Однако еще до того, как они очутились у подножия вертикальной стены, О’ва выдернул руку из ладони жены и, задыхаясь от боли, остановился.
— Моя грудь… — вскрикнул он, пошатываясь. — В моей груди какой-то зверь грызет мою плоть, я чувствую его зубы…
И он тяжело упал между двумя большими камнями.
— Мы не можем останавливаться, — умоляла его Ха’ани, наклоняясь к нему. — Мы должны идти!
Она попыталась поднять его.
— Мне так больно… — прохрипел старый бушмен. — Я чувствую его зубы, они разрывают мое сердце…
Приложив все силы, Ха’ани все же усадила его, и в этот момент у начала каменистой осыпи раздался далекий крик.
— Они нас увидели, — сказала Ха’ани, посмотрев вниз, на двух всадников, выехавших из леса. — Они гонятся за нами.
Она видела, как люди спешились, стреножили лошадей и поспешили к склону. Один из них был черным, а голова второго сияла, как солнечный свет в спокойной воде; оба преследователя подошли к осыпи и снова закричали, злобно и торжествующе, как лают охотничьи псы, уловив след зверя.
Этот звук заставил О’ву очнуться, и он при помощи Ха’ани с трудом поднялся на ноги, хватаясь за грудь. У него посинели губы, взгляд был как у раненой газели; эти глаза испугали бушменку не меньше, чем крики мужчин внизу.
— Мы должны идти!
Наполовину неся, наполовину таща мужа за собой, она направилась к каменной стене.
— Я не могу… — Голос О’вы стал таким тихим, что Ха’ани пришлось приблизить ухо к его губам. — Я не могу туда подняться.
— Ты можешь, — упорно заявила она. — Я тебя поведу, ставь ноги туда, куда я ставлю свои.
Она пошла вверх по крутой скальной тропинке по следам, оставленным острыми копытцами горной антилопы; за ней неуверенно двигался старый бушмен.
Поднявшись на сотню футов, они нашли каменный выступ, скрывший их от погони внизу. Оба бушмена вползли на него, цепляясь ногтями за царапающую поверхность камней, и вид обрыва внизу как будто придал О’ве сил. Он полез вверх более решительно. В какой-то момент старик замешкался и покачнулся назад, но Ха’ани успела поймать его за руку и поддерживала, пока у него не прошел приступ головокружения.
— Иди за мной, — сказала она. — Не смотри вниз, старый дед. Смотри на мои пятки и иди за мной.
Они продвигались дальше, все выше и выше, и, хотя под ними открылась вся долина, охотников не было видно за широким скальным выступом.
— Еще совсем немножко, — сказала она наконец. — Смотри, вот уже и гребень, еще чуть-чуть — и мы скроемся. Дай руку…
Она потянулась к мужу, чтобы помочь ему преодолеть опасное место, где под ними открывалась щель в скале, и им нужно было перешагнуть через пустоту.
Ха’ани посмотрела в пропасть между своими ногами и снова увидела охотников; они казались крошечными с такого расстояния и искаженными из-за того, что она смотрела на них сверху. Эти двое все еще стояли у основания стены, прямо под ней, и смотрели вверх. Лицо белого человека светилось, как облако, оно было до странности светлым — и при этом невероятно злобным, подумала Ха’ани. Он поднял руки и направил на нее длинный посох, который нес с собой. Ха’ани никогда прежде не видела винтовок, поэтому не сделала попытки спрятаться, а просто смотрела вниз, на мужчину. Она знала, что даже самый мощный лук не может пустить стрелу на такое расстояние, и, ничего не боясь, наклонилась с узкого выступа, чтобы лучше рассмотреть врага. Она видела, как дернулись вытянутые руки белого человека, как маленькое перышко белого дыма выскочило из конца его посоха.
Она даже не слышала выстрела, потому что пуля долетела раньше звука. Это была винтовочная пуля с мягким свинцовым наконечником, она вошла спереди в живот старой бушменки и наискось пронеслась вверх сквозь тело, разрывая кишечник и желудок, а потом легкие, и вышла из затылка на несколько дюймов сбоку от позвоночника. Сила удара отбросила Ха’ани назад к каменной стене, а потом ее безжизненное тело отскочило от нее и упало через край узкой пропасти.
О’ва закричал и потянулся за ней. Он успел коснуться ее кончиками пальцев перед тем, как она исчезла, и он качнулся к краю обрыва.
— Моя жизнь! — застонал старый бушмен. — Мое маленькое сердце!
Боль и горе оказались слишком сильны, чтобы их вынести. О’ва позволил своему телу качнуться сильнее и, теряя равновесие, тихо вскрикнул:
— Я иду с тобой, старая бабушка, до самого конца нашей дороги…
Не сопротивляясь более, он упал в пропасть — воздушный поток хлестнул его, но бушмен больше ни издал ни единого звука.
Лотару де ла Рею пришлось вскарабкаться вверх на двадцать футов, чтобы очутиться там, где застряло в скальной щели тело одного из бушменов.
Он увидел, что это труп старого мужчины, сморщенный и худой, как скелет, разбившийся при падении так, что кожа и плоть лопнули, а череп обнажился. Крови было очень мало, как будто солнце и ветер иссушили крошечное тело еще при жизни.
