Имя ревизора им тоже сообщили не сразу, наслаждаясь эффектом внезапности. Это стало бы сюрпризом, не будь Мятежный рядом, когда Валли проверяла почту, и не вытряси он из нее детали. Они говорили: «Виктор Воронич», а имели в виду плохие новости. Виктор Воронич, его монохромный гардероб, его строгие линии, его невероятные скулы – проведешь рукой, и можно порезаться. Виктор – второй после Кощея, они говорили: «Виктор», а подразумевали «Ворон Воронович».
Саша уже сейчас видела черных, огромных, лоснящихся воронов на деревьях по всему городу. С Виктором не бывало просто так, ревизия началась с той секунды, как его имя прозвучало под крышей Центра. Перед линейным, каким-то стерильным Виктором покорно гнули спины даже мертвые, хотя, казалось бы, чего бояться им?
«Да это просто несправедливо!» – помнила собственное восклицание Саша, и это правда было несправедливо, потому что о давно забытом, оставшемся в Москве романе Виктора и Валли, кажется, говорили до сих пор, и одна сплетня, как водится, была отвратительнее другой. Не говоря уже о том, что красивый Виктор, его правильное, совершенно нечитаемое лицо, были в конечном итоге причиной, по которой Валли оказалась так далеко от столицы, в убитом провинциальном Центре. История была грязная, а грозила стать еще грязнее. В конце официального письма они вежливо уведомили Валли, что Виктора будет сопровождать сам Иван (Царевич, не думайте даже называть его Дураком, сейчас его знали как Ивана Ахматова), он, видите ли, предложил свою помощь в расследовании.
«Какая охренительная честь», – скалился Мятежный. Саша этот вечер помнила прекрасно, потому что ей хотелось выцарапать кому-нибудь глаза, потому что Тайная Организация Зрячих в Москве честно работать не умела, потому что перед Виктором на коленях стояла вся Москва и вся Сказка, потому что он был совершенно беспощаден. Виктор – это значило никаких вторых шансов. Удивила всех Валли, которая при упоминании Виктора будто поникла, попыталась слиться со стеной, и это было так непохоже на их Валли. Пусть она никогда не кричала, но ее танковое неотвратимое присутствие ощущалось всегда.
Саша помнила четко, как Валли поднялась, глаза у нее нехорошо сверкали, в них будто шумел и злился весь Сказочный лес, а черты лица проступили еще ярче, чем обычно. В эту секунду она была почти страшной. Если бы не улыбалась, тоже зубасто, прикус у нее был неправильный, и это отчего-то придавало ей сходство с подростком.
«А мы везем даже Иванушку с собой. Я смотрю, они там всерьез намерены меня сместить. Что ж. Пусть приходят». Валли снова было двадцать с хвостиком, и она была той девушкой, которой дали в руки тонущий корабль Центра в городе над Волгой, будто утешительный приз для дочери знаменитого московского зрячего, с которым, говорят, советовался Сам. Не ссылка, вовсе нет. Важное задание. Валли была девушкой, которая знала, что ее наказывают, потому что она всегда была чуточку «больше, чем…» Больше, чем дочка знаменитого папы. Больше, чем столичная штучка. Больше, чем хорошая студентка. Московские зрячие очень не любили девушек, которые много думают, и еще больше не любили девушек, которые озвучивают свои опасные идеи и предлагают новые порядки, где им, унылым престарелым сухарям, места больше не было.
Валли была штормовой. Центр был ее старшим ребенком, она поднимала его из руин после предыдущего, впавшего в беспробудный маразм управляющего. Долго, своими собственными руками. Еще дольше договаривалась с местными малыми бесами. Область была образцовой до появления пришлых колдунов. Валли свою ошибку понимала. Понимала, что эту дрянь на свою территорию допустила она сама. И потому горела каждую секунду, желая эту ошибку исправить. Горела слишком сильно, до почти полного выгорания, Саша отмечала это, украдкой глядя на нее. Но у Валли ничего, кроме этого Центра, не было. Разве что репутация взбалмошной бунтарки, верящей в Сказку, бывшей любовницы Виктора и весь груз воспоминаний, оставленный в Москве? Для нее Центр был домом, который она выстроила для себя сама. Грин наблюдал за ними молча, огоньки плясали у него в глазах, и один, самый маленький и самый жаркий, будто поселился между пальцев. Огонь находит в тебе дом.
«Пусть попробуют».
Недели пролетели как в тумане, не поймать, не уцепиться. Это были, наверное, самые быстрые и самые напряженные две недели в жизни Центра. Не слышно было даже привычной ругани Мятежного и Саши. Это были самые страшные две недели в жизни Центра, потому что каждый пытался защитить свое, которое наверняка попытаются отобрать. Совсем скоро. Это не дом. Впервые за все время, кажется, Саша думала в этом ключе. Но может быть хуже. Это не Дом, но в их силах сделать так, что дома уже никогда и не будет. Что они меня отсюда не выпустят, я знаю эти штрафы и бесконечные продления контрактов. А этого я хочу меньше всего. Это не дом. Но это все равно нужно защитить.
