На пляже в четырех сотнях футов под ней две крошечные фигурки, сидевшие у костра, выглядели просто точками. Потом девушка повернулась в сторону материка и увидела, что дюна, на которой она стоит, — всего лишь подножие гигантских гор песка, вставших перед ней.
Цвет этих дюн менялся от светло-желтого, как нарциссы, до золотого и оранжевого, а потом переходил в коричневый с пурпурным отливом и темно-кровавый, однако за ними Сантэн как будто рассмотрела призрачные горы с острыми каменистыми вершинами. Но пока она смотрела, горизонт затянуло молочно-белой дымкой, дрожащей и рассеивающейся. Сантэн ощутила, как с пустыни наплывает жар, пока лишь небольшой, однако она отшатнулась от его обжигающего дыхания, а равнина перед ней затянулась дрожащими вуалями миражей.
Сантэн вернулась в лагерь. Ни О’ва, ни Ха’ани на самом деле не бездельничали. Старый бушмен уже затачивал наконечники стрел из белой кости, а его жена собирала новое ожерелье, вырезая бусины из осколков разбитого страусиного яйца, — она превращала их в подобие монеток, орудуя двумя маленькими камнями, а потом осколком кости просверливала в каждой дырку и наконец нанизывала бусины на шнур из кишки.
Наблюдая за ее работой, Сантэн живо вспомнила Анну. Девушка быстро встала и опять ушла от стоянки; бушменка, подняв голову, посмотрела ей вслед.
— Хорошее Дитя несчастна, — сказала она.
— У нас много воды, и животы набиты пищей, — проворчал старик, продолжая затачивать наконечник. — У нее нет причин тосковать.
— Она скучает по своему клану, — прошептала Ха’ани, и на этот раз ее муж промолчал.
Они оба прекрасно понимали такую тоску, поэтому надолго затихли, вспоминая тех, кого оставили в неглубоких могилах.
А Сантэн, отойдя подальше, заговорила вслух сама с собой:
— Я теперь достаточно сильна и научилась выживать. Мне незачем дальше идти с ними. Я могу снова повернуть на юг… одна…
Она застыла на месте, представляя, каково будет преодолевать путь в одиночку, и это слово решило все.
— Одна… — повторила она. — Если бы только Анна была до сих пор жива, если бы мне было куда пойти… тогда я могла бы попытаться.
Сантэн тяжело опустилась на песок и в унынии обхватила руками колени.
— Но возвращаться некуда… Я просто должна идти дальше. Просто проживать каждый день, как какое-нибудь животное, как дикарь, жить с дикарями…
Она окинула взглядом лохмотья, едва прикрывавшие тело.
— Я просто вынуждена идти дальше, а куда — и сама не знаю…
Отчаяние готово было полностью захватить ее. Ей пришлось сопротивляться ему, словно какому-то живому врагу.
— Я не сдамся, — пробормотала Сантэн. — Просто не сдамся; и когда все это кончится, я уже никогда такого не испытаю. Я никогда не буду страдать от жажды и голода, носить лохмотья и какие-то вонючие шкуры…
Девушка посмотрела на свои руки. Ногти обломались и почернели от грязи. Она сжала кулак, чтобы не видеть их.
— Никогда больше. Мой сын и я никогда не будем испытывать лишений, клянусь!
Уже во второй половине дня она побрела обратно к примитивной стоянке под дюнами. Ха’ани посмотрела на нее и усмехнулась, как сморщенная старая обезьянка, и Сантэн вдруг ощутила прилив любви к этой женщине.
— Милая Ха’ани, — прошептала она. — Ты — все, что у меня осталось…
Старая женщина встала и подошла к ней, обеими руками держа готовое ожерелье из осколков страусиного яйца.
Она приподнялась на цыпочки и осторожно надела на Сантэн ожерелье, хлопотливо расправив его на груди девушки, тихонько воркуя от удовольствия при виде своей работы.
— Оно прекрасно, Ха’ани, — хрипловато произнесла Сантэн. — Спасибо, большое тебе спасибо. — И внезапно разрыдалась. — А я-то называла тебя дикаркой… О, прости меня! Ты и Анна — самые чудесные, самые дорогие мне люди!
Сантэн опустилась на колени, чтобы их лица оказались вровень, и обняла старую женщину со всей силой своего отчаяния, прижавшись виском к морщинистой щеке бушменки.
— Почему она плачет? — резко спросил сидевший у костра старик.
— Потому что она счастлива.
— Вот уж глупейшая причина! — высказал свое мнение О’ва. — Думаю, эта женщина слегка тронута луной.
Он встал и, продолжая покачивать головой, начал последние приготовления к ночному переходу.
Сантэн заметила, что маленькие старые люди хранили необычайную серьезность, когда надевали свои накидки и поднимали сумки; Ха’ани подошла к девушке и проверила ремень ее сумки, потом присела, чтобы крепче подвязать брезентовые «башмаки» к ногам Сантэн.
— В чем дело?
Выражение их лиц встревожило Сантэн.
Ха’ани поняла вопрос, но даже не попыталась что-то объяснить. Вместо этого она позвала Сантэн, и обе встали за спиной О’вы.
А старик громко заговорил:
— Дух луны, дай нам свет этой ночью, освети нам путь.
Он говорил надтреснутым фальцетом, который очень нравился всем духам, и сделал несколько танцевальных па, шаркая ногами по песку.
