Песчаная река, по которой они шли так долго, наконец превратилась во множество резких извилин, как будто река билась в конвульсиях, словно гадюка, а потом вдруг закончилась вмятиной с плоским дном, такой широкой, что деревья на ее дальней стороне выглядели просто темной колышущейся линией на горизонте. Поверхность этой чаши белела кристаллами соли. Отражение полуденного солнца от этой поверхности было таким ярким, что на него больно было смотреть, и небо над ней превратилось в бледное серебро. Бушмены называли это «большим белым местом».
На крутом берегу чаши они устроили укрытие более крепкое и надежное, чем все прежние, придав стоянке видимость некоего постоянства. Двое сан занялись обычными делами, хотя Сантэн ощущала некое скрытое ожидание чего-то.
— Почему мы остановились здесь, Ха’ани?
Каждый лишенный событий день делал Сантэн все более нетерпеливой и беспокойной.
— Мы ждем, когда можно будет перейти, — вот и все, что сказала ей старая женщина.
— Перейти куда? Куда мы идем? — не отставала Сантэн, но Ха’ани лишь неопределенно махнула рукой в сторону востока и произнесла некое название, которое Сантэн поняла как «место, где ничто не должно умирать».
Ребенок Сантэн рос в ее раздувавшемся животе. Иногда ей становилось трудно дышать, она почти не могла достаточно удобно улечься на голой земле. Она делала себе нечто вроде гнезда из мягкой травы, и это смешило двух старых сан. Для них голая земля была отличной постелью, а вместо подушки они пользовались собственными плечами.
Сантэн лежала в груде травы и пыталась сосчитать дни и месяцы, что прошли с тех пор, как они с Майклом были вместе, но время расплывалось и растягивалось, и она не могла сообразить, когда придет час родов. Ха’ани подтверждала ее уверенность, исследуя живот Сантэн осторожными знающими пальцами.
— Малыш спешит, он хочет освободиться. Это будет мальчик, Хорошее Дитя, — обещала она и уводила Сантэн в пустыню собирать особые травы, которые должны были понадобиться во время родов.
В отличие от многих людей каменного века, сан прекрасно знали все о процессе деторождения и видели в сексуальном акте не что-то самостоятельное, а первый шаг на длинном пути появления новой жизни.
— А где отец твоего ребенка, Хорошее Дитя? — спросила как-то бушменка, и, увидев слезы на глазах Сантэн, тут же тихо ответила самой себе: — Он умер в северных землях на краю мира. Так?
— Откуда ты знаешь, что я именно с севера? — спросила Сантэн, радуясь возможности уйти от болезненных воспоминаний о Майкле.
— Ты большая… больше, чем пустынные сан, — объяснила Ха’ани. — Значит, ты должна была прийти из богатых земель, где жизнь легка, земель с хорошими дождями и обильной пищей. — Для старой бушменки вода представляла суть жизни. — А ветры, приносящие дожди, дуют с севера, значит и ты пришла с севера.
Заинтересованная ее логикой, Сантэн улыбнулась:
— А как ты узнала, что я издалека?
— У тебя светлая кожа, она не такая, как кожа сан. Здесь, в центре мира, солнце стоит прямо над головами, но оно никогда не ходит на север или на юг, а на востоке и на западе оно низкое и изнуренное, значит ты оттуда, где солнцу не хватает тепла и силы, чтобы сделать твою кожу темной.
— А ты знаешь других людей вроде меня, Ха’ани? Больших людей со светлой кожей? Ты когда-нибудь встречала таких? — с жадностью спросила Сантэн и, когда увидела, как что-то мелькнуло в глазах старой женщины, схватила ее за руку. — Расскажи мне, мудрая старая бабушка, где ты видела мой народ? В какой стороне, как далеко отсюда? Могу ли я до них добраться? Пожалуйста, скажи мне!
Глаза Ха’ани необъяснимо затуманились, она поковыряла в носу, потом внимательно рассмотрела собственный палец.
— Расскажи, Ха’ани! — Сантэн мягко встряхнула руку бушменки.
— Я слышала разговоры старых людей, — неохотно призналась Ха’ани. — Но сама я таких людей не видела, и я не знаю, где их можно найти.
Сантэн поняла, что это ложь. А потом старуха вдруг быстро и страстно заговорила:
— Они злобные, как львы, и ядовитые, как скорпионы, сан прячутся от них…
Она нервно вскочила и, схватив свою сумку и палку, быстро ушла со стоянки. Бушменка не возвращалась до самого заката.
В ту ночь, когда Сантэн свернулась на своей травяной постели, Ха’ани шепотом сказала О’ве:
— Дитя тоскует по своему народу.
— Я видел, как она смотрит на юг с грустью в глазах, — согласился О’ва.
— Сколько дней нужно идти до земли светлых гигантов? — неохотно спросила его жена. — Как далек путь до ее родного клана?
— Меньше луны, — проворчал О’ва.
Оба надолго замолчали, глядя в жаркое голубоватое пламя костра, разожженного из древесины акации.
— Я хочу услышать плач младенца еще раз, до того как умру, — сказала наконец Ха’ани.
О’ва кивнул.
Их маленькие лица, похожие на сердечки, повернулись к востоку. Они смотрели сквозь тьму туда, где находилось Место Всей Жизни.
