Сон тащил ее дальше, в пространство без звука и цвета, где все было просто и тепло.
Грин растолкал ее осторожно:
– Просыпайся, мы у Центра. Или тебя понести?
Саша сонно помотала головой и честно поднялась на ноги, Грину пришлось ее поддерживать, но он будто был совершенно не против. Мятежный рядом фыркнул:
– Ты обнимаешься сейчас как недоделанная коала, пьяная и на эвкалипте.
Она хмыкнула: все потихоньку возвращалось на круги своя, становилось понятным – ничего не было понятно.
– Я малышка-коала, очень симпатичная, к твоему сведению. И я не выпила ни капли.
Они выдвинулись в сторону дверей Центра, где то и дело мелькало встревоженное лицо Валли. Валли, которая понятия не имела, что случилось, и поэтому была похожа на торнадо, F5 по шкале Фудзиты – Пирсона.
– Ладно, малышка-коала, пойдем. – Грин вел ее бережно, и Саша глупо хихикнула:
– Гриша, представляешь, мне снилось, будто я сплю между луной и солнцем.
Раздраженное рычание Мятежного она не просто слышала – чувствовала кожей, ей казалось, что он хочет ее встряхнуть, и только живая преграда в виде Грина удерживала его от поспешных решений.
– Тебе солнца не хватило сегодня? Не нагулялась? Вообрази, Озерская, если думать иногда головой, а не тем, чем ты думаешь обычно, можно избежать большей части подобных ситуаций. Кто только…
И это было так глупо, так по-детски обидно. Тебе пятнадцать – и он крадет твои игрушки, тебе двадцать – и он не слушает тебя, он делает поспешные выводы, он бросается не думая, никогда, никогда не слушает, и ты понятия не имеешь, где у него переключатель.
– Не то солнце! Не беспощадное, не страшное. А как будто… Есть смысл во фразе «хорошее солнце»? Это было хорошее, нестрашное солнце. – Саша сбилась, махнула рукой, силясь найти слова. – Огромное и теплое. С твоей стороны. Да тебе и плевать, я не с тобой разговаривала. Тебе всегда плевать, и меня тошнит от твоего отношения: то ты спасаешь меня от кошмаров, то превращаешься в невыносимого мутного урода. Чем я думала? У нас была установка – влезть ему под шкуру, узнать как можно больше. – И как же сложно было говорить, но она продолжала на силе чистой ярости: – Что-то я не видела вас в радиусе пяти метров от него! А я там была, я слушала! Так какого я опять виновата и думаю не тем? Или ты бесишься, что тебя не пригласили? О, не переживай. Вкусы у нашего Иванушки специфические, думаю, даже в случае со мной это был скорее акт нарциссизма. Спасибо за помощь, Марк. Но слушать это дальше я не желаю. И разбираться с твоим отношением тоже.
Она задохнулась к концу фразы, гневно сверкала глазами, а усталость брала свое, спокойно, с каждым словом. Саша понизила голос, рука Грина надежно держала ее за талию, и это, наверное, единственное место, где в ней не пульсировала тупая, злая, нелепая совершенно обида.
Пять лет. Пять лет. И ты до сих пор можешь вот так меня перевернуть, поднять на дыбы. Это не смешно даже.
– Ты ничего – слышишь ты? – ничего не знаешь.
Саша слышала звук его удаляющихся шагов, хотя Мятежный и мог быть абсолютно бесшумным. Это давило на нее, на виски, на саму душу будто бы. И она так устала. Но обернулась посмотреть, и Мятежного в холле действительно не было.
– Это не очередное убийство. Это просто мой оживший кошмар. Сплошные погорельцы. Ничего больше. Я не знаю, что случилось. Если нужно, я расскажу подробнее. Позже. Но не сейчас, сейчас не могу.
И мне бы правда хотелось в это верить.
Путь наверх казался таким долгим, и Саша совершенно не была уверена, что с ним справится, несмотря на поддержку Грина. Я устала. Я смертельно, катастрофически устала. Устали даже мои кости. Даже мои мысли.
– Гриша?
– М-м?.. – Он отозвался негромко, лица почти не видно из-за ее растрепанных волос, и Саше бы спросить, где были все шпильки, но ей не было до них дела.
– Можно я у тебя останусь? И мы просто ляжем спать. И сделаем вид, что все нормально. И мы обязательно нормально поговорим, но, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, только не сегодня.
Она чувствовала, что Грин улыбается.
– Конечно, мне было строго запрещено оставлять тебя одну. Я и сам бы так не поступил.
Что происходит в этом огромном здании? Где звучат все важные разговоры и почему я всегда на них опаздываю? И куда пропал огненный конь? И имеет ли это все сейчас хоть какое-то значение?
Она пряталась под одеялом так надежно, что видны были только глаза и слышен смутный отголосок печального сопения. От платья избавиться было замечательно, смыть поплывшую золотую краску, прикосновения пусть воображаемой (воображаемой ли?) горелой плоти – еще лучше.
Саша наблюдала, как Грин переодевается, молча, заинтересованно, все эти вопросы в ее голове уже звучали: откуда у него этот шрам под лопаткой? Насколько он похож на своего отца? Как он выглядит, когда он с Марком?
– Ты так и не знаешь, что послужило триггером? И что это вообще было? Насколько я понимаю, обычно ты сама не являешься участником видения? – Грин развернулся к ней: кожа в темноте еще бледнее и все еще будто светится изнутри. Шрамов было вполовину не так много, как у Мятежного, к Змеенышу они соваться близко боялись. Но они были. Саше на секунду стало стыдно за свою чистую кожу: ни шрама, ни ожога, ни отметины.