На узкой, почти детской талии был повязан кожаный пояс, державший коротенькую набедренную повязку, тоже из сыромятной кожи, а еще на поясе висел на шнурке складной нож. Это был военно-морской нож, с костяной рукояткой, такие имели британские моряки, и Лотар никак не ожидал найти подобную вещь на трупе какого-то бушмена посреди пустыни Калахари. Он развязал шнурок и спрятал нож в карман. Больше ничего ценного или интересного на теле не оказалось, и, само собой, Лотар не стал бы утруждаться и хоронить его. Он оставил старика в щели между камнями и спустился туда, где его ждал Темный Хендрик.
— Что ты нашел? — тут же спросил Хендрик.
— Просто старика, но у него было вот это.
Лотар показал нож, и Темный Хендрик кивнул, не проявив особого интереса.
— Ну да. Они ведь жуткие воры, как мартышки. Потому и подбирались к нашему лагерю. Второй вон там, в тех кустах. Но туда опасно лезть. Пусть так и лежит.
— Тогда подожди здесь, — сказал ему Лотар и, подойдя к краю глубокой расщелины, заглянул в нее.
Дно маленького ущелья густо заросло колючими кустами, и спускаться туда действительно было опасно, но Лотара охватило нечто вроде извращенного каприза, желание поступить вопреки совету Темного Хендрика.
Ему понадобилось двадцать минут, чтобы спуститься на дно расщелины, и еще примерно столько же, чтобы найти труп подстреленного им бушмена. Это было похоже на поиски убитого фазана в плотных зарослях, только без хорошей собаки, которая могла бы его почуять, и в итоге только гудение больших синих мух привело Лотара к руке, торчавшей из кустов розовой ладонью вверх.
Он вытащил труп из колючек и только тогда понял, что это женщина, древняя ведьма с невероятно морщинистой кожей и сухими грудями, болтавшимися, как пустые кисеты.
Лотар довольно хмыкнул, когда увидел пулевое отверстие именно там, куда он метил. Выстрел был сложным, учитывая расстояние и отклонение. Но он тут же перенес внимание с пули на необычное украшение на шее старухи.
Лотар никогда не видел ничего подобного во всей Южной Африке, хотя в коллекции его отца имелись ожерелья масаи с востока континента, немного похожие на это. Однако масаи делали свои украшения из бусин, привезенных торговцами, в то время как этот широкий воротник на старой бушменке был собран из разноцветных камешков, и собран удивительно эстетично. При этом ожерелье представляло собой нечто вроде нагрудной брони, крепкой и декоративной.
Лотар понял, что эта вещица из-за своей редкости представляет немалую ценность, поэтому перевернул старуху, чтобы развязать шнурок ожерелья. Шнурок и несколько камней были залиты кровью из раны, но Лотар аккуратно стер ее.
Многие камни имели естественную кристаллическую форму, а другие были обкатаны и отполированы водой. Видимо, старая бушменка набрала их на каменистых берегах пересохшей реки. Лотар повернул их к свету и улыбнулся от удовольствия, когда они сверкнули, отражая солнечные лучи. Он завернул ожерелье в свой шейный платок и осторожно спрятал в нагрудный карман.
Еще один взгляд на мертвую бушменку убедил его в том, что больше здесь нет ничего интересного, и Лотар оставил ее лежать лицом вниз, а сам начал трудный подъем по скале туда, где его ждал Темный Хендрик.
Сантэн понемногу начала ощущать матерчатую ткань, укрывавшую ее тело, которая была настолько незнакомой, что почти вернула ей сознание. Сантэн подумала, что лежит на чем-то мягком, но она знала, что это невозможно, как и свет, сочащийся сквозь зеленую ткань. Однако она ощущала слишком сильную усталость, чтобы размышлять о таких вещах, а когда попыталась удержать глаза открытыми, те закрывались, несмотря на все ее усилия. И только тогда Сантэн поняла, насколько она слаба. Из нее словно вынули все внутренности, и она превратилась в пустую скорлупу сваренного всмятку яйца, хрупкую и беззащитную. От этой мысли Сантэн захотелось улыбнуться, но даже это усилие оказалось слишком большим, и она опять погрузилась в мягкую тьму.
Когда она очнулась в следующий раз, она услышала, как кто-то тихо напевает. Сантэн лежала с закрытыми глазами, и постепенно до нее доходило, что она понимает слова. Это была любовная песня, тоска по девушке, которую певец знал некогда, до войны.
Голос был мужским, и Сантэн подумала, что это один из самых волнующих голосов, какие ей когда-либо приходилось слышать. Девушке не хотелось, чтобы песня кончалась, но та внезапно оборвалась, и мужчина засмеялся.
— Значит, тебе нравится твое занятие? — спросил он на африкаансе.
Какое-то дитя ответило: «Ага!» — да так громко и отчетливо, что глаза Сантэн мгновенно распахнулись.
Это был голос Шасы; воспоминания о чудовищной ночи со львом на дереве мопане тут же нахлынули на нее, и ей снова захотелось закричать: «Мое дитя, спасите мое дитя!»
Она повернула голову из стороны в сторону и увидела, что она одна, в хижине с крышей из листьев и пологами из зеленой ткани по бокам. Она лежала на походной койке, одетая в длинную ночную рубашку…
— Шаса! — позвала Сантэн и попыталась сесть.