Ха’ани тревожно принюхалась к ветру и склонила голову, вслушиваясь в каждый из тихих звуков леса.
— Но кто они такие? — Сантэн уже не просто отдышалась, в ней снова проснулись любопытство и рассудительность. — Кто гонится за нами? Я ничего не видела и не слышала. Это такие же люди, как я? Из моего народа?
Ей ответила Ха’ани, быстро, пока О’ва еще не успел открыть рот:
— Это черные люди. Большие черные люди с севера, не твой народ.
Хотя и она, и О’ва прекрасно видели белого человека на краю равнины, когда смотрели назад с холмов, они сразу решили, что лучше им оставить Хорошее Дитя у себя.
— Ты уверена, Ха’ани? — Сантэн пошатнулась на копытах зебры, как маленькая девочка, впервые надевшая туфли на высоких каблуках. — Они не светлокожие, как я?
Ей в голову вдруг пришла ужасающая мысль: а что, если она убегает от своих спасителей?
— Нет! Нет! — Ха’ани в крайнем возбуждении замахала руками.
Малыш должен был родиться уже скоро, и стать свидетелем этого события было последним желанием ее жизни, ее заботило только это.
— Нет, не бледные вроде тебя. — Она вспомнила самых жутких существ из мифов сан. — Это те черные гиганты, что едят людей.
— Каннибалы! — ужаснулась Сантэн.
— Да! Да! Они потому и погнались за нами. Они бы вырезали дитя из твоей утробы и…
— Пошли скорее, О’ва! — задохнулась Сантэн. — Скорее! Скорее!
О’ва, привязавший вторую пару копыт к собственным ногам, повел Сантэн с вершины, и сам шел следом за ней, создавая иллюзию, что какая-то зебра покинула каменистую почву и забрела в лес.
В миле от вершины он спрятал Сантэн в зарослях колючих кустов, снял с ее ног копыта, свои собственные развернул задом наперед и вернулся за Ха’ани. И двое сан, оба в сандалиях-копытах, прошли вдоль того же следа, а когда добрались до Сантэн, бросили копыта и поспешили на восток.
О’ва подгонял спутниц ночь напролет, а на рассвете, когда изможденные женщины заснули, вернулся по своему следу и убедился, что погоня не разгадала его обман. И хотя никаких признаков преследователей старик не нашел, еще три дня и три ночи он спешил изо всех сил, не позволяя развести костер и используя каждую природную возможность запутать и скрыть следы.
На третью ночь он уже был достаточно уверен в безопасности, чтобы сказать женщинам:
— Можно развести костер.
В красноватом колеблющемся свете он танцевал почти маниакально и пел, восхваляя и благодаря всех духов по очереди, включая богомола и антилопу, потому что, как он серьезно объяснил Сантэн, он не был уверен в том, кто именно направлял ветер, донесший до них опасный запах, и кто потом так кстати оставил на их пути труп зебры.
— А значит, нужно было поблагодарить их всех, — закончил он.
Старик танцевал до восхода луны, а потом спал до рассвета. После этого они возобновили свой прежний неспешный поход и даже рано остановились в тот день, когда О’ва нашел колонию капских долгоногов.
— Мы сейчас можем поохотиться в последний раз, здесь духи особенно строги. Ни один сан не может убить живое существо на расстоянии пяти дней перехода от Места Всей Жизни, — объяснил он Сантэн.
После этого он выбрал несколько длинных гибких побегов кустов гревии, снял с них кору, потом связал их вместе, получив длинное, крепкое и гибкое удилище длиной почти в тридцать футов. На последнем пруте он оставил боковую веточку, загнутую назад под острым углом к главному стеблю, получив нечто вроде примитивного рыболовного крючка, заострил его и закалил в огне. Потом очень долго изучал норы, пока не нашел одну, удовлетворившую его.
Женщины опустились рядом со стариком на колени, а он просунул удилище с крюком в нору, мягко поворачивая его, как трубочист, осторожно направляя по подземным поворотам, пока почти все удилище не скрылось под землей.
Внезапно прут стал сильно дергаться в его руках, и О’ва тут же резко потянул его, как рыбак, почуявший, что рыба клюнула.
— Он сейчас брыкается, старается оттолкнуть крюк задними ногами, — проворчал О’ва и просунул удочку еще глубже в нору, провоцируя долгонога снова напасть на крюк.
На этот раз удочка ожила в его руках, она вертелась и прыгала.
— Поймал! — О’ва налег на удилище всем своим весом, погружая крюк глубже в тело зверька. — Копай, Ха’ани! Копай, Хорошее Дитя!
Обе женщины принялись энергично рыть землю своими палками, быстро раскапывая нору. Приглушенный писк зверька стал громче, и вот уже О’ва вытащил на свет пушистое существо. Оно было размером с большого желтого кота и отчаянно дергалось на конце гибкого удилища, колотя мощными, как у кенгуру, задними лапами, но Ха’ани быстро оглушила его сильным ударом палки.
К ночи они добыли еще двух таких же животных и, после того как поблагодарили свою добычу, насытились нежным жареным мясом, последним, которое им предстояло съесть в ближайшее время.
