– Да ладно? – Саша подскочила, отталкивая книгу и тем самым задавая начало цепной реакции. Раздался звон, сразу за ним – плеск, кружочек лимона поплыл по столу – единственная лодочка в чайной реке – ровно по направлению к монете.
– Дерьмо! – воскликнули они хором, пытаясь спасти книги.
Работали молча. В тишине. Саша ожидала, что это спровоцирует новый виток скандала, но Валли смотрела на нее как-то невыразимо грустно, задумчиво кусая нижнюю губу.
– Что мне с тобой делать?
Саша вздохнула. Не знаешь, что делать? Не хочешь задушевных разговоров? Крутись. И Саша крутилась. Как юла. Как пластинка. Как угодно.
– Получается, отец Грина был своего рода недобитым Хароном того времени? Брал деньги за переправу в Сказку? А Кощей Бессмертный в этом раскладе кто, Аид?
Валли смотрела на нее достаточно долго, чтобы Саша ощутила себя клинической идиоткой. Сказочный мир. Потусторонний. Дорожка для мертвых. Действительно.
– О… Точно.
Валли вздохнула, выкладывая последнюю пострадавшую книгу для просушки. Саша по ее лицу видела, что Валли сейчас сомневается в своих способностях преподавателя, как никогда в жизни, но Валли все же ответила:
– Это не был конкретно отец Грина. Змей тоже был не один. Скажем так… его предыдущая версия в цикле перерождений. Помнишь, как это работает? Архетипы Сказки вроде Кощея и Яги живут вечно. Остальные герои находятся в вечном цикле перерождений, вспоминают себя каждый раз заново и каждый раз повторяют один и тот же сценарий.
– Спасибо за еще один экскурс в Сказку, Валли. – Саша щурилась, задумчиво стучала пальцами по столу, пытаясь добраться до сути, Валли продолжала рассуждать вслух. Саша знала за ней эту привычку: Валли долго проговаривала, пока не доходила до истины, Саша часто слышала, как она негромко бормочет что-то за закрытой дверью кабинета.
– Но Змея уже давно нет. Гриша его едва помнит. Выходит, он не мог поделиться с колдунами остатками своих сокровищ. Да и зачем? И… Помнишь? Вечный Господин. Они что-то говорили про Вечного Господина, когда призывали всевозможные кары на мою голову. Вечный равно Бессмертный?
Саша повернула в пальцах опустевшую чашку, движение сопровождалось звоном перышек на браслете. Мне бы только не думать, не думать. Еще хоть минуточку не думать. Ни о чем.
– А зачем Кощею связываться с этой падалью? Особенно с учетом того, что у него под началом вся Сказка. Я имею в виду, да, они теряют силу, и они наполовину безумны. Но опускаться так низко? И тем более, насколько я помню, Кощей девушек похищал, а не убивал. Да еще так…
Валли хмурилась, что-то не давало ей покоя – возможно, просто весь ослепительный набор бессонных ночей, возможно, то, как она ненавидела терять контроль над ситуацией. В ее области всегда было спокойно. Никаких больших имен не упоминалось даже случайно, и вот они здесь, роют, кажется, туда, где их явно не слишком ждут.
– Я не знаю, Саша. Серьезно. Я понятия не имею.
Саша проснулась посреди ночи от того, что ее бережно укутывают в плед, и это был далеко не самый худший способ проснуться, по ее мнению. Она узнала его по запаху: так пахнут солнечные дни и так пахнет Грин. Если прислушаться, то пахло костром, раскаленной чешуей, лесом. Чистотой. Его парфюмом. Саша хотела уже потянуться, открыть глаза, провалиться в момент, он был действительно замечательным. Особенно когда душа, нежная и размягченная, только что вернувшаяся из страны снов, своих бед не помнит. К реальности ее вернул голос Мятежного:
– Грин, ускоряйся, я тебе точно говорю, она бы не умерла без этого.
Саше не нужно было открывать глаза, она, кажется, изучила обоих достаточно, чтобы представить Мятежного, небрежно опирающегося о стеллаж. Чтобы увидеть, как Грин пожимает плечами, и жест снова показался бы ей птичьим, если бы она успела его разглядеть.
Саша замерла. Показалась себе непроходимой трусихой. И почти не дышала все равно, понимая, что она совершенно не способна иметь дело сейчас ни с одним из них.
Не хочу. Не буду. И что вы мне сделаете?
В пледе было тепло, и, если достаточно сильно попытаться, можно уснуть обратно. Она ощутила прикосновение к волосам, еле заметное, он убирал выбившуюся прядь. Я от тебя все вынесу, мне кажется, кроме вот этой невероятной нежности. Саша не знала даже, не представляла, насколько быть злым проще, чем быть ласковым. Насколько резало ее это ощущение. Насколько проявления доброты со стороны Грина были близки к тому, чтобы заставить ее плакать. Он отозвался негромко:
– И все же укрытым спать приятнее, как думаешь, Марк?
Мятежный только фыркнул, его интонация сказала достаточно. Читать его было просто, он был прозрачен как стекло. А в душу влезть не получалось. Дети Центра свои души хранили спрятанными за сотней замков, будто в отдельной комнате, а сундуки охраняли три пса – они сами. Однажды Грин решил, что душа должна жить и дышать, и это было смело. Мятежному и Саше такое и не снилось.
– Ты закончил с ней возиться? Пойдем.
Саше хотелось рассмеяться. А ты не мог ведь злиться еще громче? Вот только Мятежного, огромного и в своих чувствах совершенно беспощадного (или беспомощного?), она знала достаточно, чтобы понять. Этот мог бы.
