазали ее по всей Франции, как масло на тосте, — кивнул Биггс.
— Но мы их уничтожили, Биггс!
— Оба эти пузыря, сэр.
— Надеюсь, наш букмекер заплатил выигрыш, Биггс? Ты не потерял свои денежки?
— Все отлично, спасибо вам, мистер Майкл. — Биггс коснулся чего-то, лежавшего на подносе. — А это ваш выигрыш…
Майкл увидел аккуратную стопку из двадцатифунтовых купюр.
— Три к одному, сэр, и ваша ставка.
— Ты заслужил десять процентов комиссионных, Биггс.
— Благослови вас Господь, сэр. — Две купюры, как по волшебству, исчезли в кармане Биггса.
— Ладно, Биггс. Что еще тут есть?
— Четыре таблетки аспирина, подарок от лорда Киллигеррана.
— А сам он, конечно, летает?
Майкл с благодарностью проглотил таблетки.
— Конечно, сэр. Они вылетели на рассвете.
— А кто его ведомый?
— Мистер Баннер, сэр.
— Новичок, — горестно пробормотал Майкл.
— С лордом Эндрю все будет в порядке, не беспокойтесь, сэр.
— Да, разумеется, будет… а это что такое?
Майкл приподнялся.
— Ключи от мотоцикла лорда Киллигеррана, сэр. Он говорит, чтобы вы передали его поклоны — какими бы они ни были, сэр, — и его бесконечное восхищение юной леди.
— Биггс…
Аспирин сотворил чудо, Майкл внезапно почувствовал себя легким, беспечным и веселым. Раны больше не мешали ему, голова уже не болела.
— Биггс, — повторил он, — как ты думаешь, ты сможешь достать мою парадную форму, начистить пряжки и вылизать до блеска ботинки?
Биггс нежно усмехнулся:
— Собираемся с визитом, да, сэр?
— Именно так, Биггс, именно так.
Сантэн проснулась в темноте и прислушалась к орудиям. Они пугали ее. Она знала, что ей никогда не привыкнуть к этому дьявольскому бесчеловечному грохоту, так обезличенно приносящему смерть и невыразимые увечья, и она вспоминала конец лета предыдущего года, тот короткий период, когда немецкие батареи находились на расстоянии выстрела от их особняка. Тогда им пришлось оставить верхние этажи большого дома и перебраться под лестницу. К тому времени слуги давно уже разбежались — все, кроме Анны, конечно. В комнатушке, которую заняла Сантэн, раньше жила одна из горничных.
Все течение ее жизни трагически изменилось с тех пор, как ураган войны пронесся над ними. И хотя они никогда не вели столь же роскошную жизнь, как другие знатные семьи их провинции, однако они устраивали ужины и приемы, их обслуживали два десятка слуг. Но теперь их существование стало почти таким же простым, как жизнь их прислуги до войны.
Сантэн отбросила дурные предчувствия вместе с одеялом и пробежала босиком по узкому коридору с каменным полом. В кухне Анна уже стояла у плиты, подбрасывая в топку дубовые щепки.
— Я уже собиралась пойти к тебе с кувшином холодной воды, — ворчливо произнесла она.
Сантэн обняла ее и поцеловала, и Анна улыбнулась; затем Сантэн стала греться перед плитой.
Анна налила горячей воды в медный таз на полу, добавила холодной.
— Вперед, мадемуазель! — приказала она.
— Ох, Анна, разве это обязательно?
— Пошевеливайся!
Сантэн неохотно сняла через голову ночную рубашку и содрогнулась от холода, и по ее рукам и ягодицам побежали мурашки.
— Поскорей!
Она шагнула в таз, а Анна опустилась рядом с ней на колени и окунула в воду лоскут фланели. Ее движения были методичными и деловыми, когда она намыливала тело Сантэн, начиная с плеч, потом добралась до пальцев обеих рук, и при этом не могла скрыть нежность и гордость, смягчившие ее некрасивое красное лицо.
Ее дитя было великолепно сложено, хотя, пожалуй, грудь и попка были маловаты, — Анна надеялась увеличить их с помощью пищи с большим количеством крахмала, когда это снова станет возможным. Кожа девушки была гладкой, сливочного цвета там, где ее не касалось солнце, но там, куда оно добиралось, она приобретала темно-бронзовый оттенок, который Анна считала чрезвычайно неприглядным.
— Ты должна носить летом перчатки и длинные рукава! — выбранила она девушку. — Коричневый цвет такой противный!
— Поспеши, Анна.
Сантэн обхватила руками намыленную грудь и содрогнулась, и Анна по одной подняла ее руки, чтобы помыть пушистые темные волоски под ними. Клочья мыльной пены стекали по бокам девушки.
— Не будь ты такой суровой! — жалобно произнесла Сантэн.
Анна критически осмотрела ее руки и ноги. Ноги были прямыми и длинными, хотя, пожалуй, слишком мускулистыми для леди, — это все из-за верховой езды и долгих прогулок пешком. Анна покачала головой.
— Ох, что еще? — резко спросила Сантэн.
— Ты крепкая, как мальчишка, живот у тебя слишком мускулистый для того, чтобы иметь детей.
Анна продолжала обтирать фланелью тело девушки.
— Ох!
— Стой спокойно… ты ведь не хочешь пахнуть как коза, да?
— Анна, а тебе нравятся синие глаза?