Маленькая Сашенька верила. И не боялась дракона. Ведь дожди бывали чаще, чем грозы. А значит, дракон плакал. Отчего ему было так грустно? Маленькая Сашенька подолгу смотрела на тучи. Может быть, ему было одиноко? Сын Великого Змея сидел перед ней и представлял собой сплошное напряжение, не знал, что с ней делать – Саша хотела бы знать это сама. А знала только, что, когда на небе было солнце и так тепло – это дракон был счастлив.
– Это было вопросом времени, Грин. Так что я абсолютно не удивлена этому раскладу, серьезно.
Он издал шипящий, кошачий звук, и Саша заметила, что зрачки у него все еще были огромные, еще пара минут – и они вернутся в норму, после крови он всегда был чуточку пьяный. Он говорил отчаянно, с непривычным запалом, голос слегка подрагивал:
– Это не то, что я спросил. Ты же знаешь.
Саша знала, и Саша помнила библиотеку. А еще Саша помнила слова Мятежного. И иногда, вот в такие мучительные минуты, ей казалось, что он прав и она даже находиться в одной комнате с ним не имеет права. Слишком грязная для его очищающего огня.
– Хорошо. Я не злюсь из-за вас с Марком. Такая формулировка яснее. Но. Я злюсь на Марка. Потому что он тебя узурпирует. И потому что я ему не доверяю. А Марк злится на меня. Это то, как мы работаем. Да черт возьми, я просто хочу знать, когда он этим джемом снова в меня швырнет, когда эффект твоего волшебства закончится. Я…
Грин покачал головой. И почему, почему ему всегда нужно было смотреть сразу в душу, почему нужно было все знать?
– Он просто не знает, что с тобой делать. Что-то изменилось, так?
Изменилось все. И глупый таймер твоей жизни продолжает тикать, а мы расходуем это время впустую. Так что еще имеет значение? Что мое сердце для тебя недостаточно честное? Что Марк, может быть, прав и я тебя не заслужила? И я скажу об этом вот так, сейчас? Я не скажу тебе ни слова.
– Марк никогда не знал, что со мной делать. И я с ним. Потому мы делали то, что умели лучше всего. Злили и злились. В какой-то момент этого перестало быть достаточно. И я рада, что до него наконец дошло, что он способен на большее.
И так высокомерно уверен, что на них не способна я.
Сколько сил, сколько терпения уходит на то, чтобы просто держать лицо. Не сжать зубы. Не заплакать.
Крошечное одинокое сердечко. Но кто мы все, чтобы быть настолько беспечными с сердцами друг друга? Я жалею о каждой фразе того диалога. Мне не стоило толкать его, даже если исход превзошел все ожидания. Я вот только не думаю, что Марк жалеет тоже.
– Грин, ты здесь?
Помяни черта.
Голос Мятежного за дверью был последним, к чему были готовы они оба. Саша подлетела так, будто за ней гнались, лихорадочно одергивая халат. Взгляд загнанный, перепуганный, метнулся в сторону ножа, да так там и остался.
– Дерьмо. Быстро. Прячь все.
Мятежный не готов это услышать. Или мы не готовы в этом признаться.
Марку ведь нужна была цель, и это ровно то, чем для него стал Грин. Найти выход, поддержать, удержать утекающую жизнь.
Его фраза, брошенная однажды, она до сих пор здесь, я все помню. «И кого ты, идиотка, пытаешься задеть, называя меня его псом? Да я был бы счастлив быть его собакой».
Грину давали месяцы – он прожил годы. Марк верит в чудо и в исцеление. Не в нелепые связи и не в то, что кровь крепка. И воля тоже. Грин говорил: «Марк – мой якорь».
И это работало в обе стороны, а мой маленький секрет пусть секретом и останется.
Я не буду тем человеком, который ему скажет.
Саша собрала испачканные салфетки с бешеной скоростью, и Мятежный открыл дверь – пять секунд спустя. Правило пяти секунд – правило терпения Марка Мятежного. Его хватает ровно на пять секунд. Он посмотрел на них чуть удивленно.
– Был уверен, что ты сейчас перед зеркалом.
Саша ему подмигнула, голос бодрый, и кажется, что вот еще секунда – и она примется танцевать. Если бы можно было только танцевать, всю жизнь танцевать: в золотом конфетти, под дождем и на заснеженной площади – танцевать, танцевать, танцевать.
И не думать больше никогда ни о большой лжи, ни о маленьких сердцах.
– У Грина зеркало лучше, я пришла сравнить. Не опаздывай, Маречек.
Саша скользнула за дверь змейкой, Мятежный тоже был не в костюме, тоже пришел за чем-то, Саша не слушала приглушенных голосов за дверью.
Центр собирает детские сердца и выращивает из их обладателей солдат. Разбивает на миллионы осколков, превращает в пыль. Сердца вам не нужны. И мы врем, мы колдуем, мы стережем границы – мы верные псы и знаем только руку хозяина. И стекольно-сердечная пыль все хрустит у нас под ногами. Мы знаем, что ходим по собственным сердцам.
Пусть мое сердце будет из алмаза или из гранита. Пусть оно будет двулико. Но будет со мной. И я сама решу, кому его отдать, тяжелое, почти неподъемное. Но мое.