В темноте, надежно защищенная собственными опущенными веками, Саша слушала, как Грин поднимается, различала его шаги, все они могли двигаться совершенно бесшумно – их этому научили. Она не видела, что именно происходит, – различала шорох одежды. Голос Грина звучал теперь дальше, бесконечно усталый и такой же бесконечно ласковый. Саша не помнила его не усталым.
– Тебе обязательно получать по лицу, Марк? Каждый раз возвращаемся с новым приобретением. Тебе повезло, что твоя регенерация работает так, как она работает.
Марк отзывался негромко, слегка ворчливо, но, как всегда в присутствии Грина, знакомой ярости не было.
– Честно? Мне плевать, в каком состоянии мое лицо. – Его задача – нервировать присутствующих. Повреждения тут даже на руку.
Грин издал недовольный кошачий звук, Саша продолжала подглядывать и подслушивать, и ей было чуточку стыдно, а еще ей казалось, что здесь происходит что-то важное. Они понижали голоса, чтобы не разбудить ее, и Саша была готова им подыграть.
– Ты дурак, Марк. И мне на твое лицо не плевать, так что пойдем, приведем его в порядок.
Саша торопливо закрыла глаза, прилагая все усилия, чтобы изобразить достойную спящую, все еще не готовая к разговору, все еще иррационально перепуганная, под плед захотелось залезть сразу с головой. И именно поэтому она не заметила, что именно сделал Грин, и, может быть, ей бы хотелось знать. Так ты лучше готов. Так ты лучше понимаешь. Когда видишь все в настоящих цветах. Но голос Мятежного был почти рычащим, с ней он был бы злым, а сейчас – почти отчаянным:
– Ну что она может такого, что можно все остальное оставить за спиной?
В предложении не было ни одной буквы «р», он умудрялся рычать все равно.
«Ничего, – про себя отозвалась Саша, чувствуя, как сердце сбивается с привычного ритма, как холодно становилось даже под пледом. – Совершенно ничего. В этом и дело. Потому и страшно. Ничего».
Грин несколько секунд молчал, но вот его голос – и откуда в мальчишке столько любви к людям, как он находит для них место? Для них, искалеченных, уродливых, обожженных, измученных…
– Марк, что ты говоришь?..
И от всех нас он держит поводки. От всех нас. Ключи. И поводки. Не потому, что хочет ограничить нашу свободу, и даже не потому, что думает, что мы не умеем себя вести. Хотя стоило бы. Потому, что мы сами их ему вручили. Потому, что мы с Мятежным не хуже того лиса из сказки французского летчика. Мы очень хотели, чтобы нас приручили.
Мятежный звучал словно потерянный щенок, Саша снова рискнула приоткрыть глаза, чтобы тут же зажмуриться накрепко: это не для нее. Не для нее выражение на лице, будто он увидел нечто невыразимо ценное. И не ей смотреть, как у него едва заметно дрожат руки, как Мятежный утыкается в него лицом – по-собачьи. Мы оба спали бы у тебя в ногах. Но ты ведь не там нас хочешь видеть, Гриша?
– Нас всегда было двое, знаешь. Ты и я. Идеальная боевая единица. И вдруг появился кто-то третий, злой и насмешливый. Ей под силу все испортить. Ее нужно защищать. Я не хочу, чтобы эта защита стоила тебе жизни. И не хочу, чтобы это стоило нашей дружбы.
Саша все думала, что это ужасно глупо. И ужасно трогательно. И что Мятежный сказал так много, не сказав ничего. Марк говорил «наша дружба», а имел в виду «в моей жизни никого, кроме тебя, не было, я не хочу снова быть один, не поступай так со мной. Не бросай меня». Ведь «не бросай меня» – это про уязвимость.
– Мне нужно, чтобы ты понял, Марк. Саша – это Саша. А ты – это ты. И вы оба. Оба. Имеете значение. Наличие Саши в моей жизни не умаляет твоей значимости. – Он замолчал, потому что – это было понятно абсолютно всем – еще пара ласковых слов, и злая собака, чудовище и крокодил Марк Мятежный просто сломается. Саша не разобрала, что именно ответил Марк, но, будь она на его месте – на его месте представить себя всегда было существенно проще, – она бы сказала: «Ты всегда будешь значить больше». И не ошиблась бы.
– Пойдем. Пойдем, Марк, мы ее разбудим.
Мятежный позволил себя увести, будто успокоенный: никто не собирался красть у него Грина, никто бы не смог. Грина было так невозможно мало в этом мире, но на них каким-то образом хватало. Только с тобой он бывает послушен. Саша успела заметить, что они ушли, держась за руки.
Может быть, у нас и не было никогда другого выбора, как искать покой или отдушину друг в друге? Может быть, мы только здесь и могли оказаться? Мы – голодные и одинокие одиночества. Может, теперь будет легче? Может, я теперь вспомню, что хотела отсюда уйти? Как можно скорее и как можно дальше. А не все причины, по которым мне вдруг захотелось остаться.
За завтраком Саша слышала звон, она этот звук знала хорошо: это золотая струна, натянутая, надежно спрятанная внутри каждого. Звучащая только в самые лучшие моменты. Они завтракали, как всегда, вчетвером – это пережиток той эпохи, когда Валли отчаянно пыталась воспитать в них семью, а они так же отчаянно сопротивлялись. Семьи не вышло, а привычка по возможности есть вместе осталась. И это было почти забавно. Потому что Сашу невозможно было дождаться к завтраку, она часто просыпала. Потому что Грин очень ч