— Идем скорей! — хрипло зашептал ему на ухо Темный Хендрик. — Скотина взволновалась. Я подумал, там может быть лев…
— Ну и что? — раздраженно спросил Лотар. — Пойди и пристрели его.
— Но там не лев… кое-что похуже! Там дикие сан. Они всю ночь ползают вокруг лагеря. Думаю, им нужна скотина.
Лотар вскочил с койки и схватил сапоги.
— Варк Ян и Кляйн Бой вернулись уже?
Лучше было бы иметь побольше людей.
— Пока нет, — качнул головой Хендрик.
— Ладно, поохотимся одни. Седлай лошадей. Не следует давать преимущество этим мелким желтым дьяволам.
Встав, он проверил заряд «маузера», потом схватил овечью шкуру со своей койки и вышел наружу. И поспешил туда, где Темный Хендрик уже держал лошадей.
О’ва не мог заставить себя подойти к лагерю чужаков ближе, чем на две сотни шагов. Даже с такого расстояния непонятные звуки и запахи, доносившиеся до него, смущали бушмена. Звон топора по дереву, грохот ведер, блеяние козы заставляли его вздрагивать; запах парафина и мыла, кофе и шерстяной одежды тревожили, а голоса людей, говоривших с незнакомыми интонациями и странным присвистом, пугали, как шипение змеи.
Он лежал на земле, и его сердце отчаянно колотилось, когда он шептал Ха’ани:
— Хорошее Дитя наконец со своим племенем. Для нас она потеряна, старая бабушка. Это какая-то болезнь в голове заставляет тебя гнаться за ней. Мы оба хорошо знаем, что другие просто убьют нас, если заметят, что мы здесь.
— Хорошее Дитя ранена. Ты же почитал следы под тем мопане, где лежит ободранный лев, — зашептала в ответ Ха’ани. — Ты же видел кровь на земле.
— Она со своим племенем, — упрямо повторил О’ва. — Они позаботятся о ней. Мы ей больше не нужны. Она ушла ночью и бросила нас, даже не попрощавшись.
— Старый дед, я понимаю, ты говоришь правду, но разве я смогу снова улыбаться, если знаю, как тяжело она ранена? Как я смогу снова спать, если никогда больше не увижу Шасу у ее груди?
— Ты рискуешь нашими жизнями из-за того, кто ушел. Они для нас все равно что мертвы, оставь их в покое.
— Я рискую своей жизнью, мой муж, потому что в ней больше нет для меня смысла, если я не узнаю, что Хорошее Дитя, дочь моего сердца, если не моей утробы, жива и будет жить. Я рискую своей жизнью ради того, чтобы еще раз прикоснуться к Шасе. Я не прошу тебя идти со мной.
Ха’ани встала и, прежде чем старик успел возразить, выскользнула из тени, направляясь к слабому свету костра за деревьями. О’ва поднялся на колени, но храбрость покинула его, и он лег, закрывая голову руками.
— Ох, глупая старая женщина! — жалобно причитал он. — Разве ты не знаешь, что без тебя мое сердце — пустыня? Когда они убьют тебя, я умру сотней твоих смертей!
Ха’ани кралась к лагерю, кружа с подветренной стороны, наблюдая за дымком костра, потому что знала: если лошади и скот почуют ее, то начнут волноваться и шуметь и насторожат людей в лагере. Каждые несколько шагов она припадала к земле и прислушивалась всем своим существом, вглядываясь в тени вокруг фургонов и примитивные хижины лагеря, наблюдая за высокими, очень черными людьми, одетыми в чужеземную одежду и увешанными блестящим железным оружием.
Все они спали, она различала их очертания вокруг костра, чуяла вонь их тел, и этот запах заставлял ее дрожать от страха. Она заставила себя встать и пойти вперед, скрываясь за одним из фургонов, пока наконец не съежилась рядом с высокими задними колесами одной из повозок.
Ха’ани была уверена, что Хорошее Дитя находится в одной из хижин, но если бы бушменка выбрала не ту, что надо, это могло стать катастрофой. Она решилась подобраться к ближайшей хижине и на четвереньках подползла ко входу. Ее глаза хорошо видели в полутьме, почти как кошачьи, но все, что она смогла рассмотреть, так это нечто темное и неопределенное в дальней стороне хижины; это мог быть человек, но как удостовериться?
Темная масса пошевелилась, потом кашлянула и всхрапнула.
«Мужчина!»
Сердце Ха’ани билось так громко, что она была уверена: мужчина услышит стук и проснется. Она отползла назад и направилась ко второй хижине.
Там тоже кто-то спал. Ха’ани осторожно поползла к фигуре, а потом, когда до нее оставалось совсем немного, ее ноздри расширились. Она узнала молочный запах Шасы и аромат кожи Хорошего Дитя, казавшийся старой женщине сладким, как дикая дыня.
Она встала на колени у койки, и Шаса, почувствовав ее присутствие, тихонько заныл. Ха’ани коснулась его лба, а потом сунула кончик пальца в рот малышу. Она хорошо его выучила; все дети бушменов умели умолкать при таком предупреждении ради безопасности клана, которая могла зависеть от их молчания. Шаса расслабился от знакомого прикосновения и запаха старой женщины.
Ха’ани потрогала лицо Хорошего Дитя. Жар щеки сказал ей, что у девушки легкая лихорадка, и бушменка наклонилась к ней и принюхалась к дыханию. Оно было кислым от боли и страдания, однако не содержало грубой беспощадной вони опасной инфекции. Ха’ани хотелось иметь возможность осмотреть и смазать ее раны, но она понимала, что это неосуществимо.
