– Истомин, клянусь, если это история про мертвых животных, я сейчас добью лежачего врага, то есть тебя. Я не смотрела тот ужасный фильм, где в конце умирает собака, так что даже не думай!
Грин вздохнул, видимо, силясь найти где-то терпение в достаточном объеме, и Саше это так сильно нравилось, потому что он распалялся – и был живой, почти смешной, и ловил ее за руки, и спорил яростно, и все это казалось игрой, а им снова было совсем мало лет, и весь ужас, который они пережили, их не определял. Это не они. А они – это намного, намного больше.
– Да нет же! В общем, мы спасли оттуда двух котов.
Смеяться было не над чем, но Саша хохотала так, что слышно было даже в самом отдаленном помещении Центра, что звенели стекла в окнах. Саша вытирала слезы, и заговорить ей удалось далеко не сразу:
– Котов? Вы спасли котов? Я могу вообразить Мятежного, который тащит в одной руке тебя и Валли, в другой – двух истошно орущих животных. Где эти коты, Гриша? Мне не терпится с ними познакомиться, я давно говорила Валли, что нам здесь нужны зверюшки. Для укрепления командного духа. Это, знаешь, как дерущимся детям заводят одну зверюшку, чтобы они сообща за ней ухаживали и на радостях меньше дрались. Это ваш с Валли хитрый ход, правда?
Грин смеялся тоже, вытирал глаза, и, может быть, столько смеяться ему было вредно, но момент, новенький и искрящийся, рождался здесь и сейчас, и он того стоил.
– Коты с домовыми, они проверяют, есть ли в них какое-то волшебство, здоровы ли они. Колдуны жизненную силу тянут из всего, до чего им удается добраться, так что… Коты, правда, чуть не убили Марка, думаю, ты найдешь с ними общий язык.
Саша издала совершенно кошачий звук, вызвав у него еще один залп хохота. Где смех, там жизнь. Там всегда будет жизнь. Я зову ее к тебе, и мы будем смеяться до слез, мы будем глупыми. И будем живыми.
– Просто твой Марк – псина. Ни одна кошка в здравом уме к нему теплыми чувствами не проникнется.
Они замерли, внимательно вглядываясь друг другу в лица. Саша понятия не имела, что он хотел ей сейчас сказать, почему выражение лица у него было таким серьезным и осмысленным. Сегодняшний день научил ее одной-единственной вещи. Саша потянулась, поцеловала его коротко, и иногда этого достаточно, достаточно секунды – она становится долгой, сладкой такой.
– Первой всегда легче, – пробормотала она негромко. Грин не стал уточнять. И это еще одна вещь, за которую она была ему благодарна, среди множества других.
Он перехватил ее за руку молча, не давая отстраниться. Иногда секунды недостаточно. А иногда ты думаешь, что тебе не хватило бы и вечности.
– Тебе разве отдыхать не нужно?
Он смеялся куда-то в уголок ее губ, не думая даже отстраняться, это надежно. Если бы можно было остаться здесь. А дыхание у него было теплое и отдавало разогретым железом, совсем чуть-чуть.
– Эндорфины, Саша.
Ей было смешно, она держала его лицо в ладонях, и оно не жглось, только грело, кажется, до самых костей.
– Мне просто не бывает достаточно, знаешь?
Грин кивнул, совершенно серьезный, знакомые тысячи огоньков во взгляде, и каждый из них нашел ее.
– Знаю конечно.
Конечно, он знал, в этом моменте их было двое, они его создали. Хрустящий, восхитительно новый. Саше хотелось думать, что их будет еще много, и его кошки, господи, кошки. И ее сердце.
Чем сердце успокоится? Может быть, я знаю.
Марк Мятежный вошел в комнату вместе с рассветом, и такие рассветы случаются раз в столетие. Он чувствовал себя недоделанным романтичным паровозиком из мультика, но каждый рассвет уникален, и, если мы не увидим рассвет, мы опоздаем на всю жизнь! Чушь в этом духе ожидаешь от Озерской. Или даже от Истомина. Но не от него точно.
Комната окрасилась в розовый и оранжевый, цвет насыщенный такой, что воздух ему показался малиновым, отдавал апельсином, он будто находился в середине вазочки с желе, и Мятежный жмурился, потому что в эту секунду ему было хорошо.
Беспокойство жило под ребрами и въедалось в кости, но Мятежный был, видимо, слишком напичкан волшебством, ему иногда казалось, что он состоял из него уже процентов на девяносто – столько раз его лечили домовые Центра. Это будто ты пьяный или накуренный, но еще веселее – и никакого похмелья. И тотальное сохранение рассудка, просто будто легче дышать. Комната была тихой, окутанная утренним светом, она еще больше напоминала Грина. Он лежал здесь же, на кровати, устроив голову на груди у Саши. Оба спали так крепко, что пропустили, как вошел не только Мятежный, но и оба кота, отпущенные домовыми еще раньше. Мятежный закатил глаза, события ночи были здесь, на острие ножа его памяти: бледный Грин, шипящие кошки и утробно рычащие твари перед прыжком. Сейчас оба кота (половая принадлежность установлена всезнающей Иглой): угольно-черный, будто поглощающий свет, и пронзительно-белый, если его искупать, – спали от них по обе стороны, до сих пор в дурном расположении духа и решительно, на взгляд Мятежного, тупомордые. Домовые единогласно решили, что животные магического происхождения – коловерши, помощники домовых, скорее всего, и только потому пережили нашествие колдунов. Котов решено было оставить как раз помогать домовым, и к Грину они уже были привязаны болезненно, истошно выли и пытались убить все в радиусе километра, пока в них не бросили его ношеной футболкой. Сейчас монстры вытянулись вдоль его ног, и в безмятежности обстановки можно было утопиться. Мятежному не слишком нравились кошки. Им еще никто не позволил остаться, а они уже все решили сами.
