Саша не могла дышать, не могла видеть, раскаленная мертвая масса облепила ее, прижалась к каждому сантиметру тела, пригрелась на груди, как младенец, жадно слушая ток жизни внутри. Жизнь билась, и жизнь требовала. И Саша, кажется, даже плакала. Саша все пыталась поймать ртом воздух. Ни один ад не похож на старый. Знакомый ад.
Наступила темнота, раскаленная, пылающая.
Это вот так выглядит темная сторона солнца?
Глава 12Сны большого города
Мятежный прорезал толпу, будто ледокол, возвышаясь над ней по меньшей мере на голову. Движение было простым и понятным, у него была конкретная цель. Он часто ощущал себя акулой: пока плывет – жив. Когда остановится – сдохнет. И это тоже было просто, подчинялось каким-то рамкам. Он видел белую тень, метнувшуюся на балкон, и чуял проблему. Он и беда были давними друзьями. Там, где появлялся Мятежный, тут же объявлялась новая беда. В этот раз ему не пришлось даже звать. И, может быть, ему стоило дать Саше немного времени или не стоило следовать за ней вообще, она же сама знает, что ей делать, так пусть и разбирается сама.
Возможно, стоило взять с собой Грина, оставшегося с Валли, – оба крайне увлеченные обсуждением планов на завтра, оба крайне довольные собой: город был возмутительно чист, а первые дни ревизии не дали ничего, в чем их можно было бы упрекнуть.
И этот дурацкий маскарад, и Иван, возомнивший себя величайшим шоуменом, и Виктор, считавший себя властителем судеб, – все они были одинаково отвратительны. Мятежному нужно было выпить. И еще ему совершенно точно не нужно было идти за ней, но выразительный взгляд Грина, абсолютно щенячий в эту секунду, вроде: «Ну, пожалуйста»… Дерьмо. Он не умел ему отказывать. Грин будто мысленно говорит: не будем заставлять Валли беспокоиться. И Мятежный так же мысленно отвечает: Валли всегда беспокоится.
А в следующую секунду ловко лавирует между танцующими, смеющимися и целующимися, и весь этот праздник жизни режет ему глаза. Марк Мятежный никогда не забывал, что на любом празднике жизни он чужой. Это его наказание.
К черту. В самом деле. Пошло оно. Действовать. Двигаться. Следовать за белой запятой, всегда юркой, всегда маленькой и всегда лезущей ровно туда, куда ее отдельно просили не лезть.
Он остановился у выхода на балкон: что, если ей все же не нужна нянька, что бы там ни говорил Грин? Скорее всего, надеялся, что Мятежный и Озерская разберутся со своими проблемами, но… С балкона раздался вскрик. Не панический даже – придушенный и такой жалобный, будто котенка топили, он уже со всем смирился и с какой-то мрачной обреченностью предлагал передумать. В самый последний раз.
Мятежному потому и было так просто с Сашей Озерской, что она воплощала собой эту огромную роскошь, подарок воистину царский – возможность не думать.
Он рванул на себя дверь, будто нырнул в ледяную воду. На улице вовсю горел синим пламенем октябрь, с Волги тянуло наступающей зимой – скоро река уснет подо льдом. Саша стояла здесь, искусанная ветром, прижавшись к парапету так, будто на нее давили, будто она вот-вот сломает позвоночник, такой неестественный был изгиб. Будто собираясь упасть, глаза плотно закрытые, и щеки мокрые. Он не должен был так хорошо видеть в темноте, но темнота была ему вторым домом и еще одним наказанием.
Ты не сам ли для себя его выбрал? Ее ломало и выворачивало, но она все цеплялась, все упиралась, беззвучно шептала: «Не надо. Хватит. Хватит. Прекратите». Золотой свет рождался где-то далеко, будто внутри нее, подбирался к векам.
– Дерьмо.
Расстояние между ними преодолевалось легко – это три его шага, три ее беспомощных всхлипа, где бы Саша ни была – это где-то очень далеко. И очень страшно.
В одном Грин был прав: Мятежный понятия не имел, что с ней, такой маленькой и такой настырной, делать, понятия не имел, что будет, когда она откроет глаза и снова бесцеремонно залезет ему в душу, будто знает, где и что там лежит. И уж точно не имел понятия, что будет, если глаза она все же не откроет.
Он сгреб ее в охапку, потому что это было единственным, что пришло ему в голову, встряхнул, прижал к себе, наконец.
– Ну же, Саша. Просыпайся. Слышишь ты? Просыпайся, маленькая, это просто дурной сон. Все это просто дурной сон. – Он гладил ее по спине и удивлялся, когда она успела так замерзнуть, непохожая на девушку, скорее, на холодную лягушку. Он смотрел ей в лицо, видел беспощадный золотой свет у нее под веками, который затем угас совсем.
Тогда она дернулась, вцепилась в его футболку, ледяные пальцы нашли дыры в ткани моментально, она прижималась к коже, к живому.
– Марк… Вот черт.
Мятежный выдохнул, он, если честно, сам не знал, что все это время задерживал дыхание – не спугнуть и не упустить. А и черт бы с ним, упустил – так ей и надо. Идиотка. Клиническая идиотка.
Не надо.
Саша дрожала всем телом, недотопленный котенок, всхлипывала жалобно и сорванно, прятала лицо у него на груди, и футболка в том месте была совсем мокрой.
– Марк, я идти не могу.
Мятежный усмехнулся криво, как-то побежденно, это то, что все они делали – Грин и она. Понятия не имели, но делали. Будто выигрывали его у темноты. Каждый раз. Понемногу.
