жные сабли, он всем телом двинулся на девушку, взбивая пыль гигантскими копытами, и Сантэн проворно отскочила в сторону.
Как только животное отвлеклось, О’ва бросился вперед и пронзил копьем горло самца, глубоко погрузив костяной наконечник, поворачивая его и двигая из стороны в сторону в поисках артерии. Тут же яркая артериальная кровь выплеснулась на солнечный свет, как перо фламинго, и О’ва прыгнул назад, наблюдая, как умирает антилопа.
— Спасибо тебе, великий бык! Спасибо, что позволяешь нам жить!
Они все вместе перевернули тушу на спину; но когда О’ва приготовился сделать первый разрез кремневым ножом, Сантэн открыла свой складной нож и протянула бушмену.
О’ва колебался. Он никогда не касался столь прекрасного оружия. Он верил, что, если он дотронется до ножа, тот может отрезать ему пальцы и их уже нельзя будет вернуть на место.
— Возьми, О’ва! — подбодрила его Сантэн.
Поскольку бушмен продолжал сомневаться, глядя на нож с робким почтением, Сантэн вдруг осенило: она поняла истинную причину, по которой О’ва относился к ней не лучшим образом.
«Ему хочется иметь этот нож, он просто сгорает от желания…»
Сантэн чуть не рассмеялась, но совладала с собой.
— Бери, О’ва!
Старый охотник медленно протянул руку и взял нож.
Он нежно повернул оружие в руке. Погладил сталь, лаская лезвие, а потом большим пальцем проверил его остроту.
— Ай! Ай! — вскрикнул он, когда сталь разрезала его кожу и на пальце появились капельки крови. — Какое оружие! Ты посмотри, Ха’ани! — Он горделиво выставил напоказ порезанный палец. — Ты посмотри, какой он острый!
— Мой глупый муж, он для того, чтобы резать добычу, а не охотника!
О’ва радостно хихикнул в ответ на шутку и склонился над антилопой. Левой рукой приподнял мошонку самца, а потом одним движением отсек ее.
— Ай! Какой острый!
Он отложил мошонку в сторону. Тестикулы, зажаренные на углях, были деликатесом, а мешочек из мягкой шкуры годился для изготовления прекрасного кошеля для наконечников стрел и прочих мелких предметов.
Потом бушмен, начав от раны между задними ногами самца, принялся осторожно разрезать шкуру, держа нож под углом там, чтобы не вспороть живот. Старик расширял разрез пальцем, ведя его вслед за ножом, и добрался до передних ног антилопы, до горла и нижней челюсти. Он сделал круговые надрезы на шее самца, потом по верхним суставам всех четырех ног, затем рассек внутреннюю часть каждой ноги и наконец сделал первый длинный поперечный разрез. Они все вместе сняли шкуру целиком, обнажив голубоватые крепкие мышцы. Шкура мягко потрескивала, когда ее стягивали; ее расстелили на земле шерстью вниз.
После этого О’ва с хирургической точностью вскрыл брюхо животного, вынул тяжелые влажные внутренности и положил на шкуру.
Ха’ани поспешила набрать тонкой и бледной пустынной травы. Ей пришлось побегать, потому что пучки этой травы росли скудно и редко. Вернувшись, она уложила траву поверх тыквенного сосуда, а О’ва разрезал скользкий белый мешок желудка самца и достал полную пригоршню его содержимого. Вода закапала из непереваренных растений даже прежде, чем бушмен начал ее выжимать.
Пользуясь пучками травы как ситом, О’ва наполнил тыкву жидкостью, а потом обеими руками поднес сосуд к губам. Он сделал большой глоток, восторженно закрыв глаза, а опустив тыкву, громогласно рыгнул и широко улыбнулся, передавая тыкву Ха’ани. Та шумно напилась, тоже рыгнула и одобрительно ухнула, а затем отдала тыкву Сантэн, вытирая рот тыльной стороной ладони.
Сантэн внимательно присмотрелась к светлой зеленовато-коричневой жидкости. «Это просто растительный сок, — убеждала она себя. — Растения даже не были толком пережеваны и еще не пропитались желудочным соком». И сделала глоток.
Это оказалось куда легче, чем ей казалось; жидкость на вкус напоминала травяной бульон и оставляла на языке легкое послевкусие клубня би. Пустую тыкву Сантэн вернула О’ве и, пока тот выжимал в нее остатки влаги из желудка, представила себе длинный стол в Морт-Оме, уставленный серебром, хрусталем и севрским фарфором, и то, как Анна суетилась, волнуясь из-за цветов, и свежести тюрбо, и температуры вина, и точного оттенка розового на ломтях только что вырезанного филе… и громко засмеялась. Да, она очень, очень далеко ушла от Морт-Ома.
Двое маленьких сан засмеялись вместе с ней, совершенно не понимая причин ее смеха, и все они пили снова и снова.
— Посмотри на это дитя, — сказала мужу Ха’ани. — В Стране поющих песков я боялась за нее, но она уже расцвела, как пустынные цветы после дождя. Она сильная, у нее печень льва… ты же видел, как она помогла убить быка, отвлекла его глаза на себя? — Ха’ани кивала, хихикала и рыгала. — Она родит хорошего сына, попомни слова старой Ха’ани, по-настоящему хорошего сына!
О’ва, чей живот раздулся от сладкого питья, усмехался и готов уже был согласиться, но тут его взгляд упал на нож, что лежал у его ног, и усмешка погасла.