Как-то раз Ха’ани нашла Сантэн одиноко стоящей на коленях в молитве и спросила:
— С кем ты разговариваешь, Хорошее Дитя?
Сантэн растерялась, потому что, хотя язык сан был богат и сложен в описаниях материальных аспектов пустынной жизни, в нем было чрезвычайно трудно найти слова для выражения абстрактных идей.
Однако после долгих обсуждений, растянувшихся на много дней, пока они добывали еду в пустыне или трудились у костра, Сантэн сумела объяснить бушменке концепцию Божественной природы, и Ха’ани кивала с сомнением, что-то бормотала и хмурилась, обдумывая услышанное.
— Так ты разговариваешь с духами? — спросила она наконец. — Но большинство духов живут в звездах, и если ты говоришь так тихо, как им тебя услышать? Нужно танцевать, и петь, и свистеть очень громко, чтобы привлечь их внимание. — Она слегка понизила голос: — И даже тогда нет уверенности, что они прислушаются к тебе, потому что я уже знаю: духи звезд могут быть переменчивы и забывчивы. — Ха’ани оглянулась вокруг, как заговорщица. — По моему опыту, Хорошее Дитя, богомол и антилопа куда как надежнее.
— Богомол и антилопа?
Сантэн постаралась не выказать своего веселья.
— Богомол — это такое насекомое, с огромными глазами, которые видят все, и с руками, как у маленького человека. Антилопа — животное, да, но куда больше, чем сернобык, у нее такой огромный подгрудок, полный мягкого жира, что он задевает землю. — Любовь сан к жиру почти равнялась их любви к меду. — И у нее изогнутые рога, достающие до неба. Если нам повезет, мы найдем и богомола, и антилопу там, куда идем. А пока говори со звездами, Хорошее Дитя, потому что они прекрасны, но надежды свои доверь богомолу и антилопе.
Вот так просто Ха’ани объяснила религию сан; в ту ночь они с Сантэн сидели под сияющим небом, и бушменка показала на мерцающую свиту Ориона.
— Это стадо небесных зебр, Хорошее Дитя, а вон то — глупый охотник, — она показала на Альдебаран, — которого отправили за мясом семь его жен. Видишь, он пустил стрелу, и та полетела высоко и далеко, и упала у ног Львиной звезды. — Сириус был самым ярким среди видимых звезд и действительно казался львом. — А теперь охотник боится и забрать свою стрелу, и вернуться к семи женам, поэтому так и сидит там, мигая от страха, прямо как какой-нибудь человек!
Ха’ани разразилась хохотом и ткнула костлявым пальцем в тощие ребра мужа.
Поскольку сан тоже были влюблены в звезды, привязанность Сантэн к ним так усилилась, что она показала им звезду Майкла и свою собственную, далеко на юге.
— Но, Хорошее Дитя, — возразил О’ва, — как может та звезда принадлежать тебе? Она не принадлежит никому и принадлежит всем, как тень акации, как вода в пустынном источнике или как земля, по которой мы идем, — никому и при этом всем. Никто не владеет антилопами, но мы можем брать у них жир, когда нам это нужно. Никто не владеет большими растениями, но мы можем собирать их при условии, что оставим часть для детей. Почему ты говоришь, что та звезда принадлежит только тебе?
Это было выражением философии, ставшей трагедией для его народа, — отрицание собственности, что обрекло бушменов на безжалостное преследование, истребление и рабство или на изгнание в дальние концы пустыни, где никто другой просто не мог существовать.
Так текли однообразные дни ожидания — в рассуждениях и неторопливой рутине охоты и поиска растений. А потом как-то вечером оба сан сильно взволновались. Они смотрели на север, их маленькие янтарные лица повернулись к небу, безупречно голубому, как яйцо цапли.
Сантэн понадобилось несколько минут, чтобы понять, что их так возбудило, — а потом она увидела облако. Оно вставало над краем северного горизонта, как палец гиганта, и росло, пока Сантэн смотрела на него, и выравнивалось наверху, образуя широкую плоскость, а затем до ее слуха донесся далекий гром, подобный рыку льва. Вскоре облако стало тучей, которая поднялась выше, закрыв половину неба, играя красками заката и освещаясь внутренними прекрасными вспышками молний.
В этот вечер О’ва танцевал, свистел и пел, восхваляя духов туч, пока наконец не свалился в изнеможении. Но к утру туча рассеялась.
Однако небо изменилось, оно уже не было незапятнанно голубым, на нем появились полоски тонких перистых облаков. И сам воздух, казалось, тоже изменился. Он был насыщен электричеством, от которого у Сантэн покалывало кожу; жара стала тяжелой и душной, ее даже труднее было вынести, чем сухие полуденные часы, а над северным горизонтом снова поднялись грозовые тучи, вздымая чудовищные клубящиеся массы к небу.
С каждым днем тучи становились выше и многочисленнее; они скапливались на севере, как легион великанов, и двигались на юг, а землю накрывало удушающим одеялом, под которым даже двигаться было тяжело.
— Пожалуйста, пусть пойдет дождь! — шептала Сантэн каждый день, обливаясь потом.
Дитя в ее утробе казалось ей теперь глыбой железа.
Вечером О’ва снова танцевал и пел.
— Дух облака, посмотри, как земля ждет тебя, она словно самка антилопы, дрожащая от страсти к быку. Спустись с высот, дух облака, почитаемый нами, пролей свою животворную жидкость на свою суп