ругу-землю. Сотвори акт любви, и пусть от твоего семени она родит изобилие новой жизни!
Ха’ани взвизгивала и свистела в дудку, и Сантэн с такой же страстью поддерживала ее.
И вот однажды утром солнце не показалось, тучи растянулись плотной серой массой от горизонта до горизонта. Низко висевшие, они опускались еще ниже, и огромные зигзаги молний вырывались из их огромного серого свиного брюха и с грохотом врезались в землю, и казалось, будто земля подпрыгивает под ногами. Одинокая капля упала на лоб Сантэн, тяжелая, словно камень, так что Сантэн в изумлении отшатнулась и вскрикнула.
А потом нависшие над ними тучи лопнули, и из них хлынул дождь, подобно стае саранчи. Каждая капля, ударяясь о поверхность плоского углубления, превращалась в шарик грязи, а жесткие ветки кустов по краю чаши заставляла вздрагивать и дрожать, как будто на них села стайка невидимых птиц.
Дождь впивался в кожу Сантэн, одна капля ударила ее в глаз, ослепив на секунду. Девушка сморгнула ее и засмеялась, увидев, что О’ва и Ха’ани резвятся в чаше. Они сбросили свою скудную одежду и голыми отплясывали под дождем. Каждая капля, что разбивалась об их морщинистую янтарную кожу, рождала серебристое облачко брызг, и бушмены восторженно завывали.
Сантэн тоже сорвала с себя брезентовую юбку и накидку и, совершенно нагая, встала под дождем, подняв руки к тучам. Дождь колотил ее, стекал по длинным темным волосам на лицо и плечи. Сантэн обеими руками отвела волосы и открыла рот.
Она словно оказалась под водопадом. Дождь вливался в ее рот с такой скоростью, с какой она успевала глотать. Дальняя сторона чаши исчезла за голубой вуалью потоков, ее поверхность превратилась в желтую грязь.
Дождь оказался таким холодным, что вскоре руки Сантэн покрылись гусиной кожей, а соски грудей потемнели и затвердели, но она смеялась от радости и побежала к бушменам, чтобы отплясывать вместе с ними, а гром продолжал греметь, как будто по крыше неба перекатывались огромные валуны.
Земля словно растворялась под сплошными серебряными потоками. Вмятина в земле уже наполнилась водой до лодыжек, и шелковистая грязь хлюпала между пальцами ног Сантэн. Дождь придал всем новую жизненную силу, и они танцевали и пели, пока О’ва не умолк внезапно и не склонил голову набок, прислушиваясь.
Сантэн ничего не слышала сквозь гром и шум дождя, но О’ва что-то выкрикнул, предостерегая. Они вскарабкались по крутому берегу водоема, скользя в липкой грязи, а желтая вода уже добиралась до их колен. С берега до Сантэн донесся звук, встревоживший О’ву, гулкий шелест, вроде ветра в высоких деревьях.
— Река! — О’ва показал куда-то сквозь завесу серебряного дождя. — Река снова ожила!
Она явилась, как некое живое существо, чудовищный пенистый желтый питон, с шипением промчавшийся по песчаному руслу, заполнивший его от берега до берега; поток нес трупы утонувших животных и ветки деревьев. Вода ворвалась в чашу, взбивая на поверхности волны, налетала на берега рядом с людьми, закручивалась водоворотами, пытаясь ухватить их за ноги и грозя утащить в глубину.
Они схватили свое небогатое имущество и стали подниматься выше по берегу, держась друг за друга. Дождевые тучи принесли с собой преждевременную ночь, стало холодно. Разжечь огонь не было возможности, и они жались друг к другу ради тепла и дрожали.
Дождь шел, не ослабевая, всю ночь.
Пришел тусклый свинцовый рассвет, и они увидели затопленный ландшафт, огромное дрожащее озеро с островками высокой почвы, с которых стекала вода, и согнутые акации, похожие на спины китов.
— Он что, никогда не прекратится? — прошептала Сантэн.
У нее безудержно стучали зубы — холод, казалось, пробрался даже в ее утробу, потому что младенец вертелся и брыкался, протестуя.
— Пожалуйста, пусть он остановится…
Бушмены выносили холод с такой же стойкостью, как и прочие испытания. А дождь, вместо того чтобы ослабнуть, лишь наращивал темп, все колотил и колотил по промокшей земле.
А потом он закончился. Не наблюдалось никаких признаков этого, никакого уменьшения потоков; только что он падал сплошным водопадом, а в следующую секунду исчез. Низкая завеса темных туч лопнула и улетела, как шкурка зрелого фрукта, и солнце обрушило на мир ослепительное сияние, снова ошеломив Сантэн контрастами этого дикого континента.
К полудню иссохшая земля уже поглотила влагу, доставшуюся ей. Потоки исчезли без следа. Только в самой чаше все еще от берега до берега плескалась вода, поблескивая едкой желтизной. Однако суша очистилась и расцвела красками. Пыль, покрывавшую каждый куст и каждое дерево, смыло водой, и Сантэн увидела зелень, какой и представить себе не могла в этой желтовато-коричневой, как львиная шкура, земле. Почва, все еще влажная, играла оттенками охры, оранжевого и красного, а песенки маленьких пустынных жаворонков наполняли радостью все вокруг.
