Ради мальчика, спящего на кровати, спящего так крепко, что он не слышал ни шипения, ни шагов, ни голосов. Спящего так крепко, потому что их присутствие для него было родным, безопасным. Ради мальчика, за которым они оба пошли бы на край света, износили бы железные башмаки. А что до нас с тобой? Я понятия не имею, что с нами произошло, но послушай. Время поговорить о нас еще будет.
– И не надо никуда идти. Оставайся. Он будет счастлив тебя здесь завтра увидеть. Ладно?
Мятежный смотрел на нее долго, и Саша понятия не имела, о чем именно он думал. На секунду ей показалось даже, что он к ней потянулся. Он был здесь, и, если отпустить себя на секунду, можно было забыть обо всем, что случилось до этого. И Саша помнила время, когда во всем Центре могла верить только одному человеку, потому что только он понимал, где у нее болит. И что у нее болит. У него самого болело там же. Для него не нужно было быть никем, кроме себя самой. Мятежный даже не ответил – кивнул коротко, поспешно, будто сам не успевал угнаться за собственными решениями.
– Иди в постель, я в кресле останусь. Не смотри так, этим тварюшкам время нужно, похоже, чтобы ко мне привыкнуть. Выгонять их, увы, никто не собирается. На колбасу пускать тоже. Значит, мирный договор распространяется и на них.
Саша издала негромкий смешок, еле слышный, укладываясь обратно под одеяло, сгоняя Полночь прочь с подушки, прижимаясь к Грину. Ночи становились холоднее, и никакие рассветы воздух уже не прогревали. В комнате стало будто легче дышать. И пусть мирный договор, весь шитый белыми нитками, да еще и криво, грозился расползтись в любую секунду. Пусть.
Эту ночь мы выиграли все равно. Она наша.
ИнтермедияМальчик-метеор
На самом краю Сказочного леса, где граница тонкая-тонкая и идти туда придется много часов, если очень нужно, или можно добраться за пять минут, если не искать туда пути, стояли две женщины.
Женщина со стороны Сказки была красива настолько, что смотреть долго было невыносимо. Ее лицо, строгое и правильное, светилось изнутри. И она знала абсолютно все. Если ты все сделаешь правильно, если ты будешь вежлив и уважишь Сказку, она ответит. Она расскажет. Если всмотреться в ее платье, то оно покажется сделанным из перьев, а если всмотреться в ее сапожки – могут примерещиться птичьи лапы; только слепой не увидел бы за ее спиной крыльев, но ведь зрячих сейчас почти не осталось. Женщина не скажет ничего, кроме правды, и потому она не слишком любит говорить с людьми. Люди давно не правду ищут, люди хотят слышать только то, что им понравится. А другому не верят. Женщина ведала прошлое, настоящее и будущее, а они спрашивали ее, когда же помрет надоедливая старуха с третьего этажа. После перестали спрашивать вообще. Забыли даже звучание ее имени. Строгая женщина забыть не могла, в этом был ее дар, и в этом же было ее проклятье.
Взгляд у нее был острый, и она не могла закрыть глаза ни на секунду. Даже ослепи они ее, забери взгляд острее соколиного, она бы не перестала видеть.
Женщине было почти любопытно – она успела забыть это чувство, вкус подношений, шепот ветра где-то, кроме Сказочного леса. Она смотрела на женщину напротив, не торопилась заговаривать первой. Ты нашла меня, так танцуй, ведьма. Танцуй, зрячая. Я чувствую Змея по всему твоему телу, чувствую когти и чувствую зубы. А более всего чувствую его любовь. Чувствую его в мальчишке, что ты прижимаешь к сердцу.
– Приветствую тебя, Гамаюн!
Лес шумел и тревожился, путал листья в перьях. Гамаюн это нравилось. Будто старый мир, полный смыслов и историй, которые ей только предстояло рассказать, дышал ей в спину.
Женщина со стороны мира людей говорила громко; зрячие, слышала Гамаюн, теперь называют этот мир реальным. Но что люди, хрупкие человечки, знали о реальности? О том, что такое повторять один путь множество раз, протаптывая дорожку к бессмертию. У них была всего одна дорожка, и следы их были почти невесомы. И проходили они по ней всего один раз. Но женщина со стороны была настойчива, могла идти столько, сколько потребуется, без устали, не разбирая дороги. Она не была красива, но в ее лице читалась целеустремленность, и это делало ее неотвратимой, выпущенной стрелой, которая если не сшибет яблоко с вихрастой головы, то попадет в саму голову. Женщина из мира людей была из той породы, что попадает в глаз белки с такого расстояния, что иные и саму белку не разглядят. Люди больше не охотились, чтобы прокормиться. Только ради забавы. Люди больше не искали Гамаюн, чтобы узнать судьбу. Так чего же хотела зрячая женщина, прижимающая к груди ребенка?
– Здравствуй.
