– Прости.
Людям, стоявшим за дверью, он сказал:
– Не велел беспокоить. А меня… Кто здесь, так сказать?..
– Я! – догадался начальник охраны. Неделин отвел его в сторону.
– Вам поручено проводить меня. И чтобы никакой слежки! Я – его внебрачный сын.
ГЛАВА 24,5
Через несколько дней страна прощалась с Главным. Играла траурная музыка. На пять минут была приостановлена работа. Ревели гудки. Дети и внуки Главного были торжественно печальны. Елена Андреевна по-простому утирала глаза уголком платка, и ей почему-то все хотелось погладить мужа по щеке, погладить (вспоминая, как хороша была его кожа после бритья)… а во дворе саратовского прижелезнодорожного почтамта было солнечно, веселая снежная слякоть, женщины плакали, Алексей Слаповский, бывший учитель, работающий грузчиком,[2] морщась от воя гудков, бросал посылки в дверь почтового вагона, где их подхватывал напарник и передавал проводнику.
– Вы что же это! – политически крикнул начальник смены Самсоныч, отплевываясь от вкуса только что выпитого поминального вина. – А ну прекратить!
– А пошел ты! – в два голоса ответили грузчики: вагон вот-вот угонят к составу, им нужно спешить, ведь платят-то им по количеству сданных посылок, сдельно!
И может, никто не плакал в тот день так искренне и сложно, как худой, плохо одетый молодой человек в грязном углу вокзала города Полынска.
ГЛАВА 25
Неделин ехал зайцем домой, в Саратов. Ехал уже двое суток, потому что трижды его выгоняли, приходилось ждать следующих поездов, втираться, бегать по вагонам от проводников. И вот застрял в Полынске, где и застала его траурная трансляция.
Поплакав и умывшись в грязном сортире, Неделин пошел в буфет. Осмотрелся, нет ли где милиционера. Прошелся меж круглых высоких столов для кормления стоя. Люди ели черствые булки, вареную вонючую колбасу, всяческий минтай, яйца вкрутую, пили мочевидный чай. Неделин подошел к столу, за которым никого не было, но еще не убрали, в тарелочках из фольги лежали объедки. Он взял огрызок булки, откусил, стал сдирать шкуру с копченой рыбешки, которую оставил нетронутой кто-то шибко привередливый. Отпил из стакана холодной сладковатой жидкости.
Он заметил, что на него глазеют юноша и девушка. Девушка засмущалась, отвела глаза. Милая! – голод не тетка, при чем тут стыд, да гляди ты хоть сколько, а я – скушаю.
Но тут девушка, мгновенно забыв о Неделине, ткнула локтем парня:
– Смотри!
Обернулись, перестали жевать и прочие, кто был в зале. У входа стояла группа молодых людей, одетых вольно, артистично. Впереди, неожиданный в Полынске, был Владислав Субтеев, певец-эстрадник, один из самых знаменитых, а может, и самый знаменитый певец последнего года.
– Жрать нечего, пить нечего! – громко сказал кто-то из группы – так громко, как никогда не говорит русский человек на людях, если он не пьян, но эстрада, как и вообще всякое большое искусство, – вне традиций, вне национальности, впереди прогресса, даже если самого прогресса и нет. Об этом мимоходом подумал Неделин.
– Жрать им, видите ли, нечего, – буркнул парень.
– Как думаешь, это его жена? – спросила девушка, имея в виду находящуюся близко при Субтееве пышноволосую брюнетку. – А писали, что он неженатый.
– Так, б… попутная, – выразился парень.
– Вечно ты ругаешься.
– Ну иди цветы ему поднеси. Поцелуй его. Или вообще ехай с ним. Валяй.
– Как хочешь, а я его обожаю. В смысле голоса, конечно.
Хотя эстрадники издали определили, что жрать и пить нечего, они все же приблизились к прилавку, чтобы уже вблизи увидеть, что жрать и пить действительно нечего.
– Хоть ситра дай, тетенька! – сказал один.
– А пива не надо, дяденька? – обиделась молодая продавщица. Пусть и дебеловатая не по летам – ну так что ж?
Неделин, когда случалось, не без удовольствия слушал и смотрел по телевизору певца Субтеева, всегда сожалея, что тот глуповат, да и песни глупы, причем глупость текста, музыки и самого исполнения часто просто самоотверженная. Не имея голоса, Неделин любил иногда мурлыкать под нос что-нибудь легкое, а бывало, и классику, романс какой-нибудь, изредка ему удавалось спеть громко и от души – когда, например, никого не было дома, а он чистил пылесосом старый плешивый палас, пылесос выл, как реактивный самолет, а Неделин сладко кричал: «Вот мчится тройка почтова-а-а-я-а…» – и из-за шума пылесоса свой голос казался даже неплохим.
Нет, в певца он, конечно, превратиться не пожелает, да и певец ни в коем случае не захочет стать каким-то там явным бичом,[3] собирающим объедки. Только глянет с презрением. И, будто уже отвечая этому презрительному взгляду (а Субтеев действительно глянул на Неделина), он стал без стеснения собирать объедки с соседних столов.
Рассортировал и хладнокровно продолжил трапезу, поглядев на Субтеева с видом: да, жру отбросы и плевать на всех хотел, и горжусь этим!
– Пошли, пошли, – сказала пышноволосая брюнетка, спутница Субтеева. – Отправление уже объявили.