И никто из нас ровным счетом ничего им не должен, всем этим большим шишкам. Особенно наши жизни. Чувство было здесь и исчезло.
Грин заметил, что на него смотрят, повел плечами, явно рисуясь, его выражение лица – знакомое совершенно, хитрое, крайне довольное.
– Нравится?
Саша хмыкнула, демонстративно падая на подушки:
– Сногсшибательная красота. Ты уляжешься сегодня или мы так и будем переговариваться с разных концов комнаты?
Она дождалась, пока Грин нырнет под одеяло, поспешно забилась к нему в руки – выдох. Медленно, через нос. Сегодня ее держало солнце, и сегодня ее охранял невоспитанный, но до смешного верный пес. Сидеть рядом с Грином – это будто у костра, вытянуть руки и ноги и пытаться отогреться. Это слушать звуки леса. Саша чувствовала: он ждет ответа, и он нравился ей именно этим. Грин никогда не давал ей соскочить с темы, пока чувствовал, что ей самой это нужно. Саша бы убегала от своих кошмаров бесконечно.
– Я не знаю. Они не были обожженными, знаешь. Ну, в плане… гари не было. Может, было слишком много солнца? И они все знали меня, знали мое имя. И там был конь…
Брови у Грина поползли вверх, и это было нечестно, зачем ему такие красивые брови? Черные. И форма такая красивая. Саша рада была отвлечься на что угодно, отвлекаться с ним было еще легче.
– Конь?
– Да, огненно-красный конь. Я вышла на балкон, а там будто… будто не здесь. Будто в другом месте вышла. И там стоял этот конь, и он будто в душу мне смотрел. Это, наверное, самая красивая лошадь, что я видела в жизни… А потом началось.
Усталость возвращалась толчками, постепенно. Саша устроила голову у него на груди, ткнулась носом в шею – запах раскаленной чешуи, он никогда не был Змеем, не по-настоящему, но что-то носил с собой, что-то, что принадлежало ему по праву наследия. Он думал вслух, давал ей ответ на загадку, которую ей решать не хотелось:
– Это похоже на солнце, знаешь?.. Тройка сказочных коней. Белый – день ясный. Черный – ночь темная. И красный – солнце красное.
Класс. Класс.
– Гриша, не мучай меня сегодня, пожалуйста. Еще один солярный знак – и у-у-у! – Саша зарылась в него еще дальше, кожа у него не пахла солнцем, ей сейчас виделась огромная разница, она ощущала ее всем существом и была за нее благодарна. – И я взорвусь. Лучше расскажи что-нибудь. О конях я подумаю завтра.
Мне почти за себя стыдно. Как недобитая героиня книжки. Но завтра будет новый день.
Грин хмыкнул, задумчиво, будто примериваясь, рука осторожно легла ей на спину, и Саша вдруг замерла. Она действительно могла уснуть здесь, могла остаться. Вот в этих самых руках. Все перепуталось, и все вокруг горело, но самый огненный представитель этой истории – сын Великого Змея – держал ее в руках надежно, чтобы можно было забыться. Поцелуй меня так, чтобы я снова поверила.
– Придумал. Но это тоже отчасти про солярные знаки, тебе придется смириться, сегодня день такой.
Саша кивнула, переворачиваясь на спину, скидывая одеяло, нервная дрожь ее наконец отпустила. Ей нравилось ее тело. Маленькое. Способное донести ее как угодно далеко. Она была обманчиво тоненькой, она знала, что может биться и рычать, как разъяренная львица. Если захочет. Если будет нужно.
Стала бы я за него?.. Стала. Несомненно. Обязательно. Грин положил ладонь ей на живот, и нужно было провести вечер с Иваном, чтобы научиться различать беспощадный жар небесного светила. И его благородный огонь. Из тех, что грел ее. Но никогда не мог обжечь. Тот самый, которого бы ей бояться, а она любила его, как любят члена семьи. Может быть, в этом и было дело. Огонь забрал их. И они до сих пор жили там. Глубоко внутри.
– Ты знаешь, что все сказочные создания, связанные с огнем, рождаются совершенно обычными? Скучными даже. Серыми. Будто их сваляли из пыли… Пыльные перья маленьких птенцов Жар-птицы. Пыльные слабые чешуйки маленького Змея. Пыль и прах. И пепел. Ни искорки, даже самой чахлой.
Саша смотрела на него удивленно, воображала эти пыльные перья и не могла представить его таким. Бледным, изможденным, больным – может быть, но огонь был ровно там, куда он отправлялся. И она не могла разделить их даже мысленно. Грин рассмеялся, ласково пробежал пальцами по ее лицу, щелкнул по носу. И Саша позволила этому случиться. Когда это стало таким домашним? Таким привычным?
– Я таким не был. Я не… первородный. Я был рожден человеческой женщиной, не творение Сказки на сто процентов. Я был рожден недавно, а когда появились пыльные существа из пепла и праха, мир был совсем юным. И почти весь покрыт водой. В центре – слышишь, Центре – стояло Золотое царство. В центре жила Сказка. Однажды Жар-птица – или, может быть, это была супруга Великого Змея… Так или иначе, она вывела свое потомство. Из драгоценных яиц появились серые маленькие существа.