Но хотя Сантэн училась быстро, а ее молодые глаза были зоркими, как у ястреба, она убеждалась, что ей никогда не сравняться с врожденными знаниями и даром интуитивного восприятия, какими обладала старая бушменка. Ха’ани могла находить растения и насекомых, которые не оставляли на земле никаких знаков над своими тайными убежищами; и когда она начинала копать, комья твердой земли летели во все стороны.
— Как ты это делаешь? — смогла наконец спросить Сантэн, потому что ее знание языка сан увеличивалось с каждым днем, пока она слушала болтовню старухи.
— Так же, как О’ва издали нашел маленький колодец, — объяснила Ха’ани. — Я это чую, Хорошее Дитя. Нюхай! Нос у тебя есть.
— Ты меня дразнишь, почтенная старая мать, — запротестовала Сантэн.
Но после этого она стала внимательно наблюдать за Ха’ани — и увидела, что та действительно явно принюхивается над глубоко спрятанными гнездами термитов, а потом добирается до белого муравьиного «хлеба» и превращает муравьев в вонючую, но питательную кашу.
— Прямо как Кайзер Вильгельм! — восхищалась Сантэн, вспомнив борова с удивительным нюхом.
И стала окликать бушменку словом «шерше» так же, как они с Анной кричали их огромному хряку, когда отправлялись на охоту за трюфелями в лес в Морт-Оме.
— Шерше, Ха’ани!
И старая женщина смеялась и весело копала землю, отпуская шуточки, которых Сантэн не понимала, — а потом небрежно являла чудо.
Тем вечером женщины отстали от О’вы, потому что старый бушмен ушел вперед, чтобы поискать в земле гнезда страусов, которые здесь попадались, как он помнил по своему прошлому путешествию много лет назад.
Женщины мягко спорили.
— Нет, нет! Хорошее Дитя, ты не должна выкапывать на одном месте по два корня! Ты должна пройти мимо одного, прежде чем копать снова, я тебе уже говорила об этом! — бранила девушку Ха’ани.
— Но почему?
Сантэн выпрямилась и отбросила со лба густые волосы, оставив на вспотевшей коже полоску грязи.
— Ты должна оставить один для детей.
— Глупая бабушка, здесь нет никаких детей!
— Будут… — Ха’ани многозначительно показала на живот Сантэн. — Они будут. И если мы ничего им не оставим, что они скажут, когда станут умирать от голода?
— Но здесь много растений! — сердилась Сантэн.
— Когда О’ва найдет гнездо страуса, он оставит в нем часть яиц. Когда ты находишь два клубня, ты оставляешь один, и твой сын вырастет сильным и будет улыбаться, повторяя твое имя своим детям.
Ха’ани прервала лекцию и поспешила вперед, к голому, каменистому пятну земли на берегу высохшей реки; ее нос выразительно шевелился, когда она наклонилась и стала рассматривать это место.
— Шерше, Ха’ани! — засмеялась Сантэн.
Ха’ани тоже засмеялась, начиная копать, а потом упала на колени и достала что-то из неглубокой ямки.
— Такого ты еще не видела, Хорошее Дитя! Понюхай! Очень сладко пахнет.
Она протянула девушке покрытый землей комок, немного похожий на картофель; Сантэн осторожно принюхалась, и глаза ее тут же расширились от хорошо знакомого запаха. Она быстро смахнула с клубня налипшую землю и укусила его.
— Ха’ани, ты просто старое чудо! — воскликнула она. — Это же трюфель! Настоящий трюфель! Немного не такой по форме и цвету, но запах и вкус точно такие же, как у трюфелей у меня дома!
О’ва нашел-таки гнездо страуса, и Сантэн взбила одно из яиц в его же скорлупе, смешала с порезанными трюфелями и на плоском камне, разогретом в костре, приготовила огромный omelette aux truffes[34].
Несмотря на грязь с пальцев Сантэн, придавшую омлету легкий сероватый оттенок, и на песчинки и осколки скорлупы, скрипевшие на зубах, они с наслаждением съели омлет.
Лишь потом, когда Сантэн уже лежала под примитивной крышей из веток и листьев, она позволила себе уступить тоске по дому, тоске, разбуженной вкусом трюфелей; девушка прижалась лицом к изгибу локтя, чтобы заглушить рыдания.
— Ох, Анна… я бы что угодно отдала, что угодно, лишь бы снова увидеть твое некрасивое старое лицо…
Они все шли и шли по сухому руслу реки, и недели превращались в месяцы, так что ребенок Сантэн уже заметно вырос.
На скудном, но здоровом рационе, при ежедневных упражнениях ходьбы и копания, ребенок не мог стать очень крупным, но зато груди Сантэн стали полными и круглыми, и иногда, оставшись одна и натирая тело соком корня би, она горделиво смотрела на них и восхищалась тем, как торчали вверх розовые соски.
— Если бы ты видела их сейчас, Анна, — бормотала она. — Ты уже не сказала бы, что я все еще похожа на мальчишку. Но, конечно, все равно стала бы жаловаться на мои ноги, слишком длинные и тощие, и с крепкими мускулами… ох, Анна, где же ты?
Как-то утром, на рассвете, когда они шли уже довольно долго, Сантэн остановилась на невысоком холмике и медленно огляделась вокруг.
