— Я уже поговорил с Гарри, — начал Шон без лишних предисловий. — Я рассказал ему о том, как погиб Майкл, прямо перед венчанием.
Он наконец и сам сел за стол и задумчиво повернул на пальце свое золотое обручальное кольцо.
— Мы все понимаем, что во всех смыслах, кроме официального, Майкл был твоим мужем и отцом Майкла. Однако формально… — Он слегка замялся. — Формально Майкл — незаконное дитя. Да, в глазах закона он бастард.
Это слово ошеломило Сантэн. Она уставилась на Шона сквозь клубы сигарного дыма. Все молчали.
— Мы не можем с этим согласиться, — сказал наконец Гарри. — Он мой внук. Мы не можем этого признать.
— Верно, — согласился Шон. — Не можем.
— И если ты не против, дорогая… — Гарри теперь почти шептал. — Я бы хотел усыновить мальчика.
Сантэн медленно повернула голову в его сторону, и Гарри поспешил продолжить:
— Это же будет простая формальность, юридическая возможность утвердить его положение в мире. Это можно сделать очень осторожно, и, конечно же, это не повлияет на наши отношения. Ты же все равно остаешься его матерью и опекуном, а я буду рад стать его защитником и сделать для него все, что не может сделать его отец.
Сантэн поморщилась, и Гарри заторопился:
— Прости, дорогая, но мы должны это обсудить. Как уже сказал Шон, мы все согласны с тем, что ты — вдова Майкла, и нам хочется, чтобы ты взяла наше семейное имя, мы будем обращаться с тобой так, словно церемония в тот день состоялась… — Он поперхнулся и закашлялся. — Никто и не узнает об этом, кроме нас троих и Анны. Можешь ли ты согласиться на это ради ребенка?
Сантэн встала и подошла к Гарри. Она опустилась перед ним на колени и прижалась лбом к его ногам.
— Спасибо, — прошептала она. — Вы добрейший из всех людей, каких я только знаю. Вы действительно стали для меня настоящим отцом.
Следующие месяцы стали для Сантэн временем радости и покоя, их наполняли солнце и смех Шасы, и где-то неподалеку всегда присутствовал застенчивый Гарри Кортни, а на заднем плане маячила куда более внушительная фигура Анны.
Каждый день Сантэн ездила верхом — сперва перед завтраком, а потом еще раз, прохладным вечером. Нередко Гарри составлял ей компанию и рассказывал истории о детстве Майкла или эпизоды семейной истории, когда они поднимались по лесной тропе на склон или останавливались у запруд под речными водопадами, чтобы напоить лошадей, — там вода падала с высоты в сотню футов, рассыпаясь белыми брызгами о мокрые черные камни.
Остальная часть дня проходила в выборе гардин и обоев, в наблюдении за работой мастеров, обновлявших дом. Сантэн советовалась с Анной по поводу новой организации домашнего порядка, играла с Шасой и пыталась помешать слугам-зулусам без конца баловать его; под руководством Гарри она осваивала искусство управления «фиатом», обдумывала приглашения, приходившие с каждой дневной почтой, и в целом занималась делами Теунис-крааля так же, как делала это в особняке в Морт-Оме.
Каждый день она и Шаса пили чай с Гарри в библиотеке, где он проводил большую часть дня, а он, поблескивая очками в золотой оправе, сидевшими на кончике его носа, частенько читал им то, что написал в этот день.
— О, как прекрасно, должно быть, обладать таким даром! — воскликнула как-то Сантэн, когда Гарри положил на стол листы рукописи.
— Ты восхищаешься теми, кто сочиняет? — спросил Гарри.
— Вы совершенно особенные люди.
— Ерунда, моя дорогая, мы люди самые обычные, просто мы настолько тщеславны, что нам кажется, будто другим будет интересно то, что мы можем сказать.
— Хотелось бы и мне уметь писать!
— Ты можешь, у тебя великолепный почерк.
— Я имею в виду, по-настоящему писать!
— Ты можешь. Запасись бумагой и начинай. Если это то, чего ты хочешь.
— Но… — Сантэн изумленно уставилась на него. — О чем бы я могла написать?
— Напиши о том, что происходило с тобой в пустыне. Это было бы совсем неплохо для начала.
Понадобилось три дня, чтобы Сантэн привыкла к этой идее и собралась с силами для попытки. Потом она велела слугам поставить стол в беседке на краю лужайки и уселась за него с карандашом в руке, пачкой бумаги и ужасом в сердце. И потом она каждый день испытывала такой же страх, когда придвигала к себе первый чистый лист, однако страх быстро исчезал, когда слова начинали течь на бумагу.
Она принесла в беседку несколько милых и знакомых вещиц, чтобы смягчить одиночество творческих усилий: положила на кафельный пол хорошенький коврик, поставила на стол дельфтскую вазу, которую Анна каждый день наполняла свежими цветами, а прямо перед собой положила складной нож О’вы. Им она затачивала карандаши.
Справа от себя Сантэн держала выложенную бархатом шкатулку для драгоценностей, в которую спрятала ожерелье Ха’ани. И когда ей не хватало вдохновения, она откладывала карандаш и брала это ожерелье. Девушка поглаживала яркие камни, перебирала их, как греческие четки, и их гладкая прохлада как будто успокаивала ее и заново наполняла решительностью.