Утром они снова двинулись вперед, чтобы пройти оставшуюся часть пути, и теперь резкий жаркий ветер дул им в лица.
Хотя охота стала для О’вы табу, они могли любоваться богатым и редким расцветом жизни в Калахари — жизни и под землей, и над ней. Вокруг сияли цветы и зеленые растения с сочными листьями, которые годились в качестве салата, встречалось множество корнеплодов и клубней, фруктов и орехов, богатых белком, попадалось немало водоемов, заполненных водой. Лишь ветер замедлял их путь, упорно дуя навстречу, горячий и царапающий песком, и троим путникам приходилось закрывать лица кожаными накидками и наклоняться навстречу порывам.
Смешанные стада жирных красивых зебр и неуклюжих антилоп гну, с лохматыми гривами и тощими ногами, паслись на зеленых лугах, повернувшись задом к знойному ветру. Он поднимал мельчайшую пыль на сухих местах и возносил ее к небу, делая воздух туманным, так что солнце превращалось в размытый оранжевый шар, а горизонт исчезал.
Пыль ложилась на поверхность водоемов тонкой пеной, забивала носы путников и скрипела на зубах. Она налипала в уголках глаз влажными шариками, высыхала и трещала на коже, так что Ха’ани и Сантэн пришлось зажарить и растереть семена кислой сливы, чтобы добыть масло и смазать тело и подошвы ног.
Однако с каждым днем этого перехода старые бушмены становились более сильными, активными и взволнованными. Обжигающий ветер как будто все меньше и меньше влиял на них. В походке стариков появилась новая легкость, они оживленно болтали друг с другом, в то время как Сантэн едва передвигала ноги и отставала почти так же, как в самом начале пути.
На пятый вечер после перехода через холмы Сантэн едва дотащилась до стоянки, уже устроенной бушменами на краю очередного открытого пространства. Девушка упала прямо на голую землю, слишком разгоряченная и измученная, чтобы набрать травы для постели.
Когда Ха’ани принесла ей поесть, Сантэн раздраженно отмахнулась:
— Не хочу. Ничего не хочу. Я ненавижу эту землю… ненавижу жару и пыль…
— Скоро, — постаралась успокоить ее Ха’ани. — Очень скоро мы придем в Место Всей Жизни, и там родится твой малыш.
Но Сантэн отвернулась от нее:
— Оставь меня… просто оставь меня в покое.
Проснулась она от криков стариков и с трудом приподнялась, чувствуя себя толстой, грязной и не отдохнувшей, хотя проспала так долго, что солнце на дальней стороне открытого места уже коснулось верхушек деревьев. И тут же она обнаружила, что за ночь ветер утих и пыль осела. Все вокруг превратилось в калейдоскоп сияющих красок.
— Хорошее Дитя, ты видишь? — крикнула ей Ха’ани.
И тут же от возбуждения бушменка загудела, как цикада.
Сантэн медленно встала и уставилась на картину, накануне вечером скрытую облаками пыли.
За открытым пространством в пустыне внезапно встала огромная гора, похожая на кита, с отвесными склонами и симметричной округлой вершиной. Освещенная роскошными красными и золотыми лучами рассветного солнца, она походила на некоего безголового монстра. Частично гора была голой, лысой, сверкая красными камнями и гладкими обрывами, а в других местах ее покрывал густой лес; деревья куда более высокие и крепкие, чем на равнине, венчали ее вершину или росли на крутых склонах. Странный красноватый свет заливал пыль, и молчание африканского рассвета окутывало всю гору величественной безмятежностью.
Сантэн, глядя на гору, ощутила, как все ее горести и беды улетают прочь.
— Место Всей Жизни! — Ха’ани произнесла название, ее возбуждение утихло, голос упал до шепота. — Вот сюда мы шли так долго и так тяжело, чтобы в последний раз взглянуть на него.
О’ва тоже умолк, только кивал головой, соглашаясь.
— Вот здесь мы наконец примиримся со всеми духами нашего народа.
Сантэн охватило такое же чувство глубокого религиозного благоговения, которое она испытала, когда впервые вошла в кафедральный собор в Аррасе, держась за отцовскую руку и глядя вверх, на похожие на драгоценности витражи в высоких оконных нишах. Она поняла, что стоит на пороге священного места, и медленно опустилась на колени, сложив руки над раздувшимся животом.
Гора оказалась дальше, чем могло показаться в красных лучах рассвета. Когда они шли к ней, она словно удалялась, вместо того чтобы приближаться. По мере того как менялся свет, словно менялось и настроение горы. Она стала отстраненной и суровой, и каменистые склоны блестели на солнце, как кожа крокодила.
О’ва пел, приплясывая во главе процессии:
Смотрите, духи племени сан,
Мы идем к вашему тайному месту
С чистыми руками, не запятнанными кровью.
Смотрите, духи антилопы и богомола,
Мы идем навестить вас
С радостью в сердцах и песней в вашу честь…
Гора опять изменилась, она начала дрожать и колыхаться в нараставшей жаре. Это уже не был сплошной камень, ее поверхность покрылась рябью, как вода, и расплывалась, как дым.
Она оторвалась от земли и поплыла в воздухе неустойчивым серебристым миражом…
О птица-гора,