Шпажка в ее пальцах изогнулась – и исчезла. Обнаружилось крохотное оружие на другом конце стола – воткнулось в большое красное яблоко, венчавшее чашу с фруктами. Глубоко воткнулось, по самую рукояточку… Боевую форму бабушка Стася не утратила, упомянутое яблоко вполне могло оказаться глазным. Моим, например.
– Повтори, – попросила она.
Я вытянул шпажку из крохотного бутербродика, примерился…
– Левой рукой, левой… – внесла коррективу бабушка. – Как я.
Ей что, обеими руками владеет одинаково, а мне давненько не доводилось тренироваться… Однако повезло, не опозорился, – шпажка воткнулась рядом с первой.
Ни слова похвалы я не дождался. Бабушка кивнула, словно убедилась в чем-то и без того достаточно очевидном. И спросила:
– Что теперь? Каковы дальнейшие планы павшего героя?
– Буду добиваться, чтобы поставили бюст на могиле. Все-таки дважды Герой России, негоже под пирамидкой со звездочкой лежать. Ну и улицу в каком-нибудь райцентре переименовать… Улица капитана Дашкевича – звучит неплохо.
– Смешно. А потом? Встанешь у бюста и начнешь раздавать автографы?
– Не знаю, – сказал я, отбрасывая несерьезный тон. – Ничего не знаю… Была одна надежда, но не оправдалась…
Все мои возможные перспективы бабушка представляла не хуже меня. Но я надеялся: вдруг присоветует что-то толковое, что самому не приходит в голову? Или, чем черт не шутит, поможет, задействовав старые связи. Некоторые люди в отставку никогда не уходят, и кое-кто из былых коллег бабушки мог до сих пор оставаться в окопах невидимой миру войны…
Но бабушка что-либо оригинальное предложить не спешила. Поинтересовалась достаточно очевидным вариантом:
– Не думаешь перебраться в Москву, под крылышко к Кауфману?
– Не думаю, – отрезал я.
– В игре, что ты затеял, другой стопроцентной гарантии выжить нет.
– Нет так нет. Буду играть с меньшими шансами…
– Почему?
– Почему… Ты права, иногда цена за право остаться в живых бывает неподъемной… В полутора десятках километров отсюда есть дом, после Большой Волны до третьего этажа утонувший в илистом болоте. А в нем квартира, где до сих пор лежат трупы женщины и маленькой девочки, и мне не хочется думать, как эти двое умирали… Но иногда это мне снится. Такой вот у меня маленький счет к Кауфману и его команде, и пожизненной гарантией безопасности его не погасить.
– Жена и дочь?
– Да.
– А где был ты?
– Где, где… Штурмовал Станцию. Работал пушечным мясом в большой мясорубке. Зарабатывал первого Героя.
Пауза в разговоре заменила слова сочувствия. Подозреваю, что бабушка произносить их неспособна. Она похоронила мужа, детей и внуков, не проронив ни слезинки. Она умела мстить. Умела помогать. Сочувствовать не умела.
– Не ешь эти тарталетки. – Вот первое, что она произнесла после минуты молчания. – Кажется, несвежие всучили…
Я послушно положил тарталетку обратно на тарелку, хотя выглядела она вполне съедобной. А потом бабушка сказала именно те слова, что я надеялся услышать. Ради которых приехал сюда.
– Тебе надо переговорить с одним человеком…
– С кем?
– Узнаешь…
– И как мне его найти?
Никаких предупреждающих звуков за моей спиной не раздавалось – ни скрипа двери, ни шагов… Просто уверенный голос произнес:
– Меня не надо искать… Я здесь.
Я с трудом подавил рефлекторное движение руки, дернувшейся к «дыроделу». Потому что голос принадлежал генералу Кравцову, главе ОКР и фактическому диктатору России.
Эх, бабушка, бабушка…
11. Все реки текут – 2
Взбегая вслед за Командиром по косогору, Алька успел пожалеть, что оставил подсумок с запасным магазином у Митрофана, – с полусотней патронов много не навоюешь… Однако в бой вступать не пришлось. Выстрел, оборвавший их разговор, оказался первым и единственным.
Выстрелил старик, имя которого Алька так и не узнал. Выстрелил из одноствольного охотничьего ружья, наверняка позаимствованного у кого-то из местных. Выстрелил себе в голову.
Рядом с телом стоял сапог с заткнутой в голенище и аккуратно расправленной портянкой… Палец босой ноги, надавивший на спуск, до сих пор был просунут в скобу ружья. Алька уставился на этот палец, рассматривая его во всех деталях, как будто необходимо было запомнить на всю жизнь заусеницы и трещинки на пожелтевшем ногте… На остальное смотреть не хотелось, особенно на то, во что превратилась голова самоубийцы. Хотя какой он самоубийца, убивать себя могут лишь живые…
Мелькнула дурацкая мысль: «А вдруг Командир сможет поднять даже такого?» Алька передернулся, представив безголовое нечто, вцепившееся в ручку контейнера и монотонно переставляющее ноги.
– Иди к Митрофану, – сказал Командир, и прозвучали слова как приказ.
Алька идти не хотел… Потому что предстоял разговор с Настеной, откладывать его дольше невозможно. Коли уж впереди путешествие к Карскому морю и дальше, к Станции… Но он был не готов. И попытался отвертеться, кивнул на труп:
– Прибрать его надо бы… Похоронить.
