Надпись на наклейке — «Акрифлавин», — сделанная вручную, теперь была уже почти неразличима, и Лотар с трудом вспомнил название снадобья; темная желтовато-коричневая жидкость успела испариться почти наполовину.
Он влил ее в открытые раны и осторожно втер указательным пальцем, убеждаясь, что она проникла в каждый глубокий порез. Последние капли из бутылки он использовал для раны на голове Сантэн.
После этого он выудил иглу и нитки из котелка. Уложив ногу девушки себе на колени, Лотар глубоко вздохнул.
— Слава богу, она без сознания…
И, сжимая вместе края плоти, воткнул в кожу иглу.
Ему понадобилось почти два часа, чтобы зашить всю искалеченную лодыжку, и его швы были хотя и грубыми, но надежными; конечно, это была работа скорее мастера-парусника, чем хирурга. Затем Лотар оторвал несколько полос от своей чистой рубашки, чтобы перевязать ногу; но он знал, что, несмотря на все его усилия, инфекция почти неизбежна.
Потом Лотар сосредоточился на голове девушки. Трех швов оказалось достаточно, чтобы зашить рану, а затем нервное напряжение последних часов обрушилось на него, и он ощутил себя потрясенным и изможденным.
Ему понадобилось немалое усилие, чтобы приняться за дальнейшее. Он освежевал львиную тушу и растянул сырую шкуру между двумя высокими молодыми деревцами мопане шерстью вверх. Лошади нервничали и шарахались, чуя запах льва, но он успокоил их и соорудил носилки-волокушу из прямых крепких веток, привязав их к вьючной лошади; потом осторожно поднял бесчувственное тело Сантэн, завернутое в куртку, уложил на носилки и надежно привязал к ним полосами коры мопане.
Неся заснувшего младенца в сумке и ведя в поводу вьючную лошадь со скользящими за ней носилками, он медленно направился к фургонам. Лотар рассчитал, что идти туда придется целый день, а теперь уже было далеко за полдень, но он не мог ускорить шаг, не рискуя повредить лежавшей на носилках девушке.
Незадолго до заката Шаса проснулся и завыл, как голодный волчонок. Лотар остановил лошадей и положил его к матери. Но через несколько минут Шаса уже снова разочарованно выл и брыкался под курткой, вынуждая Лотара принять трудное решение.
— Это для ребенка, а она никогда не узнает, — пробормотал наконец он.
Он приподнял полу куртки и далеко не сразу решился прикоснуться к девушке столь интимным образом.
— Простите меня, пожалуйста! — сказал он ничего не сознающей Сантэн.
И взял в ладонь ее грудь. Вес, тепло и ощущение бархатной кожи ударили по его мужским чувствам, но Лотар постарался не обращать на это внимания. Он сжимал и мял грудь, а Шаса отчаянно вертелся и чмокал губами рядом с его рукой; наконец Лотар качнулся назад на пятках и снова укрыл Сантэн курткой.
— Ну и что нам теперь делать, парень? У твоей мамы пропало молоко. — Он поднял Шасу. — Нет, не пытайся сосать мой палец, приятель, боюсь, ничего из него не высосать. Придется нам остановиться здесь, пока я сбегаю за покупками.
Он наломал веток колючего кустарника и выложил их кольцом, чтобы отпугнуть гиен и других хищников, а в центре разжег большой костер.
— Тебе придется пойти со мной, — сообщил он шумному младенцу.
И, повесив сумку с ребенком на плечо, отправился на поиски на охотничьей лошади.
Он быстро нашел стадо зебр, за ближайшими камнями. Прячась за лошадью, он легко подошел к ним на расстояние выстрела и выбрал самку с маленьким жеребенком. Он выстрелил ей точно в голову, и та сразу упала. Когда Лотар подошел к зебре, жеребенок отбежал на несколько ярдов, но тут же повернул обратно.
— Прости, дружок, — сказал ему Лотар.
У сироты не было шансов выжить, так что пуля в голову стала просто актом быстрого милосердия.
Лотар опустился на колени рядом с убитой кобылой и раздвинул ее ноги, открывая набухшие черные соски. Он сумел нацедить половину фляжки теплого молока. Оно было жирным и сразу покрывалось густыми желтыми сливками. Лотар наполовину разбавил его теплой водой и опустил в смесь свернутый хлопковый лоскут, оторванный от рубашки.
Шаса негодовал, брыкался и отворачивался, но Лотар настаивал:
— Извини, ничего другого в меню нет.
Шаса вдруг сообразил, в чем дело. Молоко стекало по его подбородку, но часть попадала и в горло, и малыш нетерпеливо визжал каждый раз, когда Лотар отбирал у него тряпичную соску, чтобы снова обмакнуть ее в молоко.
Эту ночь Лотар спал, прижимая к груди Шасу, и проснулся перед рассветом, когда ребенок потребовал подать ему завтрак. Молоко зебры еще оставалось. К тому времени, когда Лотар накормил мальчика, а потом помыл его теплой водой, солнце уже взошло. Когда Лотар наконец опустил малыша на траву, тот устремился на четвереньках к лошадям, восторженно визжа.
В груди у Лотара возникло особое чувство, какого он не испытывал со времени смерти своего сына; он посадил малыша на спину лошади. Шаса болтал ногами и заходился смехом, а охотничья лошадь пятилась и принюхивалась к нему, насторожив уши.
