И ровно в эту секунду он рванулся из постели, движение будто не его, неуклюжее и злое, такое злое.
– Но я не заслужил этого! Не заслужил вашей любви и ваших жертв! – Она оказалась рядом в ту секунду, когда это было необходимо, чтобы его подхватить, уложила на подушки. Рана на ладони открылась снова, так и не успев закрыться. А может, и не на ладони вовсе. – Взгляни на меня, Саша. Я даже встать не могу. Я умираю, видишь ты? Сломанная игрушка сломанного мальчика. У меня не будет жизни. И не будет нормально. Ничего для меня не будет, понимаешь? Ничего. Ни жизни. Ни… Я умру все равно. Взгляни на меня! Хорошо смотри. Таких топили и камнями забивали. Таким не приносили жертвы. Не человек, а шарнирная заготовка.
Она убрала руки осторожно, видела кровь через повязку, слышала, как тяжело он дышит. Она хотела до него дотронуться, поправить подушку, но поняла, что сделает хуже. Не прикасайся к нему как к больному. Не смотри на него как на больного.
Он добавил тише, будто выдохшись:
– Прости за это… Я просто…
Саша села рядом, упираясь бедром в его ногу. Жар, привычный, знакомый жар чувствовался даже через одеяло, и она не могла представить мир, лишенный этого жара. Как же это возможно?
– А если это будешь не ты? Если первым умрешь не ты? Посмотри, на что похожа наша жизнь. Сплошные сказочные монстры. Помнишь, как Мятежного чуть упыри не загрызли? А сегодня? Ты можешь пережить и меня, и Валли, и Марка. Мы не знаем, где наша смерть, мы не Кощей. Может быть, завтра из моей ванны вылезет взбешенный водяной верхом на каком-нибудь кракене и они сообща меня сожрут?
Грин отвел взгляд, и она видела, как на щеках у него расцветала тень от румянца, рассвет, который не наступит. Она знала, что это ее подарок. Я бы хотела сделать больше. Он отозвался очень тихо, еле слышно:
– Просто… Если умру я, это будто я могу вас всех закрыть от смерти. Будто никто больше не должен умереть. Только я. И хватит.
Это бывает до странного больно и горько, Саша помнила, как Мятежный пытался отогреть его руки, и в чужую шкуру не влезешь, но ей казалось, что она прекрасно понимает его чувства.
– И Марк… Марк из-за меня чуть не погиб сегодня. Я… использовал дар. И, видимо, перегнул палку. Меня снова скрутило, и колдун… Он его почти достал, понимаешь. Он поэтому весь в крови. Это потому что я не смог прийти к нему на помощь вовремя. Потому что он был слишком занят, беспокоясь о моем состоянии.
Саша фыркнула, перевела на него взгляд снова. Обещала сторожить, и значит, будет неважно, насколько для этого или хоть для чего-то годно ее сердце. Что сердце? Сердце только бьется. Пока не перестанет.
– Послушай меня, Гриша. Марк ищет беды постоянно. Пусть для него это будет уроком. И это его работа. Это твоя работа. Вы сдерживаете натиск беспощадной дикой силы каждый день. На этой работе не живут долго. В этом твоей вины нет. Марк будет в порядке. Ты будешь в порядке. Мы все будем в порядке. Я обещаю тебе. Не смей винить себя. Ни секунды. Ты – это не история твоей болезни. Я расскажу тебе сотню других историй, по которым я тебя запомню. По которым он тебя запомнит.
Медленно и нежно минуты проплывали мимо, похожие на огромных прозрачных рыб, и Саша знала, кому они принадлежат. Знала, что сможет найти каждую у него под кроватью.
– Саша? – Она обернулась на голос, не надеясь, что он правда уснет. Грин все еще протягивал к ней руку, и она все еще не смела ее взять. – Саша, я обещаю, что буду беречь твое сердце.
Саша выдохнула резко, закрыла лицо руками, всего на секунду. Дыши. Дыши. Дыши. Не плачь.
– Так ты его примешь?
Он выглядел удивленным, почти обиженным. Все они говорили на совсем разных языках, и каждый пел разную песню. Но песни-то, песни, если вдуматься, были об одном.
– Я никогда не говорил, что его не возьму! Только то, что оно не сможет пробыть у меня долго. Понимаешь? Что скоро оно вернется к тебе. Но я буду очень. Очень. Осторожен.
Она рассматривала его пальцы, боясь взглянуть в лицо: длинные, с аккуратными ногтями – он один сейчас был не в крови. Один во всем Центре. Если только в Сашиной. А она все еще не решалась до него дотронуться.
– Я просто… подумала. Что мое сердце для тебя недостаточно хорошее.
Держись от него подальше. Грязная, грязная, грязная.
Грин мотнул головой, и ей в сотый раз стало стыдно. Уложи его спать, успокой его, пусть отдохнет, и разговор сможет продолжиться завтра. Но она знала, о чем он думает: «А если завтра никогда не наступит? И даже сегодня? А если у нас нет времени?»
– Как я мог такое подумать? Белый ландыш, у тебя прекрасное сердце. Я его видел.
А я видела твое.
Саша поймала его за руку, наконец. У нее не было времени. Но ей было что сказать.
И пусть времени не было, мы снимем его и отбросим как ненужное. Как Иван – человечность. Просто потому, что оно нам не идет. Пусть времени нет. Есть сегодня. И есть сейчас.