– Я разберусь. Иди.
– Но…
– Иди. К своей. Женщине.
Командир сказал это так, словно вколачивал гвоздь в неподатливое дерево и произносил по слову на выдохе, при каждом ударе молотка.
И Алька пошел… Вернее, поплелся. Волочил ноги по улице, не поднимая голову, не глядя по сторонам… А ну как обнаружится на каком-нибудь заборе еще одно украшение в здешнем стиле?
Человек без имени проводил его взглядом. Потом повернулся к старику. Тот смотрел на человека укоризненно – только на него, не обращая внимания ни на уходящего Альку, ни на труп с развороченной головой, лежавший под ногами.
«Как же я теперь?» – спросил старик беззвучно.
«Сейчас я отпущу тебя», – так же беззвучно ответил человек.
Он сделал рукой быстрое движение, как будто рассекая невидимую нить, соединившую его со стариком. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что в руке стоявшего над мертвым телом человека сверкнуло при этом какое-то оружие, непонятно когда и как там появившееся… Но никто не наблюдал за этой сценой.
«Все… Теперь ты можешь уйти».
«Скажи, как… там?.. Как попы говорили? Кто сам себя, того в рай не пускают? Или… Страшно…»
«Иди. Ничего не бойся и не оглядывайся. Ни в коем случае не оглядывайся».
«Будь ты проклят, нелюдь!»
Старик, и до того полупрозрачный, становился все призрачнее. И проклятие его человек едва разобрал.
«Я проклят давно. Прощай».
Старик исчез. Осталась лишь груда мертвой плоти. Еще один труп на бесконечном, тянущемся в никуда пути…
Человек без имени никогда не стремился к умению повелевать душами мертвых. Не искал этой способности, даже не задумывался о ней… Все пришло само. Пришло, и подмяло, и потащило куда-то, и до сих пор не ясно – куда…
С пяти лет он рос в семье двух закоренелых атеистов. Потомственных старообрядцев, «сектантов», как называли их недружелюбно настроенные дальние соседи (ближних не было). И в то же время атеистов… Случается и так. «Религиозное мракобесие» из жителей Доньи выбили жестко и эффективно: кто не полег под пулями в бою и после боя, на краю расстрельной ямы, – отправились в лагеря и на спецпоселение; дети – в детдома, перековываться в строителей новой жизни. Перековались… Уже третье поколение не знало и не ведало, зачем их предки жили в странном месте, затерянном в верховьях Кулома, чего там ждали и к чему готовились.
Но приходит время – и все возвращается. Дети и внуки атеистов вернулись на землю фанатично веровавших прадедов… И встретились там кое с чем, что вдребезги разнесло их материалистические представления о мире, такие стройные и логичные. Мальчик Андрюша рос рядом с людьми, лихорадочно искавшими веру. Читать он научился по Откровению Иоанна и по Книге Гедеона – по рукописной «библии» куломских отшельников…
Книга Гедеона трактовала грядущий Апокалипсис достаточно своеобразно – как последнюю битву, в которой надлежит принять самое активное участие. Не ждать, пока кто-то одолеет воинство Сатаны и отведет за ручку в земное царство Божие – самим драться за это царство, умирать и побеждать… К битве гедеоновцы готовились долго, несколько веков, и основательно. Знали и умели многое, но традиция прервалась, внука воинов стало некому учить… Мальчик Андрюша получил наследство – но понятия не имел, как им пользоваться.
Он стоял на подрагивающей, упруго прогибающейся под ногами глади Кулома – и не понимал: что происходит? Зачем и кому это нужно? Ему было пятнадцать лет…
Годы шли. Прорывались новые умения – откуда-то из глубины, из памяти крови. А он снова не знал – зачем?
Потом были годы странствий и прозвище Путник, известное всему русскому Северу – потаенному, неброскому, таящемуся в медвежьих углах Северу, люди которого не попадают в ленты новостей ни по каким поводам, да и не стремятся к тому…
Странствия не принесли понимания – кто он? Кем и для чего избран? Зачем наделен страшноватыми дарами?
Он побывал в больших городах. Он учился в нескольких университетах, – учеба давалась на изумление легко, – но нигде не дотянул до диплома, лекции и семинары не приносили ответа на главный вопрос…
Он воевал на второй сибирской, решив было: началось, и тьма наступает с востока… Но это оказалась не его война.
Растившие его ушли. Ушли в свое время сверстники… Он не удивлялся своей затянувшейся жизни и тому, что старость и немощь над ним не властны. Воспринимал как должное – пока не сделает то, к чему призван, никто его не отпустит. Но что? ЧТО???!!!
Однажды он сорвался. Он богохульствовал и слал небесам самые страшные проклятия. Он швырнул в огонь Книгу Гедеона – последний уцелевший в мире экземпляр. Он отрекся от своего имени. Он прошел по Тропе, убивая всех встреченных Зверей.
Не изменилось ничего.
Все осталось по-прежнему. И все дары остались при нем.
А потом он понял, что книги лгали или он сам ложно понял их. Апокалипсис уже наступил. Давно, возможно, еще до его рождения… Наступил, а люди не заметили. Трудно заметить даже самые кардинальные и глобальные изменения, если они чересчур растянуты во времени.