– Я тебя понесу, не скули только.
Она замотала головой ожесточенно, забыв о прическе и о нелепых смешках, забыв кусаться, сжавшись до состояния белого комочка, пачкала ему руки золотой краской – и едва ли замечала хоть что-то.
– Нет. Нет. Не хочу, чтобы все видели. Давай постоим, пока я не отойду.
Мятежный вздохнул, уселся прямо на полу.
– Мы с тобой не от испуга, так от пневмонии подохнем, надеюсь, ты рада?
Саша жалась к нему, до сих пор хлюпала носом, и он молча старался запахнуть на них куртку. Пытаться уместить невместимое было проще. Все это было проще. Лишь бы не думать. И не вспоминать. Сашину неестественную позу, жутко распахнутый рот. А еще раньше – мелово-бледного, перепачканного в собственной крови Грина. Еще раньше – сестру, лицо белое, она кричала, бросала в него злые слова. Одно за другим.
Сашин потеплевший нос ткнулся ему в шею, она все еще часто дышала, пытаясь успокоиться, и голос у нее звучал гнусаво, как у человека, который только что плакал:
– Когда мы с тобой в последний раз вместе заболели, Валли грозилась сдать нас в настоящую больницу, лишь бы больше не видеть. Мы были омерзительны. Так что ура! Ура! Пневмония!
Она была бесконечно усталой. Еле живой. Но на сто процентов здесь.
Вот и хорошо.
В зал они вернулись вместе, когда часы готовились бить полночь.
Саше нравилось думать, что она идет сама, что это не направляющая рука Мятежного вокруг плеч и опора в виде него же рядом каким-то чудом удерживает ее в стоячем положении. Она куталась в его куртку молча, мерзла даже в зале, а мозг был благословенно ватным. События сливались в один большой комок, до которого Саше сейчас не было дела. Все эти лица, слова, мириады запахов, звучащая отовсюду любимая мелодия, чистая эйфория. Саша прикрывала глаза устало, опиралась на него сильнее, а когда случайно сунула руку в карман, обнаружила телефон и нож – как он сюда его протащил только?
Ей стало стыдно, она торопливо вытащила руку из чужого кармана, бросила быстрый взгляд на Мятежного, но он ничего не заметил, продолжал с молчаливым упорством прокладывать путь через толпу. Саша сосредоточилась на том, чтобы идти. Еще один шаг, потом еще один, а следом еще. Вот так, замечательно. Куртка пахла Марком и сигаретами, в голове снова зазвенел голос Ивана, и боже, боже, ей так не хотелось сейчас об этом думать. Говорить с Иваном – это позволить солнцу держать тебя. Но ведь это невозможно. Не в этом мире.
– Саша! Всё в порядке? – Голос Валли раздался совсем рядом, и от Саши требовалось титаническое усилие воли, чтобы что-то ответить, она терпеливо привела язык в состояние готовности, разомкнула губы. Начала перебирать в голове слова. Как же это сложно. За нее ответил Мятежный:
– Она просто устала, мы вышли на воздух. Теперь готовы ехать домой.
Она ждала шпильки, ядовитой ремарки, чего-то, что сковырнет ее в этом состоянии, но удара не последовало. Он просто обозначал факты. Говорил эту фразу, а имел в виду: «Не здесь».
Впервые Саше подумалось, что в подобные моменты кому-то не менее страшно, чем было ей самой. Ей хотелось посмотреть на него, ей хотелось задать около ста тысяч вопросов, высказать примерно столько же накопленных обид, но рука на плечах ощущалась слишком тяжелой, не давала ей возможности маневрировать.
– Пойдемте домой, – отозвалась она негромко, готовая принять любые условия, лишь бы они не требовали от нее сейчас лишних усилий.
Часы пробили полночь.
Путь до машины Саша помнила плохо и была этому внутренне рада: мертвецы от входа никуда не делись, и смотреть на них отчаянно не хотелось. Она боялась увидеть знакомых. Она боялась повторения ситуации на балконе. Она боялась до трясучки, до состояния осинового листика, казалась себе такой маленькой и нелепой, расписанной ожоговыми шрамами, но кожа у нее по-прежнему оставалась безупречно чистой.
Марку все же пришлось нести ее до машины, она с трудом это помнила. Когда они вышли на улицу, Саша бестолково крутила головой, надеясь увидеть огненно-красного коня, сыгравшего с ней такую злую шутку. Ну что, что он хотел ей сказать? И почему так больно, почему так страшно, почему так жестоко? Но коня не было, был октябрьский промозглый исторический центр города над Волгой, были его обычные машины и редкие прохожие – большие города никогда не спят по-настоящему. Они задремывают ненадолго, и сон их неровен, сон их прерывист, может, потому они такие нервные и такие изменчивые, что им никогда не дают выспаться.
Саша на заднем сиденье была зажата между Мятежным и Грином, кто-то разбирал ей волосы, мягко доставал шпильку за шпилькой, и это простое, домашнее, любящее какое-то действие послужило спусковым механизмом. Она наконец провалилась в сон. Спасительный, освобождающий. Она не слышала, как Грин коротко поцеловал ее в лоб, не слышала вопросов Валли, не слышала терпеливого, ничего не выражающего голоса Мятежного, объясняющего, что это, кажется, было очередное видение, но он не смог выяснить детали. «Видишь ли, Валли, был немного занят, вспоминая, сколько вдохов и сколько нажатий нужно, когда пытаешься реанимировать человека».