Он смотрел на Сашу: руки тонкие, но Грина держат надежно. Он знал состояния Истомина по одному только дыханию: Грин дышал медленно, ровно, даже улыбался во сне. И пока они с Валли прошли по сотому кругу, обсуждая одни и те же события, он возвращался мыслями в эту комнату. Мятежный едва ли доверил бы присматривать за Грином кому-то, кроме этой взбалмошной идиотки. И что она сделала со своей рукой? Здесь хоть кто-то не пострадал в результате этих бесконечного дня и ночи?
Розовый рассвет полз по их лицам, на лице Грина его можно было принять за редкий румянец; он добавлял цвета венам на Сашиных веках, и казалось, что глаза у нее были накрашены. Мятежный повернулся к двери, потянулся было к ручке, и он понятия не имел, какое именно колебание ветра разбудило это мерзкое животное, но черный кот издал замогильное рычание. Мятежный был уверен, что иерихонская труба звучала как-то так, а когда животное Мятежного еще и увидело, то оно решило зашипеть, будто предыдущих звуков было мало. Саша вздрогнула:
– Полночь, ради бога… Что опять?
Она открыла глаза, Грин – видимо, слишком измотанный – даже не шевельнулся. Саша выскользнула из-под него легко, схватила шипящего кота в охапку, и Мятежный был бы не против, получи она тоже, но животное только фыркнуло, освободилось, несильно куснув ее за палец, и ушло в изголовье к Грину.
– Уже имена им дала? Серьезно? И почему тебя он убить не пытается?
Она была растрепанной и заспанной и в малиново-желейном воздухе казалась совсем мягкой, свет любил ее лицо, окрашивал во все оттенки полусонной нежности.
– Он принялся истошно орать под дверью ровно в полночь. Потому он – Полночь. А убить он меня не пытается, потому что чувствует, что он мне нравится, а вот тебе – не очень.
Мятежный пожал плечами, тонкая душевная организация кота его волновала сейчас мало. Грин во сне смахнул с лица назойливый черный пушистый хвост.
– Как он? – Саша повела в воздухе рукой, перышки на ее браслете зазвонили знакомо раздражающе, Мятежный качнул головой, будто пытаясь отгородиться и от звона, и от солнечных бликов, играющих на золотых перьях.
– Он… лучше. Думаю, если отлежится завтра, то будет в порядке.
Он чувствовал себя будто перед расстрелом, не на месте в этой комнате, в этом розовом воздухе, все более поворачивающим в пронзительный апельсиновый. И под ее взглядом тоже. Лишний человек. Он помнил, что Грин дал ему место и дал ему смысл, и принимал его. Но у нее тоже здесь было место, и он понятия не имел, как к этому относиться. Мятежный отозвался шепотом:
– Отлежится, конечно. Я пойду тогда. Вернусь утром.
Ему хотелось остаться или охранять сон – или быть хоть сколько-то полезным, но она уже была здесь, и отпечаток подушки на ее лице только-только начал сходить. А значит, он вполне мог найти путь в свою комнату. Как он устал. Как он охренительно сильно устал. Лицо Грина в оранжевеющем рассвете было спокойным. И таким расслабленным. И Мятежный мог выдохнуть. Наконец.
Саша спрыгнула с кровати легко, босые ноги коснулись пола совсем бесшумно. Больше всего она напоминала сестру Полуночи и второго, белого, кота. Назвать его Полдень? Для контраста?
– Подожди. – Мятежный замер, и Саша сейчас кожей чувствовала: они одни сейчас впервые с того момента на балконе, а до этого – с момента в коридоре. Саше хотелось его ударить или хотелось его обнять – это всегда одни и те же вопросы. Или никогда больше не видеть. Ты все перепутал. И я позволила этому случиться.
Дыхание Грина, и ворчание котов, и тишина, рассвет, удивительный такой. Она повернулась к окну на секунду и замерла, впитывая каждый лучик, надеясь, что он наполнит ее изнутри. И значит, еще один день пройдет легко.
– Марк. Мне нужно, чтобы ты меня услышал. И чтобы я сама себя услышала. Никаких больше ссор. Не сейчас. После – вцепимся друг в друга с той же силой. После. Но я не хочу думать об этом «после», пусть оно не наступит.
Будто после него будет хоть что-то. После него не будет ничего.
Мятежный слушал ее, склонив голову, и Саша его черный знающий взгляд сейчас почти ненавидела, он ей в душу смотрел. Ей не хотелось думать, какого человека он там видел. Ей не хотелось быть этим человеком. Она облизывалась нервно, по-кошачьи, прикрывала глаза от солнца мягкой лапой.
– Мы тратим не свое время. Мы тратим его время. И оно заканчивается. Я прошу тебя. Пожалуйста. Ради него.