Женщина состояла из выборов, женщина жаждала свободы. Женщина легла со Змеем, потому что пожелала приручить монстра, и ей удалось. Женщина держала на руках ребенка, потому что пожелала родить героя, и она сама не рассчитывала полюбить его так сильно. Ты никогда не готов к любви, даже если это любовь к собственному сыну. Гамаюн видела этот момент, мальчик был тихий и улыбался, а под кожей у него жила тысяча огоньков. Женщина называла его Светлячок, когда никто не слышал. И Григорий, когда на них смотрели все. Гамаюн могла бы позвать по имени и ее. Но владеть именем – владеть человеком, и чего ради ей новая хрупкая ноша? Чего она хотела? Новой веры? И что они сделали со Сказкой, все эти люди? О, Гамаюн помнила. Руки жадные, хваткие, отрывают кусочки, ничего не жалеют. Сначала им было холодно. Потом им было голодно. Потом они начали стрелять в собственных правителей, но началось все даже не с этого. С того, что эта страна поменяла коней на переправе и верить во что-то, кроме красных знамен, ей просто запретили. Сначала, может быть, пришел мальчишка – для Гамаюн они все мальчишки, – называвшийся Красным Солнышком, и что он знал о солнце? Гамаюн помнила, как смеялся, запрокинув золотую голову, Иванушка. Но он пришел и погнал их в реки, без разбора, людей и бесов, Гамаюн помнит. И заставил жить рука об руку с их иконами, а в их церкви закрыл бесам ход вовсе. За печкой никакого домового нет, все это черти, все они злые.
Станешь тут злым, когда такой голодный! Гамаюн помнила, как Сказка пережила и реки, и двоеверие, и смерть правителя, и даже красные знамена. Пусть Сказка подурнела, пусть Золотое царство проржавело до основания, пусть! Ее сестры все еще пели под ржавыми сводами, Сирин и Алконост спрашивали у нее: «Что дальше?»
А дальше было только хуже. Знала Гамаюн. И не могла дать никаких ответов, кроме честных.
А дальше и правда стало только хуже, измученная страна устала верить во что-то, кроме очередей в магазинах и счетов за квартплату. Толстые попы катались в их церквях в золоте и хватали тощих мальчиков, а за печкой жила только зола, никаких бесов. Да и печек у них больше не было, были электрические плиты, и были телефоны – заказывай доставку! Никакого содержания, из дома ушло сердце, из дома ушла Сказка, остался только голод и душевный холод, чем мучились все эти дети, когда чувствовали, что им не хватает чего-то – содержания? Когда мир казался им таким мелким. Гамаюн это помнила – и помнила, что будет дальше. Эти крохотные человечки забыли, как разжигать собственные сердца, забыли протянуть бесам тлеющие угольки. На здоровье! Но как же ярко они горели. Так устроены сердца людей: им все равно суждено гореть. И забыть об этом – забыть самих себя.
Сказка сделала ровно то же самое. Забыла себя. Что-то важное сломалось. И если людям не хватало огня собственных сердец, чтобы согреть себя, то что до Сказки?
И чего же хотела от нее, изгнанницы забытого голодного мира, мать Змееныша, жена Змея? Подумать только, он ведь назвал ее женой. Она хотела быть чуточку больше, чем другие в ее племени.
Она выставила перед Гамаюн бутылку водки, выложила сыр, она рассекла себе ладонь так, будто надеялась прорезать до кости. Она была лишена страха начисто. Чего же она хотела? Чуточку веры? Крупицу волшебства в засыпающем рассудке мира? Надеялась, что из искорки разгорится пламя?
– Расскажи мне о нем. – Ее кровь попала Гамаюн на оперение, и она вспомнила наконец, какого оно было цвета. Никто не мог быть на ее месте, никто не мог понять, что такое знать абсолютно все и забыть цвет своих перьев. Забыть хоть что-то в своей жизни. Эта крошечная брешь ощущалась чудовищной дырой и ползла все дальше и дальше.
Гамаюн склонила голову, ее лицо все больше напоминало птичье. Кровь у женщины из мира людей отдавала материнством и бунтарством, Гамаюн она нравилась. Когда она откинула покрывало, ее сын спал. И был не похож на нее, может быть, только общей, невероятно человеческой нежностью. В Сказке все сделаны будто из гранита, нежности не знают и не помнят, потому что, когда ты в пути так долго, так долго бессмертия ищешь, ты забываешь о простых вещах: о тепле другого тела рядом и о том, как улыбаться. Они не люди, никогда не были, обнаженные до состояния скелета функции. Сплошная цель.
А мальчик был по-человечески нежен, мягкие ручки и мягкие щечки, он спал крепко и дышал спокойно, слушая лучший звук – стук сердца его матери. Гамаюн без труда узнала черты Змея, смягченные во множество раз. И без труда узнала его жар – удержать его было невозможно. Мальчик спал и видел сны про трех сестер: одна знала все на свете, другая знала, что такое вечное блаженство, а третья была что та же смерть, и голос у нее был самый сладкий из всех – он не слышал, просто знал. Детский разум с их величием не справлялся, и мальчик видел птиц. Ярких птиц, которые ласково задевали его по носу крыльями и щекотали щеки перьями.
Женщина хотела приручить монстра. И женщина хотела родить героя. Но когда ты живешь так долго, как жила Гамаюн, ты знаешь только одно. Когда ты получаешь желаемое, в конце выясняется всегда одна и та же истина. Хотел ты вовсе не этого. Или слишком сильно хотел и своим беспощадным желанием опалил желаемое по краям. Или хотел недостаточно сильно. И забыл закалить желание, воля твоя была слаба, желание не приняло форму и на свет вылезло беспомощным слизняком.