– Тебе побриться надо. – В это состояние так легко вернуться, будто ты из него не выходил вовсе, будто вы всегда здесь были, сплошные острые углы, зубы и ногти. – Посмотри, на что моя кожа похожа? Нет, серьезно. Еще пара минут, и там будет раздражение. Каждый раз с тобой одно и то же.
Ты говоришь одно и делаешь другое, говоришь «не хочу» и тянешься за добавкой. Мятежный все еще держал ее за руки, и она имела все шансы их вывернуть к чертовой матери, лишь бы дотянуться. Лишь бы вцепиться. Он смеялся в голос, смеялся ей в приоткрытые покрасневшие губы:
– Скучала по мне?
Саша не собиралась ему отвечать, не собиралась говорить ни слова: пошел к черту Марк Мятежный и его длинный язык, его грязный рот – и она знала, конечно знала, что с этим делать. Ей было не наплевать чуть больше, чем она хотела показать. Может быть, ей не показалось и он чувствовал это так же. И что она помнит, кроме спешки и срочности, это «мне нужно, нужно, иди сюда»? И что в самом деле имеет значение, кроме того, что она и не думала считать поцелуи, что тело у него было горячее, по-человечески совершенно, и, когда она вела руками по его животу, он выдыхал рвано и коротко? Что имело значение, кроме пальцев у нее во рту: «Тише, ты весь Центр разбудишь» (и пусть, пусть)? Что имело значение, кроме крохотной точки пространства, которая ей была знакома от и до, где он хрипло дышит ей в ухо, зовет по имени, где все это жарко и совершенно лишено смысла? У лучших моментов смысла нет.
Ее разбудил жуткий кошачий вой, а сразу после этого часы начали бить двенадцать. Саша не без труда разлепила глаза, издав глухое рычание:
– Замолчи, адское создание, умоляю. – В комнате все еще было темно за вычетом единственного торшера, значит, голосил Полночь, оповещая весь Центр о том, что ура, начался новый день. Часы в гостиной забили через секунду после того, как свою серенаду закончил кот.
У Саши начинали мерзнуть голые ноги, и она молча потянулась к источнику тепла, закапываясь в него лицом, так же молча почувствовала, как с нее поползло что-то, чем она была укрыта. И картинка реальности наконец сложилась. Источник тепла – это Мятежный. И укрыта она его рубашкой. И надежным, толстым покрывалом тишины, бережно хранившим ее от посторонних звуков. И лежит она на его руке, которая, наверное, безнадежно затекла. Мятежный смотрел на нее тоже молча, почти не моргая, старушка Тишина простояла над ними еще пару секунд, довольно улыбаясь. «Ну наконец-то».
– Черт, я тебе руку отлежала, да? Сейчас, подожди. Когда я уснуть успела, боже.
– Видимо, я тебя вымотал. – Руки сомкнулись вокруг нее тут же – не пошевелиться. Возможно, она себя обманывала. И ей все это время нравилось чувствовать себя маленькой. Иногда. И что в этом было такого? До тех пор, пока она доверяла ему это ощущение. Кожа у него была до сих пор теплая, и она различила след собственных зубов на ключице – стыдно не было. Синяк будет. А стыдно – ничуть. – Лежи уже.
Саша замерла в ту же секунду, руки плотно прижаты к его груди, и, если слушать достаточно внимательно, услышишь сердце. Ровный, мерный стук. И как же, как же это получается?
Мы этого не делаем. Мы никогда этого не делаем. Мы не лежим вместе. Мы уж точно никогда вместе не спим. Он одевается и тут же уходит. Или я застегиваю на нем брюки, пока он еще не пришел в себя, и ухожу быстрее, чем это произойдет. Мы не обнимаем друг друга. Мы не…
Момент всплыл в памяти тут же: непрошеный, неловкий, холодный балкон, октябрьский сырой ветер с Волги, и он успокаивает ее как маленькую, говорит, что это просто дурной сон. Саша ткнулась в него лицом, чтобы не разреветься, разогретая кожа пахла знакомо, и это чуть больше, чем она могла попросить сейчас. Рука Мятежного легла ей на затылок, она чувствовала, как пальцы путаются в волосах, как он задерживает дыхание на секунду, будто ему страшно, а после сжимает руки чуть крепче, не оставляя между ними расстояния, он звучал очень тихо, будто издалека. Будто вспомнил что-то.
