До наступления темноты О’ва добыл еще двух обитателей глубин, почти таких же огромных, как первый, а потом они с Ха’ани выкопали в песке неглубокую яму и выложили ее водорослями.
Пока они готовили все это, Сантэн рассматривала трех здоровенных ракообразных. Она сразу увидела, что у них нет клешней, как у лобстеров, и потому они должны были принадлежать к тому же виду, что средиземноморские лангусты, которых она ела у дяди в его особняке в Лионе. Но эти выглядели гигантами. Их усы были длиной с руку Сантэн, а у основания — толщиной с ее большой палец. Они были такими старыми, что обросли мелкими ракушками и водорослями, прилипшими к их панцирям, словно они были камнями.
О’ва и Ха’ани закопали их в выложенную водорослями яму, прикрыв тонким слоем песка, а потом накидали поверх плавника и разожгли костер. Огонь осветил их блестящие тела абрикосового цвета, старики неумолчно болтали. Закончив работу, О’ва вскочил и принялся танцевать вокруг костра, шаркая ногами и напевая надтреснутым фальцетом. Ха’ани хлопала в ладоши в ритме песни, а О’ва танцевал и танцевал, в то время как Сантэн лежала без сил и восхищалась энергией крохотного человека, рассеянно гадая, каковы же смысл этого танца и значение слов песни.
А О’ва пел:
— Я приветствую тебя, дух красного морского паука, и я посвящаю тебе этот танец!
Он дергал ногами так, что его обнаженные ягодицы выскакивали из-под набедренной повязки и колыхались, как желе.
— Я подношу тебе мой танец и мое уважение, потому что ты умер, чтобы мы могли жить…
Ха’ани поддерживала песню пронзительными гудящими звуками.
О’ва, искусный и хитрый охотник, никогда не убивал, не поблагодарив потом добычу, которая пала под его стрелами или в его ловушках, и ни одно существо не считалось слишком маленьким или незначительным, чтобы не почтить его память. Потому что бушмен, сам будучи существом небольшим, прекрасно осознавал совершенство многих малых вещей и знал, что чешуйчатые ехидны и панголины достойны почитания даже больше, чем львы, и что такие насекомые, как богомолы, более ценны, чем слоны или сернобыки, потому что в каждом из них скрыта некая особенная часть Божественной природы мира, которой он поклонялся.
О’ва не считал себя важнее, чем любое из этих существ, не думал, что властен распоряжаться их жизнями более, чем того требует выживание его самого или его клана, а потому благодарил свою добычу за то, что она подарила ему жизнь. К тому времени, когда танец закончился, старик уже протоптал широкую дорожку вокруг костра.
Они с Ха’ани разгребли золу и песок и достали гигантских лангустов, приобретших теперь багряный цвет и испускавших пар. Бушмены обжигали пальцы и взвизгивали от смеха, взламывая чешуйчатые красные хвосты и доставая сочное белое мясо.
Ха’ани кивнула Сантэн, и та присела на корточки рядом с ними. Ноги лангуста содержали длинные куски мяса толщиной в палец Сантэн, грудную кирасу наполняли желтые внутренности, превратившиеся от жара в сплошную массу. Сан использовали ее как соус к мясу.
Сантэн и вспомнить не могла, чтобы когда-либо вот так наслаждалась едой. Она пользовалась своим ножом, чтобы отрезать от хвоста небольшие кусочки. Ха’ани улыбалась ей в свете костра, набив рот едой, и время от времени повторяла: «Нэм! Нэм!»
Сантэн внимательно прислушивалась, потом повторила слово с той же интонацией, что и старая женщина:
— Нэм!
Ха’ани радостно взвизгнула:
— Ты слышал, О’ва? Дитя сказало «хорошо»!
О’ва буркнул что-то себе под нос, наблюдая за ножом в руке женщины. Он понял, что просто не в силах отвести от него взгляда. Лезвие проходило сквозь мясо так легко, разрезы были такими гладкими, что даже блестели… Каким же острым должен быть этот нож, думал О’ва… и такая острота даже испортила ему аппетит.
Набив желудок так, что он почти болел, Сантэн легла у костра, а Ха’ани подошла к ней и в песке под ней выкопала ямку для бедер. Сразу стало намного удобнее, и Сантэн снова улеглась, но Ха’ани пыталась объяснить ей что-то еще.
— Ты не должна класть голову прямо на землю, Хорошее Дитя, — сказала она. — Ты должна держать ее выше, вот так.
Старая женщина приподнялась на одном локте, а потом прижала голову к плечу. Это выглядело неловко и неудобно, и Сантэн благодарно улыбнулась, но легла по-прежнему.
— Оставь ее, — проворчал О’ва. — Когда ночью ей в ухо заползет скорпион, она сама все поймет.
— Она многому уже научилась для одного дня, — согласилась Ха’ани. — Ты ведь слышал, как она сказала «хорошо»? Это ее первое слово, так я ее и назову. Хорошо, — повторила она. — Хорошее Дитя.
О’ва хмыкнул и ушел в темноту, чтобы облегчиться. Он вполне понимал неестественный интерес жены к чужачке и ребенку в ее утробе, но впереди их ждал тяжелый путь, а женщина могла оказаться опасной помехой. Конечно, был еще и нож… От мыслей о ноже бушмен начинал злиться.