Поэтому она просто прижалась губами к уху девушки и зашептала:
— Сердце мое, моя маленькая птичка, я прошу всех духов нашего клана защитить тебя. Твой старый дед и я будем танцевать для тебя, чтобы наполнить тебя силой и исцелить.
Голос старой женщины проник в некие глубины разума лежавшей без сознания девушки. И в ее голове родились образы.
— Старая бабушка… — пробормотала она и сонно улыбнулась. — Старая бабушка…
— Я с тобой, — ответила Ха’ани. — Я буду с тобой всегда, и всегда…
Это было все, что она сумела сказать, потому что не могла рисковать: рыдания сжимали ей горло, готовые вырваться наружу.
Она еще раз коснулась ребенка и матери, дотронувшись до губ и глаз, а потом встала и быстро вышла из хижины.
Слезы ослепили ее, горе приглушило все чувства, и она прошла слишком близко от фургонов, ограждавших лагерь, с той стороны, где стояли лошади.
Одна из лошадей зафыркала и принялась бить копытом, вскидывая голову при резком незнакомом запахе. Когда Ха’ани уже исчезла в ночи, один из мужчин, лежавших возле костра, сел и отбросил одеяло, чтобы пойти к встревоженным лошадям. Но на полпути он остановился и наклонился над крохотными следами ног в пыли.
Ха’ани и самой казалось странным, насколько усталой она чувствовала себя теперь, когда они с О’вой возвращались вдоль подножия горы к тайной долине.
Пока они шли по следу Хорошего Дитя и Шасы, ей казалось, что она может бежать вечно, как будто к ней вернулась молодость, напитавшая ее неисчерпаемой энергией и силой; она думала только о тех двоих, которых бесконечно любила, так же как любила своего очень старого мужа. Но вот теперь, когда бушменка навсегда повернулась к ним спиной, она вдруг ощутила всю тяжесть своего возраста, который так давил на нее, что ее обычная легкая, летящая походка превратилась в тяжелую поступь, и от усталости болели ноги и спина.
Шедший впереди О’ва двигался так же медленно, Ха’ани чувствовала, каких усилий стоил ему каждый шаг. За то время, которое понадобилось солнцу, чтобы подняться на ладонь над горизонтом, оба они утратили силу и цель, что заставляли их выживать в их суровом мире. Оба они снова страдали от ужасной утраты, но на этот раз у них не осталось силы воли, чтобы подняться после нее.
О’ва впереди остановился и тяжело опустился на корточки. Ха’ани за всю их долгую жизнь ни разу не видела его таким разбитым, а когда она опустилась рядом с ним, он медленно повернул к ней голову.
— Старая бабушка, я устал, — прошептал он. — Мне бы хотелось надолго заснуть. От солнца у меня болят глаза.
И он поднял руку, чтобы заслонить их ладонью.
— Это была долгая и трудная дорога, старый дед, но мы примирились с духами нашего клана, а Хорошее Дитя в безопасности со своим народом. Мы теперь можем немного отдохнуть.
Она вдруг ощутила, как горе поднялось к самому ее горлу, она задохнулась от него, но слез не было. Казалось, вся влага уже испарилась из ее сморщенного старого тела. Да, у нее не было слез, но потребность заплакать вонзилась в ее грудь, как стрела, и старая бушменка принялась раскачиваться на пятках и тихо гудеть глубиной горла, пытаясь ослабить боль, а потому и не услышала стука лошадиных копыт.
Это О’ва уронил руку от глаз и вскинул голову, ощутив дрожь в спокойном утреннем воздухе, и, когда Ха’ани увидела внезапный испуг в его глазах, она прислушалась — и тоже услышала.
— Нас заметили, — сказал О’ва.
На мгновение Ха’ани почувствовала такое утомление, что ей не хотелось даже бежать и прятаться.
— Они уже близко…
Такое же нежелание она увидела в глазах мужа, и это подстегнуло старую женщину.
Она рывком подняла его на ноги:
— На открытом месте они легко нас догонят, легче, чем гепард настигает хромую газель.
Она повернулась и посмотрела на гору.
Они стояли у подножия щебнистого склона, на котором кое-где росли кусты.
— Если, — прошептала Ха’ани, — мы доберемся до вершины, никакая лошадь не сможет погнаться за нами.
— Слишком высоко, слишком круто, — возразил О’ва.
— С той стороны.
Костлявым пальцем Ха’ани показала на едва заметную тропу, что зигзагом поднималась по широкому каменистому боку горы.
— Смотри, старый дед, смотри, духи горы показывают нам дорогу.
— Это горные антилопы… — пробормотал О’ва.
Две маленькие антилопы, встревоженные появлением всадников в лесу под горой, легко скакали по почти неразличимой тропе.
— Это не горные духи, — повторил О’ва, наблюдая за гибкими коричневыми животными, взлетавшими по склону почти вертикально.
— Говорю тебе, это духи в виде антилоп! — Ха’ани потащила мужа к склону. — Говорю тебе, они показывают нам способ скрыться от врагов! Скорей, глупый старый спорщик, больше все равно идти некуда.
Она взяла мужа за руку, и они вместе начали перепрыгивать с камня на камень, карабкаясь вверх по склону с легкой неловкостью пары старых бабуинов.