— Ты глупая старая женщина, болтаешь, как безмозглая индюшка, а мясо портится!
Он схватил нож. Зависть настолько противоречила натуре бушмена, что О’ва чувствовал себя глубоко несчастным и даже не понимал толком, почему это так, — но мысль о том, что нож надо вернуть девушке, наполнила его разъедающим гневом, какого он не знавал никогда прежде. Бушмен нахмурился и что-то бормотал, отрезая от рубца антилопы тонкие полоски и жуя их прямо сырыми, пока работал.
Была уже середина утра, когда они развесили на ветках одного из мертвых деревьев длинные полосы алого мяса антилопы, и жара нарастала так быстро, что мясо темнело прямо на глазах и почти мгновенно высыхало.
Для еды стояла слишком сильная жара. Ха’ани и Сантэн растянули сырую шкуру антилопы на каркасе из сухих веток, и все приютились под этим сооружением, прячась от солнца и охлаждая тела испарениями из второго отдела желудка травоядного.
На закате О’ва достал свои кремни и начал нелегкий процесс добывания искр, но нетерпеливая Сантэн отобрала у него комок сухой растопки. До сих пор маленький сан устрашал ее, она постоянно чувствовала собственную беспомощность и не проявляла инициативы. Но теперь, когда дюны остались позади и Сантэн поучаствовала в охоте, она осмелела. Положив на землю растопку, она взяла нож и кремень под любопытными взглядами сан.
Одним ударом выбив на растопку фонтан искр, она быстро нагнулась и раздула огонек. Бушмены громко взвизгнули от изумления и испуга и даже благоговейно попятились. Только когда огонь загорелся ровно, Сантэн успокоила их, и они осторожно подошли ближе, восхищаясь действием кремня и стали. Под руководством Сантэн О’ве наконец удалось выбить искры, и его радость была искренней и почти детской.
Как только ночь принесла облегчение от солнечного жара, они приготовили пир из печени, рубца и почек, завернутых в слой белого жира, облепившего внутренности. Пока женщины хлопотали у костра, О’ва танцевал в честь духа антилопы, и, как и обещал, подпрыгивал так высоко, как делал это в юности, и пел, пока не охрип. Потом он уселся на корточки у костра и принялся за еду.
Оба сан ели, перемазав жиром подбородки и щеки; они ели до тех пор, пока их животы не раздулись, как шары, опустившись на колени; они продолжали есть и после того, как девушка уже не могла проглотить ни куска.
Каждый раз, когда Сантэн полагала, что они готовы остановиться, потому что движение их челюстей замедлялось и они моргали, как сонные совы, глядя на костер, О’ва клал ладони на раздувшийся живот и переваливался с ягодицы на ягодицу, его морщинистое лицо кривилось, он хрипел и напрягался, пока ему не удавалось громко пукнуть. Ха’ани, сидевшая у костра напротив него, повторяла те же действия, а потом они оба громко хохотали и запихивали в рот новые порции еды.
Когда Сантэн уже засыпала с набитым мясом желудком, она сообразила, что эта пищевая оргия являлась естественной реакцией людей, привыкших к нехватке еды, но вдруг оказавшихся перед горой пищи и не имеющих средств, чтобы ее сохранить. Когда она проснулась на рассвете, бушмены продолжали пировать.
С восходом солнца оба сан улеглись под тент из шкуры антилопы; их животы чудовищно раздулись, и они храпели все жаркие часы, но на закате разожгли огонь и опять взялись за еду. К этому времени остатки мяса уже крепко пахли, но это, похоже, лишь подстегивало аппетит бушменов.
Когда О’ва встал, чтобы, пошатываясь, отойти от костра по нужде, Сантэн увидела, что его ягодицы, обвисшие и сморщившиеся, пока они шли через дюны, снова стали тугими, круглыми и блестящими.
— Прямо как верблюжий горб, — хихикнула она.
Ха’ани захихикала вместе с ней и предложила девушке кусок нутряного жира, зажаренный до хруста.
Они снова спали целый день, как питоны, переваривающие обед великана, но на закате, набив сумки твердыми черными полосками высохшего мяса, зашагали на восток по освещенной луной долине. Плотно свернутую шкуру антилопы бушмен нес на голове.
Постепенно равнина, по которой они шли, стала меняться. Среди пятен худосочной пустынной травы появились маленькие голые кустики, по колено Сантэн, а однажды О’ва остановился и показал вперед, на высокий призрачный силуэт чего-то пробежавшего перед ними в ночи, — это было некое темное тело, обрамленное белым, — но лишь когда видение исчезло в тени, Сантэн сообразила, что это был страус.
На рассвете О’ва в очередной раз натянул шкуру для защиты от солнца, и они переждали этот день. На закате выпили последние капли воды из яиц-бутылей, и теперь оба сан стали тихими и серьезными. Без воды смерть могла настигнуть их в считаные часы.
Утром, вместо того чтобы сразу разбить стоянку, О’ва долго стоял, всматриваясь в небо, а потом, как охотничий пес, вынюхивающий птицу, пробежался полукругом в той стороне, куда они шли; он поднимал голову, медленно поворачивал ее из стороны в сторону, его ноздри втягивали воздух.
— Что это он делает? — спросила Сантэн.
— Нюхает. — Ха’ани потянула носом, показывая. — Нюхает воду.