Женщина знала, чего хотела. И в своих желаниях была беспощадна. Так хотят только люди одержимые, жадные и нетерпеливые. Обжигают не только то, что они желали, но и собственное нутро. Гамаюн коснулась лица мальчика – ей не нужно было даже это, ей просто захотелось потрогать человечка, и она могла себе это позволить, это не было благословением, вовсе нет. Гамаюн знала лучше: зачем благословлять что-то, что смерть так легко может прибрать к рукам? Мальчик не шевельнулся, только заснул крепче, без сновидений, и потом он не вспомнит сон про трех птиц, которые с ним играли и щекотали перьями. Но смутные образы будут находить его еще долго. Яркие летуньи, и мягкие перья, и женщина с лицом, похожим на птичье.
– Слушай, если можешь. Если хватит смелости. Если пришла за правдой.
– На меньшее я бы не согласилась. – Она не знала никакого страха, но Гамаюн видела: она научится. Бояться за сына, бояться за туманное будущее. Она научится. Под конец.
Гамаюн помолчала, образы разворачивались перед ней, как лоскутное одеяло, ниточек так много – потяни любую, и отзовутся самые неожиданные, самые дальние узелки.
– Ты не застала время, когда мир был молод, а люди – еще наивнее, чем сейчас. Люди перестали быть наивными, они уже будто рождаются уставшими от этого мира. Но когда мир был молод, люди называли метеоры, кометы, огромных небесных гигантов, освещающих небосклон, Змеями. Звездными Змеями. Когда они прочерчивали небо и исчезали за горизонтом – несколько невыносимо прекрасных секунд, которые запомнятся на много поколений после, – люди восхищались и боялись. Так будет и твой сын. Ты знала, на что шла, верно? Отпрыски Змеев и смертных рождаются либо героями, либо едва доживают до десяти лет, такие они слабые, такие они чахлые. Слушай же, ты хотела героя и получила героя. Но назови мне героя, который пережил свой подвиг. Герой нужен, только пока в нем есть потребность. Твой мальчик будет гореть ярко, что тот же метеор. Но гореть он будет недолго. Он зажжет сердца, он заставит поверить. Он – все, о чем ты просила. Все, на что ты надеялась. Гордись же, мать! Все яркое – хрупко, и потому он будет с нами, и будет с нами недолго, твой мальчик-метеор. Он будет поглощать огонь до тех пор, пока не вспыхнет сам. И сколько сердец будут гореть вместе с ним! Гордись, мать.
Она пропала в ту же секунду, сверкнув на женщину глазами. Может быть, Гамаюн на нее злилась. Или была безнадежно стара для того, чтобы испытывать хоть что-то. Стара как сам мир. Может быть, ей было жаль мальчика, он так и не проснулся за весь разговор, но Гамаюн знала, что глаза у него темные – те же угли. И такие же горячие.
Григорию Истомину было меньше года, он помнил только руки своей матери и горячее дыхание отца, которое не могло его обжечь. Он был уязвим к солнечному свету, и он еще не знал, что именно тогда мама решит держать его подальше от любых воплощений дикого огня, впервые в жизни испугавшись. И он понятия не имел, о чем пела ему вещая птица, но, как любой сын Сказки, пусть даже только наполовину, он все равно внял. И заслушался.
Глава 16От полуночи до полудня
Грин на кровати корчился от беззвучного хохота, всеми силами сдерживаясь, чтобы не рассмеяться в голос. Он то и дело пытался заглянуть в открытую дверь ванной, из которой доносился все более напряженный голос Мятежного, смертельно уставший Сашин и трубные завывания Полудня. Кота действительно назвали Полдень, потому что ровно в двенадцать ноль-ноль, когда солнышко наконец соизволило выйти из-за тучи, коловерша тут же сообщил об этом всем присутствующим в комнате. За что почти получил подушкой в морду от Мятежного и был немедленно наречен Полуднем. Сейчас незадачливый Полдень подвергался принудительной процедуре купания, поскольку Саша начала утро с заявления о том, что коты воняют, неважно, что домовые их уже отмыли. И вообще, они провели в доме колдунов слишком много времени, им только какой-нибудь новой сказочной чумы в Центре не хватало. Мятежный попытался позорно дезертировать, но в комнату ровно в эту секунду заглянула Валли, запустив тем самым цепь печальных для котов и Мятежного событий. Обнаружив их проснувшимися и живыми, она существенно посветлела лицом, и Саша не могла внутренне не сжаться – Валли действительно волновалась, всегда. Бо́льшую часть времени – за Центр. А еще чаще – за них. Окрыленная тем, что ее МОИ в одном помещении и что они не пытаются вцепиться друг другу в глотки, Валли приказным тоном объявила, что у них выходной, и умчалась на встречу с Виктором. Почему-то Саша была невероятно рада, что их на эту встречу не пригласили.
Когда Саша попыталась спросить про Виктора, Веру, про Дом, хоть про что-то, ей также было приказано вести себя прилично, не бросаться на Веру и заниматься Грином, у которого сегодня постельный режим. Возможно, Валли прекрасно понимала, что, если не посадит под домашний арест их всех: а) произойдет что-то страшное; б) произойдет что-то очень страшное; в) Грин в постели ни за что не останется, если остальные будут работать.
Ровно так Саша обнаружила себя стоящей в ванной, стукаясь локтями и коленями со стоящим здесь же Мятежным, с истошно вопящим котом, зажатым между ними. Полночь, устроивший им не меньший ад, милостиво дремал рядом с Грином, демонстрируя презрение всей своей непросохшей тушкой.