Каждый день после обеда и до тех пор, пока не наступал час чаепития с Гарри в библиотеке, она писала за столом в этой беседке, а Шаса спал в кроватке рядом или играл у ее ног.
Сантэн понадобилось немного времени, чтобы осознать: она никогда не сможет показать свои записки ни единой живой душе. Она поняла, что ничего не скрывает, что пишет с жестокой откровенностью, не пытаясь ничего смягчить. Будь то подробности их любви с Майклом или описание вкуса тухлой рыбы у нее во рту, когда она умирала на берегу Атлантики, — она понимала, что никто не сможет прочесть это без потрясения и ужаса.
— Это только для меня самой, — решила она.
Каждый раз, заканчивая писать, она укладывала новые листы в большую шкатулку поверх ожерелья Ха’ани и чувствовала удовлетворение, потому что дело того стоило.
Однако в эту симфонию благополучия изредка врывались фальшивые нотки.
Иногда ночами, на грани сознания, она инстинктивно шарила рукой по постели в поисках стройного золотистого тела, которое должно было находиться рядом, тоскуя по ощущению крепких гладких мускулов, желая дотронуться до длинных шелковистых волос, пахнувших как молодая трава в пустыне. Потом она окончательно просыпалась и лежала в темноте, ненавидя себя за предательские желания и сгорая от стыда за то, что так унизила память о Майкле, и О’ве, и маленькой Ха’ани.
Как-то утром Гарри Кортни послал за ней и, когда она села у его стола, протянул ей какой-то пакет.
— Это пришло мне с запиской для меня. От адвоката в Париже.
— И что там, папа?
— Боюсь, мой французский ужасен, но смысл в том, что поместье твоего отца в Морт-Оме продано, чтобы покрыть его долги.
— Ох, бедный папа…
— Они предполагали, что ты погибла, дорогая, и решение о продаже принял французский суд.
— Да, понимаю.
— А потом адвокат прочитал в парижской газете историю твоего спасения и написал мне, чтобы объяснить ситуацию. К несчастью, долги графа де Тири были значительными, и при этом, как ты и сама хорошо знаешь, особняк был уничтожен в огне. Адвокат прислал все расчеты, и видно, что после уплаты всех долгов и судебных расходов, а также небольшого гонорара самому юристу для тебя осталось очень мало.
В Сантэн проснулся стяжательский инстинкт.
— И сколько же, папа? — живо спросила она.
— Боюсь, чуть меньше двух тысяч фунтов стерлингов. Он пришлет банковский чек, когда мы пришлем ему должным образом оформленное согласие. К счастью, я имею звание юриста, так что мы можем устроить все частным образом.
Когда чек наконец пришел, Сантэн положила основную часть денег в банк Ледибурга под три с половиной процента, дав поблажку лишь своей новой страсти к скорости. Она потратила сто двадцать фунтов стерлингов на новую модель «форда», сверкающую бронзой и сияющую черным кузовом; и когда она в первый раз промчалась по подъездной дороге Теунис-крааля на скорости тридцать миль в час, все домашние выскочили наружу и принялись восхищаться машиной. Даже Гарри Кортни поспешил выйти из библиотеки, подняв очки в золотой оправе на лоб, и это был первый раз, когда он выбранил Сантэн.
— Ты должна была посоветоваться со мной, дорогая, прежде чем совершать такой поступок… Я не хочу, чтобы ты тратила напрасно свои сбережения! Я твой кормилец, а кроме того… — Он помрачнел. — Я так хотел подарить тебе машину на следующий день рождения! Ты опередила мои планы и все испортила.
— Ох, папа, прости меня! Ты и так даешь нам слишком много, и мы очень любим тебя за это!
Это было правдой. Сантэн полюбила этого мягкого человека так же, как любила своего отца, а в каких-то отношениях даже сильнее, потому что ее чувства к нему поддерживались растущим уважением и осознанием его таланта и скрытых качеств, его глубокой человечностью и стойкостью перед превратностями судьбы, лишившей его ноги, жены и сына и долгие годы не дававшей ему возможности иметь любящую семью.
Он обращался с Сантэн как с хозяйкой своего поместья и этим вечером обсуждал с ней список гостей, задумав прием с обедом.
— Должен предостеречь тебя насчет этого Робинсона. Я долго сомневался, прежде чем его приглашать!
Однако мысли Сантэн занимало совсем другое, никак не связанное со списком приглашенных, и она вздрогнула.
— Прости, папа, — извинилась она. — Я не слышала, что ты сказал. Похоже, замечталась.
— Милая моя, — улыбнулся ей Гарри. — Я думал, что я единственный мечтатель в семье. Я предупреждал тебя насчет одного из важных гостей.
Гарри нравилось устраивать приемы дважды в месяц, не чаще, и приглашать всегда десять человек, не более.
— Мне нравится слышать все, что говорят гости, — объяснял он. — Терпеть не могу пропускать какие-то интересные истории на другом конце стола.
Он обладал отличным вкусом и имел один из лучших винных погребов в стране. Своего повара-зулуса он похитил из загородного клуба в Дурбане, так что приглашений Гаррика Кортни искали многие, даже если это требовало поездки на поезде и ночевки в Теунис-краале.