Сантэн проснулась с криком. Это был страшный сон, спутанный, но чрезвычайно пугающий… Она снова видела Майкла — не в горящем самолете, а верхом на Нюаже. Тело Майкла чернело от пламени, его волосы горели, как факел, а Нюаж под ним был истерзан снарядами, его кровь ярко выделалась на снежно-белой шкуре, а его внутренности свисали из живота, когда он бежал…
— Это моя звезда, Сантэн. — Майкл показал вверх рукой, похожей на черную лапу. — Почему ты не следуешь за ней?
— Я не могу, — рыдала Сантэн. — О, я не могу!
И Майкл умчался прочь через дюны, на юг, даже не оглянувшись, а Сантэн закричала ему вслед:
— Подожди, Майкл, подожди меня!
Она еще кричала, когда осторожные руки встряхнули ее, чтобы разбудить.
— Спокойно, Хорошее Дитя, — шептала ей Ха’ани. — В твоей голове полно сонных демонов… но посмотри, они уже сбежали!
Сантэн все еще всхлипывала и дрожала, и старая женщина легла рядом с ней и накрыла их обеих своей меховой накидкой, поглаживая девушку по волосам. Через какое-то время Сантэн успокоилась. От тела старой женщины пахло древесным дымом, звериным жиром и дикими травами, но это не было неприятно, а ее тепло утешало Сантэн; немного погодя девушка снова заснула, на этот раз без кошмаров.
А Ха’ани не спала. Старым людям не нужно спать так много, как молодым. Но ей было хорошо. Телесный контакт с другим человеческим существом — это было нечто такое, чего ей не хватало все эти долгие месяцы. А бушменка с детства знала, насколько это важно. Младенцев сан привязывали к матери, и они всю свою жизнь были тесно связаны физически с членами своего племени. Сан говорили так: «Одинокая зебра становится легкой добычей для льва», и клан представлял собой настоящее единство.
Думая об этом, старая женщина снова ощутила грусть, потеря близких лежала на ее сердце слишком тяжелым грузом. В клане О’ва и Ха’ани их было девятнадцать — трое их сыновей с женами и одиннадцать внуков. Младшего из внуков Ха’ани еще не отняли от груди, а старшая, девушка, которую бушменка любила больше, чем других, впервые испытала женские кровотечения, когда на их клан напала болезнь.
Это была чума, какой никто не знал за всю историю клана и племени сан; это было нечто настолько стремительное и беспощадное, что Ха’ани до сих пор не могла ни осмыслить это, ни найти определение. Болезнь начиналась в горле, потом превращалась в сжигающую лихорадку, кожа становилась настолько горячей, что почти обжигала пальцы, и больного терзала жажда, неведомая даже в пустыне Калахари, которую сан называли Великой Сушью.
И на этой стадии малыши умирали, всего через день или два после появления первых симптомов, а старшие настолько слабели от болезни, что не в силах были даже похоронить детей, и их маленькие тела быстро разлагались на жаре.
Потом лихорадка ушла, и они поверили, что спасены. Они похоронили детей, но были слишком слабы даже для того, чтобы танцевать для их духов или петь, провожая их в другой мир.
Однако они не спаслись, потому что болезнь лишь изменила вид, и теперь на них напала новая лихорадка, а одновременно их легкие наполнялись водой, и они дрожали и задыхались, а потом умирали.
Умерли все, кроме О’вы и Ха’ани, но даже они были так близки к смерти, что прошло много дней и много ночей, прежде чем они набрались сил, чтобы просто оценить размеры беды, обрушившейся на них. Когда двое старых людей поправились в достаточной мере, они долго танцевали в память своего обреченного клана, и Ха’ани оплакивала своих детей и внуков, которых ей никогда больше не предстояло носить на руках или зачаровывать сказками.
Наконец они обсудили причины и смысл трагедии; старики бесконечно говорили об этом ночами у костра, горюя всем сердцем, пока однажды вечером О’ва не сказал:
— Мы теперь достаточно сильны для путешествия… а ты знаешь, Ха’ани, какое оно страшное и опасное, но мы должны вернуться в Место Всей Жизни, потому что только там мы найдем смысл случившегося и узнаем, как мы можем расплатиться со злыми духами, которые обрушили на нас все это.
Ха’ани снова остро ощутила молодое плодовитое тело, которое обнимала, и ее печаль немного утихла, она почувствовала пробуждение материнского инстинкта в груди, иссохшей после великой болезни.
«Может быть, — думала она, — духи уже смягчились, потому что мы начали паломничество, и они даруют старухе радость снова услышать детский крик до того, как она умрет?»
На рассвете Ха’ани откупорила один из маленьких сосудов, сделанных из оленьего рога, — множество таких висело на ее поясе, — и смазала душистой мазью солнечные ожоги на щеках, носу и губах Сантэн, а также синяки на ее ногах и руках, что-то тихо напевая во время работы. Потом она выдала Сантэн строго отмеренную порцию воды. Сантэн все еще смаковала ее, задерживая во рту, как какое-нибудь редкое бордо, когда двое сан без лишних слов встали и, повернувшись на север, пустились вперед прежней ритмичной трусцой.
Сантэн вскочила в ужасе и, не тратя дыхания на мольбы, схватила свою дубинку, набросила на голову брезентовый капюшон и припустила вслед за ними.