– Еще раз шампунь, – выдохнула Саша, про себя поражаясь тому, насколько белой, оказывается, может быть кошка. – И смываем. И все.
Ни один бес не мог нанести Марку Мятежному вреда в том масштабе, в котором справился один кот – хорошо, два кота, пусть даже магического происхождения. Через половину лица тянулась кровящая полоса, на руки смотреть было просто страшно, и, спасибо талантам Мятежного, царапины уже начали затягиваться. Он все пытался сдуть с глаз мешающие волосы, и Саша внутренне над ним смеялась: сейчас лицо у него застыло между возмущением и ужасом, примерно в той же плоскости находилось выражение морды Полудня, который будто понимал все, что Саша про него говорила.
– Напомните мне, – начал Мятежный, разворачивая кота так, чтобы Саше было удобнее его намылить, – почему? Просто почему один из вас, несчастных придурков, спасает этих чудовищ, другая делает мордочку: «Ой, кисы!» и «Давайте их оставим!», а купать их вынужден все равно я? Когда эти твари меня ненавидят, жаждут моей смерти и в целом настроены крайне враждебно. И нет, кругов ада не девять, ад – это прямая дорога, от Полуночи до Полудня.
Саша хлопнула его по руке, мокрая насквозь, облаченная по случаю купания кошек в безнадежно длинную для нее футболку Грина, она победно улыбалась.
– Ты ноешь как ребенок. Хочешь, я потом потру тебе спинку тоже, Маречек?
Из комнаты раздался приглушенный звук – то ли вой, то ли всхлип, то ли тщательно сдавленный гогот, – и Мятежный закатил глаза.
– Истомин, я слышу, что тебе это СМЕШНО. Если эти твари во сне перегрызут мне горло, знай, что вражину притащил в дом ты.
Саша поспешно включила душ, просто чтобы заглушить смех, который наконец полился из комнаты, будто много-много разноцветных мячей, прыгающих по полу.
Саша покосилась на Мятежного – взгляд быстрый, ни за что не поймаешь. Однако Мятежный поймал, глаза все те же, черные, без зрачков будто, он держал упирающегося коловершу, и Саша только что разглядела, что он улыбается. Криво, одним уголком губ. Он кивком указал ей на кота.
– Смывай давай, у него заканчивается терпение.
Саше повторять дважды было не нужно.
Они вывалились из ванной пятью минутами позже, мокрые, красные и взъерошенные, равномерно ободранные, с надежно завернутым в полотенце Полуднем. Из голубого полотенца, также стащенного у Грина, торчала только обиженная до крайности, жалкая и очень мокрая морда. Глаза желтые, почти золотые, мечущиеся между смертельной обидой и простым, очень кошачьим желанием убить всех присутствующих.
Саша сгрузила кота на руки Грину, и он знал это выражение у нее на лице, она нравилась ему такой, наверное, больше всего. Ты смотришь на нее и понимаешь, что в этой голове растет идея очередного приключения, расцветает пышным цветом. И не жди от нее сегодня ничего хорошего.
– Поздравляем! – гордо заявила Саша, для мокрой третьей кошки она выглядела слишком довольной собой. – У нас мальчик! А как прекрасно он теперь пахнет! И никакой волшебной чумы.
Мятежный перехватил ее поперек талии, как котенка, извлекая из Саши настолько недовольный и настолько жалобный писк, что она сама, кажется, не представляла, что способна на такой звук.
– Двигайтесь оба, счастливые родители. Ваши отмороженные на всю голову коты умотали меня так, что я не двинусь ни на сантиметр ближайший час. Я не желаю слышать ни о работе, ни особенно об этих тварях. Озерская. Нет! Ты посмотри только.
У Саши глаза слипались, и разлепила она их только титаническим усилием воли, ровно для того, чтобы обнаружить Полудня, облизывающего Грину подбородок.
– Во-первых, – Саша зевнула, – это не наши отмороженные коты, ты тоже их родитель. Во-вторых, ты всех передвинул, блин. Марк, ты вроде не настолько огромен, но места занимаешь… И в‐третьих, – она умиротворенно устроила голову у Грина на плече, снова прикрывая глаза, – я и не сомневалась, что любимым родителем после этого будет кто угодно, но не мы с тобой.
Она подтолкнула его ногой, а после демонстративно отвернулась, и, может быть, она застала Мятежного врасплох, не заметив даже. Он не знал ее настолько домашней, настолько незлой – и не был готов узнать. В комнате было тепло. В комнате было замечательно. В комнате было трое молодых взрослых – вчерашних детей, – два кота и сотня проблем, о которых никто из них сейчас не хотел говорить. Засыпая, Саша успела подумать, что, господи, неужели так всегда могло быть? Три человека, слишком тесная для них кровать, холодное и лишенное красок ноябрьское утро. И эти упрямые кошки, похожие и совершенно разные. Полночь оказался ласкушей и папиным сыном, Полдень же обладал менталитетом циркулярной пилы, оба были безумно упрямы и любили поесть. Саше казалось, что они братья и что отчасти они похожи на них и… Если кошки в чем и были уверены, так это в том, что они останутся здесь надолго. И уши у них были с кисточками. А дыхание у Грина щекотное, и Саша могла свернуться в этих руках, могла наконец уснуть.