Путники разложили на солнце свое имущество, которое начало испускать пар, высыхая. О’ва, не в силах сдержаться, пустился в восторженный танец.
— Духи облаков открыли перед нами дорогу! Они наполнили водой колодцы на востоке. Готовься, Ха’ани, мой маленький пустынный цветок: до завтрашнего рассвета мы отправимся в путь!
В первый же день нового перехода они очутились в другой стране, настолько отличной от прежней, что Сантэн с трудом верила, что это тот же самый континент. Здесь древние дюны уплотнились и сблизились, превратившись в мягкие волны, и на них теперь пышно цвела растительная жизнь.
Группы деревьев мопане и высоких киаат, перемежаемые почти непроходимыми зарослями эвкалипта, высились на холмиках, образованных сглаженными дюнами. Кое-где гигантские серебристые терминалии или монументальный баобаб возвышались на семьдесят футов над остальным лесом.
В промежутках между холмами лужайки золотистой травы и разбросанные тут и там верблюжьи акации придавали пейзажу вид ухоженного парка. В самых низких местах еще осталась вода, и вся земля как будто гудела и кипела жизнью.
Сквозь желтую траву уже пробивались нежные ростки свежей зелени. Целые сады диких цветов, маргариток и белых лилий, гладиолусов и полсотни других видов, которые Сантэн не узнавала, выскочили вдруг, как по велению мага, восхищая девушку красками и изысканной красотой и заставляя ее снова и снова восхищаться плодородием Африки. Она набрала цветов и сплела их в ожерелья для себя и Ха’ани, и старая женщина похорошела, как невеста.
— О, как бы мне хотелось иметь зеркало, чтобы показать тебе, как очаровательно ты выглядишь! — Сантэн обняла бушменку.
Даже в небе Африка демонстрировала свое изобилие. Целые стаи красных ткачиков, плотные, как пчелиный рой, кружились над ними, в подлеске суетились сорокопуты, сверкая рубиновыми грудками, рябки и франколины, жирные, как домашние куры, водоплавающие птицы толпились у наполнившихся водоемов — дикие утки, и длинноногие ходулочники, и тощие голубые цапли…
— Как все это прекрасно! — восторгалась Сантэн.
Теперь каждый дневной переход стал легким и спокойным, несравнимым с трудностями ядовитых западных равнин, и когда путники останавливались на ночь, они наслаждались роскошью неограниченного количества воды, пирами из диких фруктов и орехов, а также мясом, добытым силками и стрелами О’вы.
Как-то вечером О’ва забрался высоко на раздувшиеся ветки чудовищного баобаба и выкурил рой пчел, обитавших в дупле этого прапрадедушки всех деревьев. Спустился он с тыквенным сосудом, который наполняли плотные восковые соты, налитые благоухающим темным медом, собранным на цветах акации.
Каждый вечер они встречали новые виды диких животных: лошадиных антилоп, черных как ночь, с длинными изогнутыми рогами, что тянулись над их спинами почти до задних ног, и африканских буйволов, чьи головы уныло клонились под тяжестью массивных бугристых рогов, — от них пахло как от стада домашнего скота.
— Они возвращаются от большой реки и болот, — пояснил О’ва. — Они идут за водой; и когда она снова высохнет, они вернутся на север.
В ту ночь Сантэн проснулась от какого-то нового звука, бесконечно более пугающего, чем лай шакалов или безумные вопли и рыдания стаи гиен. Это был ураган звуков, заполнивших темноту, быстро нараставших, а потом превращавшихся в низкий рык. Сантэн вылезла из своего крохотного шалаша и поспешила к Ха’ани.
— Что это такое, старая бабушка? От этого звука кровь в жилах стынет!
Сантэн заметила, что дрожит, и старая женщина обняла ее.
— Даже храбрейшие из мужчин трясутся от страха, когда в первый раз слышат львиный рев, — успокоила она девушку. — Но ты не бойся, Хорошее Дитя, О’ва уже навел чары, чтобы защитить нас. Лев сегодня найдет себе другую добычу.
Но все равно остаток ночи они сидели поближе к костру, подбрасывая в него ветки и поленья, и ясно было, что Ха’ани, точно так же как Сантэн, не слишком рассчитывает на заклинания мужа.
Львиный прайд кружил у их стоянки, держась на самом краю освещенного пространства, так что Сантэн лишь изредка могла заметить светлые пятна, мелькнувшие во тьме, в кустах. Но с рассветом устрашающий хор умолк, львы двинулись на восток, а когда О’ва показывал женщинам следы гигантских кошачьих лап на мягкой земле, его объяснения отличались необыкновенной многословностью — старик испытывал явное облегчение.
Потом, на девятое утро после того, как они ушли от чаши «большого белого места», когда они подходили к другому водоему, в редком лесу мопане, где-то впереди раздался грохот, похожий на пушечный выстрел, и путники замерли на месте.
— Что это такое, Ха’ани?
Но та махнула рукой, веля Сантэн замолчать, и теперь они слышали треск ломавшегося подлеска, а потом что-то загудело, как большая труба.
О’ва быстро принюхался к ветру, как он делал, начиная охоту, а потом повел женщин через лес широким осторожным полукругом, пока не остановился под густой кроной высокого дерева мопане, и там положил на землю оружие и мешок.
— Идем! — подал он знак Сантэн и быстро, как обезьяна, влез на дерево.