Воздух еще оставался прохладным после ночи и таким чистым, что она видела все до горизонта. Позже, на жаре, пространство обычно затягивалось опаловой дымкой, и солнце выжигало все краски ландшафта. Знойные миражи смыкались вокруг, все очертания зловеще искажались, и самые простые кучи камней или группы растений превращались в шевелящихся монстров.
Но сейчас все было четко обрисовано и насыщено цветом. Волнистые равнины покрывала серебристая трава, и теперь, когда дюны остались позади, появились деревья, настоящие живые деревья, а не те убитые жарой древние мумии, что стояли среди песков.
На расстоянии друг от друга высились колючие акации. Их могучие стволы, покрытые грубой корой, похожей на крокодилью шкуру, венчали широкие зонты крон с изящными серебристо-зелеными листьями. На ближайшей к стоянке акации колония птиц-ткачей построила общее гнездо размером со стог сена, и каждое поколение этих незаметных серовато-коричневых птичек добавляла к нему что-то свое, пока его вес не стал бы слишком тяжелым даже для такого дерева. Сантэн уже видела такие гнезда, лежавшие на земле под сломавшимися деревьями; гнезда все еще были прикреплены к веткам и воняли из-за трупов сотен птенцов и разбитых яиц.
За этим редким леском тянулись крутые холмы, резко поднимавшиеся над равниной, обточенные ветром и расколотые солнцем, обретшие геометрические очертания, с вершинами острыми, как зубы дракона. Мягкий свет раннего солнца окрашивал эти каменные стены в ярко-коричневые, красные и бронзовые тона, а их вершины венчали библейского вида деревья с толстыми стволами и похожими на пальмы листьями на макушках.
Сантэн стояла, опираясь на палку для копания, и благоговела перед суровым величием этой картины. Далеко на пыльной равнине паслись стада изящных антилоп. Издали они выглядели бледными, как дым, и казались нематериальными, эти грациозные маленькие животные с изогнутыми рогами, чудесной шкурой цвета корицы на спинах и снежно-белыми животами, с шоколадными полосами на боках…
Пока Сантэн наблюдала за ними, ближайшие антилопы почуяли человека и принялись странно подпрыгивать на месте, подавая знак тревоги; именно из-за этих прыжков их и звали прыгунами. Они опускали головы так, что почти касались носами копыт, и на напряженных ногах подскакивали в воздух, одновременно разворачивая длинные складки шкуры на спинах и выпуская наружу белые перистые гривы, спрятанные там.
— О, посмотри на них, Ха’ани! — воскликнула Сантэн. — До чего же они красивы!
Тревожные прыжки оказались весьма заразительны, и вот уже сотни прыгунов на равнине взлетали в воздух, сверкая белыми гривами.
О’ва бросил свою ношу, опустил голову и в точности повторил движения антилоп, подскакивая на прямых ногах, щелкая пальцами за спиной; он словно превратился в одну из этих стремительных маленьких антилоп, и обе женщины так расхохотались, что им пришлось сесть на землю и обняться. Веселье еще долго не утихало даже после того, как холмы скрылись в дымке зноя, и отступило лишь при давящей жаре полуденного солнца.
Во время этих долгих дневных остановок О’ва уходил в сторонку от женщин; Сантэн уже привыкла видеть его крошечную фигурку, сидевшую со скрещенными ногами в тени акации неподалеку, — бушмен складным ножом выскребал шкуру сернобыка, разложив ее на коленях. В течение дневных переходов он нес эту шкуру на голове, аккуратно свернув ее, а когда Сантэн однажды попыталась просто рассмотреть ее, О’ва так разволновался, что Сантэн быстро отступила, успокаивая его:
— Я ничего плохого не хотела, старый дед!
Но в ней разгорелось любопытство. Бушмен был искусным мастером и обычно с удовольствием показывал свою работу. И не возражал, когда Сантэн наблюдала, как он расщепляет мягкую желтую кору колчанного дерева кокербума, сворачивает ее в колчан для запасных стрел и украшает рисунком из птиц и животных, выжигая их на коре угольком из костра.
Он показывал ей, как затачивать наконечники стрел, изготовленные из твердой белой кости, терпеливо водя ими по плоскому камню, и Сантэн удивлялась их остроте. Он даже взял Сантэн с собой, когда пошел добывать личинок, из которых готовил яд для стрел — яд, который свалил огромного сернобыка и мог убить человека за несколько часов. Сантэн помогала ему выкапывать некий особый куст и выбирать из земли коричневые шарики — это были куколки насекомых: там в белой жирной массе скрывались зародыши жуков диамфидий.
Обращаясь с насекомыми крайне осторожно, потому что малейшая капля содержимого их тел могла проникнуть через любую царапину на коже, что означало медленную, но верную смерть, О’ва превращал их в пасту, которую сгущал соком сансевиерии, после чего смазывал этой клейкой массой наконечники стрел. Из древесного волокна той же сансевиерии он сплетал тонкие шнурки, которыми привязывал наконечники к стрелам.
Он даже разрешил Сантэн смотреть, когда вырезал для себя примитивную, похожую на карандаш дудочку, на которой аккомпанировал себе пронзительным свистом во время танца, или когда украшал резьбой метательную палку, которой сбивал на лету франколинов, или когда сшибал с верхних веток акаций синеголовых ящериц. Но, трудясь над шкурой сернобыка, он уходил подальше и работал в одиночестве.