– Да? – и Неделин послушно пошел, глядя, как замызганный человек с огрызком капустного пирога в руке закашлялся, заперхал, опуская голову, давясь и перемогаясь.
Они оказались с брюнеткой в купе на двоих. СВ то есть. Комфортно и уютно. Собственно говоря, ничего еще не случилось. Сейчас прибежит Субтеев, закричит, я не буду упираться, спокойно объясню, что от него требуется, и мы безболезненно вернемся каждый на свои места.
Поезд тронулся.
Субтеев все никак не мог прокашляться, содрогался до слез, пытался проглотить что-то застрявшее, кто-то стал колотить его по спине (парень, который с девушкой). Субтеев наконец пришел в себя, вытер слезы.
– Выпей вот, – подставил ему парень стакан с чаем.
– А?
– Выпей, пройдет.
– Да? – Субтеев выпил чай, недоуменно огляделся. – А где?.. – спросил он.
– Ушли, – сказала девушка.
– А я?
Девушка засмеялась.
Субтеев неровной походкой вышел из вокзала на перрон. Увидел отходящий поезд. Побежал. Но когда бежал, увидел свои бегущие ноги и остановился как вкопанный.
– Это что же такое?! – заорал он, перекрывая все шумы и звуки.
– В чем дело? – появился перед ним милиционер.
– От поезда отстал. И вообще…
– Пройдемте.
ГЛАВА 26
А Неделин уехал в поезде, в спальном вагоне, наедине с пышноволосой брюнеткой.
Ну что ж, сказал он себе.
Так тому и быть, сказал он себе.
Судьба, сказал он себе.
– Устала, – сказала брюнетка. – Жутко не высыпаюсь. Не могу спать в вагонах, и все. Нервы лечить надо.
– Лучшее лекарство от бессонницы – это любовь, – сказал Неделин, разглядывая красавицу.
– Это в каком смысле?
– В самом прямом, – хихикнул Неделин.
– Железный человек – сам над собой издеваешься. Я бы так не смогла. Если честно, я бы на твоем месте застрелилась.
– А в чем дело?
– Ладно, брось. Я представляю, как тебе обидно.
– А что?
– Ничего. Хочу спать. Главное паскудство в чем: пока сижу – умираю хочу спать. А лягу – хоть бы черт! Но спать-то надо…
Брюнетка разделась и оказалась образцово-стройной, с изгибами, которые очень взволновали Неделина, правда, волнуясь, он смутно чувствовал какую-то недостаточность.
– Иди ко мне, – сказал Неделин.
– Перестань.
– Иди, говорю.
– Зачем? Сам будешь мучаться и меня мучить. Не школьники же – просто целоваться.
Неделин нетерпеливо повалил ее, стал целовать повсеместно – исполняя, наконец, желания, которые в нем обострились из-за множества неудач, что он претерпел в шкуре жулика Виктора Запальцева.
И лишь когда разделся, он понял, о чем говорила черноволосая женщина.
С ужасом оглядев увечье, он спросил:
– Это как же?
– Не понимаю, зачем так себя растравливать?
– Кошмар…
– Ничего. Медицина развивается. Может, еще придумают что-нибудь. Сердце вон протезное уже ставят. Ничего, Владик, ничего. Успокойся, давай начнем спать.
Она легла, укрылась с головой одеялом, повернулась к стене.
Неделину, естественно, не спалось.
Вот так влип, думал он. Попробуй теперь заставь Субтеева поменяться обратно… Меняться же с кем-то другим – слишком подло… Не нужно волноваться, рано или поздно он сумеет выпутаться. И что страшного, ведь был же он недавно в обличье дряхлого недееспособного старика? Но старик и есть старик: что для старого человека просто огорчительно (а может, и освобождает, наконец, от проклятия пола), то для молодого – несчастье. А почему он знает, что несчастье? Может, Субтеев вполне счастлив своим самозабвенным глупым творчеством? Славой, успехом. А эта женщина кто ему? Жена? Вместе выступают, а заодно – любовница? То есть изображает любовницу, чтобы все думали, что у Субтеева с этим все в порядке? В таком случае она наверняка извлекает выгоду из этого положения, ведь может в любой момент выдать секрет. Бедный Субтеев!
Вдруг Неделину стало по-настоящему жутко. Ему пришло в голову, что его способность превращаться в других, появившаяся так внезапно, может внезапно и прекратиться. И что же тогда? – навечно оставаться ущербным человеком?
Хотя навечно – дурацкое слово. Вечности нет ни для кого из живущих, да и послезавтрашний день – тоже довольно далеко. А вот завтра – вдруг произойдет что-то интересное? Доживем до завтра. Все будет хорошо.
Неделин, утешая себя, представил: вот он на сцене перед многочисленным залом, он покоряет зал, он приводит его в неистовство. Вспомнив одну из песенок Субтеева, он стал напевать ее, радуясь голосу, который достался ему в наследство.
– Ну и дерьмо, – сказала брюнетка. – Я ведь совсем уже спала!
– Я репетирую, – сказал Неделин.
– Идиот.
Выступления – три дня по три концерта в день – должны были состояться в Саратове – в Саратове! – во Дворце спорта «Кристалл». Вникая в разговоры сопровождающей группы, Неделин выяснил, что концерты идут под фонограмму – и пение, и музыка, так что особых хлопот не предвидится.