— Ты станешь наездником еще до того, как научишься ходить! — смеялся Лотар.
Но когда он подошел к носилкам и попытался осторожно разбудить девушку, его опасения усилились. Она все еще была без сознания, хотя стонала и поворачивала голову из стороны в сторону, когда Лотар касался ее ноги. Нога распухла и посинела, свернувшаяся кровь чернела на швах.
— Боже мой, что же делать?.. — прошептал Лотар.
Но когда он осмотрел бедро в поисках признаков гангрены, он ничего не увидел.
Однако было и другое неприятное открытие: Сантэн нуждалась в таком же уходе, как ее сын.
Лотар быстро раздел ее. Брезентовая юбка и накидка были ее единственной одеждой, и Лотар изо всех сил старался сохранять медицинское бесстрастие, глядя на нее.
Конечно, ему это не удавалось. До этого времени представления Лотара о женской красоте основывались на безмятежном и светловолосом рубенсовском обаянии его матери, а потом его жены Амелии. А теперь он вдруг понял, что его стандарты обрушились. Эта женщина была худощавой, как гончая, с плоским животом, на котором он отчетливо видел выделявшиеся под кожей мускулы. А сама эта кожа, даже в тех местах, которые не тронуло солнце, имела скорее сливочный оттенок, нежели цвет чистого молока. А волоски на теле были не светлыми и тонкими, а плотными, темными и вьющимися. Ноги и руки девушки были длинными и гибкими, без намека на подушечки и ямочки у колен и локтей. И она была буквально твердой, пальцы Лотара не погружались в ее плоть, как с другими женщинами, которых он знал, а когда солнце упало на загорелые части этого тела, они приобрели оттенок слегка маслянистого тикового дерева.
Лотар старался не сосредотачиваться на всем этом, когда осторожно переворачивал ее на живот, но когда он увидел ее ягодицы, круглые, твердые и белые, как пара безупречных страусиных яиц, что-то сжалось у него в животе, а руки дрожали, когда он закончил мыть ее.
Лотар не испытывал никакого отвращения, выполняя эту работу, которая являлась настолько же естественной, как и уход за ребенком; потом он снова закутал ее в куртку и, присев рядом на корточки, внимательно всмотрелся в лицо.
И снова он понял, что эти черты совершенно не совпадают с его прежними представлениями о женской красоте. Облако густых и темных кудрявых волос выглядело почти африканским, черные брови слишком резко выделялись на коже, подбородок был слишком выступающим вперед и упрямым, и общее выражение казалось чересчур самоуверенным, не идущим в сравнение с мягкостью других женщин. Даже сейчас, когда Сантэн была совершенно расслаблена, Лотар читал на ее лице следы огромных страданий и трудностей, возможно таких же огромных, как его собственные, а когда он коснулся гладкой загорелой щеки, он ощутил почти фаталистическую тягу к ней, как и в тот момент, когда впервые увидел ее много месяцев назад. В раздражении он резко встряхнул головой, удивляясь собственной глупой сентиментальности:
— Я ничего не знаю о тебе, а ты — обо мне…
Лотар оглянулся — и с испугом обнаружил, что ребенок уполз прямо под копыта лошади. Малыш, радостно хихикая, хватал ее за раздувающиеся ноздри, когда та тянула голову вниз, обнюхивая его.
Ведя за собой вьючную лошадь и неся младенца, Лотар тем же днем добрался до фургонов.
Темный Хендрик и слуги выбежали ему навстречу, сгорая от любопытства, и Лотар тут же приказал:
— Нужно сделать для женщины отдельное жилье, рядом с моим. Крышу из листьев, — для прохлады, и завесить все брезентом, который можно было бы поднять, чтобы продувало, — и все это сделать к вечеру!
Он перенес Сантэн на свою койку и снова помыл, прежде чем надеть на нее одну из тех длинных ночных сорочек, что передала ему Анна Сток.
Она так и не пришла в сознание, хотя однажды открыла глаза. Взгляд был рассеянным и сонным, и девушка что-то пробормотала по-французски, чего Лотан не мог понять.
Он сказал ей:
— Вы в безопасности. Вы с друзьями.
Зрачки ее глаз реагировали на свет, и Лотар знал, что это ободряющий знак, однако веки снова закрылись — и она погрузилась то ли в беспамятство, то ли в сон, и Лотар постарался не тревожить ее.
Благодаря своему медицинскому набору он смог заняться ее ранами, щедро смазав их мазью, своим любимым лекарственным средством, доставшимся в наследство от матери. И снова все забинтовал.
К этому времени дитя опять проголодалось и шумно дало это понять. У Лотара среди скота имелась молочная коза, и он снова держал Шасу на коленях и поил его козьим молоком. Потом он попытался заставить Сантэн проглотить немного теплого супа, но она слабо отбивалась и чуть не захлебнулась. Поэтому Лотар перенес ее в хижину, которую уже соорудили его слуги, и положил на койку из переплетенных полос сыромятной кожи, с овечьей шкурой вместо матраса. Ребенка он положил рядом с ней, а ночью просыпался не раз и не два, чтобы проверить их.
Уже перед рассветом он наконец заснул, но лишь для того, чтобы его почти сразу разбудили.
— В чем дело?
Он инстинктивно потянулся к лежавшей рядом винтовке.