Двадцать девятого сентября все часы в Центре попытались сойти с ума. Пока обитатели Центра старались сохранить его, Центр силился уберечь их в ответ. Все часы пошли в обратную сторону. Пусть октябрь никогда не наступит, мы останемся в этой временной петле навечно, и никто нас здесь не достанет. Мы будем здесь – будто скрипел им в уши старый Центр.
Валли смеялась:
– Благодарю тебя, мой старый ворчливый друг, за помощь. Но гостей мы все же встретим. Саша, ты переведешь часы?
Саша фыркнула, растеряв львиную долю неприятия, она все еще оставалась несломленной в своем нежелании выполнять лишнюю работу.
– Валли, если ты хочешь, чтобы я не путалась у тебя под ногами, так и скажи. У нас все часы висят на уровне Мятежного. То есть под потолком. Но хорошо. Я попробую. Только из любви к часам.
Часы каждую минуту, каждую секунду говорили ей, что скоро все закончится. Что скоро можно будет вернуться домой. Где бы дом ни был.
Саше было смешно: на них с неотвратимостью айсберга надвигался Виктор. Надвигался Иван. Они в этом раскладе были даже не «Титаником». Они в этом раскладе были что тот же маленький катерок из мультфильма. Саша помнила, что в детстве над этим мультиком почему-то всегда плакала. Так или иначе, Центр в очередной раз грозил улететь к чертям, и вот она – лазает по стенам, пытаясь перевести все часы. И откуда в Центре столько часов?
Она скорее заглянула проверить оружейную, чем действительно надеялась обнаружить там часы. Обнаружила только Грина, он молча задумчиво пересчитывал колья, укладывал их по местам. Услышав – скорее, даже почувствовав – Сашу в дверях, он обернулся, и она точно знала, что вот теперь бежать некуда. И деваться некуда.
И в оружейной нет часов.
Последние две недели полного хаоса были удобны, были по-своему умиротворенными. Никто никого не избегал и уж точно никто ни с кем не ругался, их просто поглотила рутина, и в этом не было ничего противоестественного, ведь дел становилось больше с каждым днем. Грин оправился от последнего приступа, выглядел на порядок лучше. Сейчас смотрел на нее напряженно. Встревоженно.
У него был этот замечательный взгляд, который методично, очень ловко, змейкой пролезает в душу и поселяется там, а ты четко знаешь, что он видит тебя насквозь.
– Саша? Слушай… – Даже если он встревожен – нет, даже если он потерян, катастрофически, – он все равно улыбался ей так, будто перед ним был самый лучший человек в мире. Или один из них. Саша впервые не знала, что с ним делать, и ненавидела ощущать с ним хоть какую-то неловкость. Сказать ему, что все это время скучала? Сказать, что она видела их в библиотеке? Или что даже никакая сцена в библиотеке не была нужна, чтобы догадаться, что у них с Мятежным воцарился мир? Неясно только, что этот мир значит для нее. И Саша почему-то в свою очередь делала все, чтобы ее невозможно было удержать лишнюю секунду.
Желание бежать какое-то глупое, иррациональное. Ты хочешь уйти. И еще больше хочешь остаться. И совершенно не знаешь, что ждет тебя впереди, потому со своим будущим ты предпочитаешь не встречаться. Очень разумно. Очень по-взрослому.
Она отозвалась так же негромко, будто многочисленное разномастное оружие может их здесь услышать:
– Я часы перевожу.
В оружейной не было часов, и экран его телефона на столе был черным, а значит, в оружейной времени не было вовсе. Время двадцать девятого сентября нарушило все свои законы.
Грин подошел ближе, осторожно, будто боялся ее спугнуть. Она действительно была напугана: это волнение, ежик в желудке, учащенное дыхание. Грин выглядел испуганным тоже, Саша видела свое отражение у него в глазах, и ей казалось, что она немного рябит, неровная, дерганая. Грин спрашивал мягко:
– Ты на меня злишься?
Как я могу на тебя злиться?
Грин дотронулся до ее запястья, будто пробуя почву, а почва была нетвердой, тот же зыбучий песок. Она не смогла удержаться – напряжение, легкое, едва заметное, совершенно достаточное для того, чтобы он успел его заметить и так же осторожно убрать руку. Ну до чего глупо.
– Я не на тебя злюсь. – Поспеши, скорее, говори, убеди его. В конце концов, это не будет даже неправдой. – Если это имеет значение, я злюсь на Мятежного.
С Марком Мятежным они не сказали друг другу ни слова, помимо официального «передай, пожалуйста, книгу» и прочей бытовой ерунды в этом духе с того самого памятного разговора. Мятежному стоило сказать ей спасибо. Хотя былое великолепие счастливого пса с него и слетело. Он с каждым днем будто становился все более побитым, будто понятия не имел, что делать со свалившимся на его голову счастьем. Или черт знает, что еще его беспокоило, Саша не собиралась снова лезть в его голову. Синяки давно сошли, а некоторые – видимо, внутренние – остались. И ныли.
– Что снова натворил Марк?
Вот уж этого Саша точно не собиралась ему рассказывать, замотала головой с такой энергией, что волосы посыпались ей на лицо. Нет уж. Грин почти улыбался, наблюдая за ней.
– Вы как кошка с собакой, знаешь?