— Дух великого солнца, спи крепко, а когда взойдешь завтра утром, не будь гневен, не сожги нас своей яростью в поющих песках! А потом, когда мы пройдем через них и доберемся до маленьких источников, мы будем танцевать в твою честь и петь в благодарность тебе.
Короткий танец он завершил прыжком и топнул маленькими, как у ребенка, ногами. Пока что этого было достаточно, так выглядело небольшое предварительное подношение, с обещанием большего, когда духи с честью выполнят свою часть договора.
— Идем, старая мать, — сказал он. — Следи, чтобы Хорошее Дитя была рядом и не отставала. Ты знаешь, что мы не сможем вернуться и искать ее, если так случится.
И он быстрой плавной трусцой двинулся вверх по берегу в устье долины — как раз в тот момент, когда луна показалась над темным горизонтом и начала свой путь по звездным небесам.
Странно было идти ночью: пустыня словно приобрела новые таинственные измерения, дюны теперь казались выше и ближе, резко обрисованные серебряным лунным светом и фиолетовыми тенями, а узкие промежутки между ними превратились в молчаливые ущелья. Надо всем этим, совсем рядом, раскинулся звездный шатер, и луна как будто приблизилась и стала такой яркой, что для Сантэн это выглядело просто невероятным. Ей даже чудилось, что протяни она руку — и сможет сорвать парочку звезд, как зрелые фрукты с ветки.
Океан еще долго напоминал о себе после того, как исчез из вида, шорох трех пар ног по песку казался эхом мягкого прибоя, набегающего на желтый песок, а воздух все еще был прохладным благодаря бесконечным зеленым океанским волнам.
Они шли по узкой долинке почти до тех пор, как луна прошла половину своего пути до зенита, и тогда Сантэн внезапно встретила маленький водоворот жара. После охлажденного океаном воздуха она словно наткнулась на плотную стену. Сантэн задохнулась от удивления, и Ха’ани пробормотала, не замедляя ритмичного шага:
— Начинается.
Но они быстро миновали эту волну, и за ней воздух показался таким холодным по контрасту, что Сантэн содрогнулась и поплотнее закуталась в брезент.
Долинка извивалась; и когда они обошли высокую дюну, на которой лунные тени лежали как синяки, пустыня снова дохнула на них.
— Держись ближе, Хорошее Дитя.
Но жара казалась такой вязкой и тяжелой, что Сантэн ощущала, будто она бредет по текучей лаве. В полночь здесь было жарче, чем в кочегарке в Морт-Оме, где грели воду на огне дубовых поленьев; и когда Сантэн вдохнула эту жару, она почувствовала, что та врывается в ее тело и с каждым вздохом крадет из него влагу.
Они остановились лишь раз, ненадолго, и напились из бутылей-яиц. И Ха’ани, и О’ва внимательно следили, как Сантэн подносит яйцо к губам, но на этот раз ни один из них ничего не сказал.
Когда небо начало светлеть, О’ва слегка замедлил шаг и раз или два почти останавливался, чтобы внимательно оглядеться вокруг. Ясно было, что он выбирает место, чтобы переждать день; когда они наконец остановились, то оказались под защитой крутой стены одной из дюн.
Здесь не из чего было разжечь костер, и Ха’ани предложила девушке кусок рыбы, высушенной на солнце и завернутой в водоросли, но Сантэн слишком устала и перегрелась, чтобы есть, а кроме того, она боялась, что от еды в течение дня обострится ее жажда. Она выпила из яйца свою порцию воды, а потом утомленно встала и отошла в сторонку. Но как только она присела на корточки, Ха’ани пронзительно закричала, останавливая ее, и подбежала к девушке.
— Нет! — повторила она.
Сантэн растерялась и смутилась, но старая женщина достала из своей сумки сушеную дикую тыкву, которой пользовалась как чашкой и черпаком.
— Сюда, вот сюда…
Она протянула тыкву Сантэн, но та все еще не понимала. Старая бушменка раздраженно выхватила у нее тыкву и, держа ее между своими ногами, помочилась в нее.
— Так делай!
И снова отдала тыкву Сантэн.
— Я не могу, Ха’ани, не на глазах же у всех! — стыдливо запротестовала девушка.
— О’ва, иди сюда! — позвала старуха. — Покажи ребенку!
Старый бушмен подошел и шумно повторил пример жены.
Несмотря на все свое смущение, Сантэн ощутила легкую зависть.
— Да, это намного убедительнее!
— Вот и делай!
Тыква в очередной раз оказалась в руках Сантэн, и девушка сдалась. Она скромно отвернулась и под громкие возгласы ободрения обоих бушменов внесла свой вклад в общий сосуд. Ха’ани с победоносным видом унесла тыкву.
— Скорее, Хорошее Дитя! — позвала она. — Солнце скоро взойдет.
Она показала Сантэн, как выкопать неглубокую канавку в песке и улечься в нее.
Солнце ударило по дюнам с противоположной стороны долинки, и жар отразился от песчаных гор, как от полированной бронзы. Люди лежали в узкой полоске тени, съежившись в своих окопах.
Солнце поднялось выше, и тень дюн сократилась. Жара нарастала, заполняя все вокруг серебристым дрожанием, и дюны начали танцевать, а потом песок запел. Это была низкая всепроникающая вибрация, как будто пустыня превратилась в музыкальную шкатулку с гигантским струнным инструментом. Вибрация нарастала, ослабевала и утиха