Чтобы не думать о мальчиках, Саша думала о маскараде. Или о сиянии. Или о колдунах. О колдунах думать было достаточно мерзко, чтобы они занимали все мысли и не оставляли никакого пространства для маневра. Игла вилась вокруг нее, похожая на осу, так же беспокойно не жужжала даже – гудела, плела волосы настолько хитро, что Саша оставила всякие попытки отследить, запомнить и повторить прическу позже. Но волосы ложились золотой короной вокруг ее головы, открывали шею, и Саша своим отражением любовалась.
Игла любовалась ей тоже.
– Как Игла тобой гордится, девочка. Моя Сашенька будет самой красивой звездочкой на маскараде. Настоящей принцессой.
Саша задумчиво постучала пальцами по столу.
– Игла, скажи. А ты раньше видела зеленый луч? Сияние? Там, где его не должно было быть?
Домовая довольно захихикала, чуть потянула Сашу за волосы и ласково кольнула шпилькой шею. Саша прикосновения почти не ощутила, но шикнула просто потому, что Игла любила, когда на нее ворчат. Вкусы домовых были так же специфичны, как и их имена. И в этот момент Саше подумалось, что действительно: Игла с острыми предметами была совершенно беспощадна.
– Девочка моя, северному сиянию место на севере. Потому что там, говорят знающие, ближе всего к царству мертвых. Ой-ой. К Ржавому царству. Граница тоненькая. Маленькая. Но протискиваться в нее все равно приходится, будто… в игольное ушко. – Крайне довольная собственной шуткой, Игла даже захрюкала.
Саша недовольно потянула ее за «игольное ушко» и добавила в голос строгости:
– Отвлекаешься.
Домовая пискнула, вывернувшись из ее захвата, и невозмутимо продолжила:
– Ты вредная девочка, Сашенька. Но ты с утра оставила мне каши, а потому я тебе скажу. Северное сияние – это значит только то, что два царства, ваше и наше, Ржавое, столкнулись.
Саша уставилась на нее в шоке.
– Здесь? Вот прямо здесь? У Волги?
Игла заправила последнюю шпильку ей в волосы и отошла, удовлетворенно разглядывая результат.
– Моя девочка – самая красивая девочка. Неважно, на маскараде или нет. – Она подпрыгнула, звонко и слюняво чмокнула Сашу в щеку. Оставалось только побежденно вздохнуть и не вытереть щеку: разговор окончен не был, и она ждала от домовой ответа. – Ржавое царство откроется там, где пожелает. Если воля крепка. И если вера крепка. А этот город сейчас удивительно окреп, не находишь?
Саша фыркнула, из отражения на нее смотрела искрящаяся золотая девочка, достойная дочь Сказки. Но дочери Сказки – Елены, Василисы и Марьи, Аленушки и Настеньки.
Я такой не буду. Не стану. И в терем запереть себя не дам. Если уж выбирать, я, пожалуй, постою рядом с Александром Македонским, тезки – это всегда так захватывающе. А вот Иванушку проведать все же придется.
– Однажды, Иголочка, ты ответишь прямо на мой вопрос, и это тебя если не убьет, то в лягушку превратит точно, правда?
Игла снова захихикала – звук тоненький, он ввинчивался Саше в уши, – а с приготовлениями они почти закончили. И значит, нужно было действовать быстрее. Все это кипело у нее в голове, не давало покоя: дикая гремучая смесь из колдунов, маскарадов и золотого меда, золотой же монеты – Саше казалось, что она до этого года и не видела такого количества золота.
– Думаешь, зеленый луч, недавнее бешенство часов – все это с Иваном связано? – Саша обращалась к отражению Иглы в зеркале. – Сначала колдуны и эти девушки. Потом колдуны с монетами Кощея. Ревизия. Приезд Ивана. Он… не похож ни на кого из них вообще. А от Виктора у меня просто мурашки, как можно быть настолько возмутительно неживым?
Саша понятия не имела, зачем разоткровенничалась с домовой, а может быть, дело в том, что Игла была ближе всех к тому, чтобы назвать ее подружкой, – из всех в Центре. Мятежный и Грин при массе других достоинств на подружек походили мало и в первую очередь всегда были несносными мальчишками. Валли? С Валли было сложно.
– Это ведь личное? Одно упоминание Кощея. Крошечная деталь. И Иван уже здесь. Так? Это же не бывает просто так? Я одного не понимаю. Кощею это зачем?
Игла оценивающе рассматривала ее прическу, придирчиво, пальцы у нее были неестественно длинные, она вся – сплошные булавки и иголки, торчащие под немыслимыми углами.
– Сашенька, ты не понимаешь, как мы работаем. Мы бесы. Большие и малые. Нас вы называете бесами. Ивана, Кощея – всех их равняли с богами. Но я укажу суть. Вопросы всегда одни и те же. Что делать с голодом? Что делать со скукой? Твоя Игла счастлива: дети в Центре внимательные и не забывают про подношения. А весь мир забыл. И нам голодно. И мы дичаем. И пробираемся на задворки мира в поисках хоть чего-нибудь, и, если мы это «что-нибудь» найдем, назад оно уже не вернется. Или вернется совсем-совсем другим: мы изменим его душу. Мы бесы, и мы не знаем насыщения. Мы всегда тянемся туда, где невероятно. Туда, где интересно. Туда, где дух захватывает. И я лучше буду болеть, Сашенька, лучше я буду дичать, поверь мне, девочка! Чем не чувствовать ничего. – Игла хмыкнула, и впервые Саше стало не по себе, что-то холодное поползло вниз по спине. Беспокойство? Игла знала явно чуть больше, чем привыкла показывать. – Я ведь чувствую свежую кровь, Сашенька. И ты, моя девочка, тоже