– Пусть ненадолго. Пусть скоро все закончится. Но ты оставишь столько удивительных, прекрасных вещей, благодаря чему тебя будут помнить. Жизнь не должна быть долгой, чтобы быть жизнью. Пусть ненадолго, радость моя, но сколько ты оставишь моментов. Красивых моментов. И может быть, грустных, но ведь жизнь такая, правда? Ты знаешь тоску, и знаешь радость, и иногда любишь их с равной силой. Пусть ненадолго. Но эти моменты – послушай, ты только представь – эти моменты будут всегда. Ты сам мне говорил, так работает Сказка. Сию секунду или никогда больше. Есть только сейчас. И больше ничего.
Они оба молчали, это тепло рук и нежность минут, если вслушаться, то можно было услышать их – огромных рыб под кроватью и дыхание Грина и Саши. Она запомнит его бесконечно живым и почти беззащитным перед чужой честностью. Глаза широко распахнуты, будто он не может поверить.
– Я не хочу уходить.
И если где-то Сказка сбывается хоть для кого-то, если эти минуты считаются… Пусть она сбудется для нас. Хотя бы сегодня.
– Но ты не уходишь, слышишь? – Сказка о девочке, которая разучилась плакать, потому что все слезы ей высушило огнем, и Сказка о мальчике, который из огня был сделан, но никогда бы не обжег никого из них. Сказка о другом мальчике, который не имел отношения к огню, но горел так ярко. Об их наставнице, в которой жил весь волшебный лес. Неужели это всегда должно быть больно? – Ты не уходишь. Не сегодня. Не сейчас. И даже не завтра, я обещаю. Есть множество моментов. И каждый момент – это маленький мир. Он чувствует, он дышит, и в этих моментах мы будем всегда. Потому что они не перестанут случаться. Даже если нас не будет.
Мир, наверное, не видел таких улыбок; если бы увидел, люди бы не перестали верить в Сказку. Не сделали бы ее дикой и голодной. Не лишили бы чего-то важного. Если бы они только увидели…
Грин целовал ей костяшки пальцев, поправлял наспех наложенную повязку, Грин улыбался так, будто решил осветить каждый из миров-моментов, о которых она говорила.
– Значит, я всегда где-то для тебя буду?
Саша закусила изнутри щеку, прикрыла на секунду глаза, надеясь, что слезы исчезнут сами. Она кивнула, это так просто было. Это было так правильно.
– Конечно. А я – для тебя. И Марк тоже. Мы были здесь. А значит, мы сделали это время нашим.
– И как мне уйти, если здесь для меня так много?
Саша хотела ответить ему одну-единственную вещь: останься.
Хотеть невозможного. А если не невозможного, то чего же еще желать? О чем еще мечтать? Чем еще гореть так, чтобы хватило согреть множество новорожденных миров?
– А разве ты уходишь?
Секрет раскрылся между ними, распустился, Саша пообещала себе сохранить его, оставить еще одним моментом. Пусть было страшно. И даже было больно. Но пусть он останется.
Мы были здесь. Мы были молоды. (Да, мы были древними. И мы были молодыми.) И мы чувствовали так много. И это время наше до последнего момента.
– Я не знаю, как тебя благодарить, Саша.
И она рассмеялась, накрыла их руки своей ладонью – пусть момент будет таким, полный смеха и звона, живой, живой, живой. Она упиралась носом в его нос и хохотала громче:
– Гриша, сам горячий, а нос холодный, как у пса! Значит ли это, что пациент пошел на поправку? – Саша понизила голос, добавила мягче, еле слышно: – Не нужно меня благодарить. Задержись со мной рядом. С нами. Сколько сможешь.
Что они? Те же дети, те же зверята, брошенные непонятно кем в чужую историю, приученные кусаться и выживать. Приученные не жалеть никого.
Они так и застыли, нос к носу, лица настолько близко, что улыбки будто сливаются в одну, способную обнять всю комнату.
Грин, наверное, сам о себе этого не знал. Насколько много он взял от своего отца! Это проскальзывало во многих чертах, не только в его удивительных способностях, но и в необычном разрезе глаз, невероятной температуре – он бы свел с ума любого человеческого врача. А еще в сокровищах. На наследство Грина можно было бы купить всю улицу, на которой стоял Центр. Грин тоже собирал сокровища. Сердца. Ее. Марка. Валли. Всех, кого он встречал, кого отметил своим прикосновением. Грин, конечно, понятия не имел, что делает это.
– Ты до чего-то додумался, верно?
Он выглядел смущенным и одновременно исключительно правым, упрямство на его лице проступало крупными буквами:
– В общем… Помнишь предположение про колдунов, что…
Саша давно скинула обувь и устроилась рядом с ним на кровати. Теперь она недовольно морщилась.
– Если секрет про колдунов, то давай подождем с ним до завтра? Уже довольно поздно, и это не лучшая тема для позднего времени суток, я серьезно.
Грин подтолкнул ее локтем, и, господи, Саша про себя ворчала и ругалась, до чего острые у него локти.
– Дослушай, Саша! Это не про колдунов. Не до конца про колдунов. В общем, я был прав, когда предположил, что они кормятся от животных в частности.
Саша жутко округлила глаза, готовая придушить его собственными руками.