– Ты ведь окажешься умнее и не позволишь мне разрушить еще и твою жизнь. Мы все здесь знаем, что ты уйдешь непременно. А когда уйдешь – и не подумаешь взять никого из нас с собой. Меня это полностью устраивает.
Саша, почти убаюканная надежным кольцом рук, его мерным дыханием, их смешавшимися запахами – ключевое слово «почти», – почти научилась всегда быть начеку, всегда держать глаза открытыми, всегда слушать малейшие колебания воздуха. Она повернула к нему лицо, осторожно, не сделать лишнего движения. И ведь каждая фраза рождает только больше вопросов. Как это работает?
– Почему ты это делаешь?
Она ждала напряжения в голосе, но момент, вопреки ожиданиям, не развалился, остался прочным, и она позволила ему случиться. Мятежный не двигался, и голос звучал по-прежнему тихо, и Саша самую малость пользовалась его расслабленным состоянием. Но если не сейчас, то когда? Он отозвался еле слышно:
– Делаю что?
Пять лет я тебя знаю. Пять лет. И я знаю тебя, но не знаю о тебе ничего. Как это объяснить?
– То, что ты делаешь. Ты сегодня… Не знаю. Ты сегодня и ты вчера – это всегда два разных человека. И будто этого мало, иногда эти люди друг другу прямо противоположны. Ты всех держишь на расстоянии, кроме Грина, и, если что, это не обвинение в адрес тебя или Грина, его невозможно оттолкнуть, по-моему, в нем хочется только поселиться. Между ребер где-нибудь. Где теплее. Это не о нем вообще. Я просто не понимаю.
Может быть, ей бы сейчас прикусить язык и молчать, впитывая присутствие. Вот только…
– Иногда мудак – просто мудак, знаешь?
Вот только она знала, что это не так работает. Саша хмыкнула несогласно, непокорно, ее упрямство родилось раньше нее и с тех пор прочно сидело у нее на правом плече, иногда толкая на совершенно дурацкие поступки.
– Мудак – просто мудак, говоришь? И я бы проглотила. Если бы не видела обратной стороны вопроса. Не скажу, что я с тобой выросла. Но я с тобой взрослею. И прости меня, но ты немножечко сложнее, чем рамки этой формулы.
Что она знала о Марке Мятежном? Вот ее история, и вот история Грина – все как на ладони, простые, хотя на самом деле нет. Но простых историй не бывает, есть унылые пересказы. Но понятные так или иначе. А есть Мятежный, и что она знала? Что он оказался здесь после смерти отца. И что его отец практиковал какую-то темную магию, был исследователем – и исследования завели его не туда. Куда-то, что трогать нельзя было по умолчанию. И это буквально все, что ей было известно. Более того, что было известно Грину. Они не то чтобы говорили об этом. Но даже Валли едва ли знала больше. А Валли, кажется, было положено знать о них абсолютно все.
– Что с тобой случилось? Кто с тобой это сделал? Чего ты так боишься, Марк?
Это секундное напряжение во всем теле, оно просто случилось и пропало, потеря контроля и его немедленное возвращение, шкатулка Марка Мятежного захлопнулась, едва успев сверкнуть содержимым. А после он встал резко, одним движением, с его стороны моментально стало холодно, и Саша невольно поежилась.
– Озерская. Ты никогда не знаешь, где остановиться. Тебе обязательно надо влезть под кожу, обязательно надо дожать. Как Грин тебя выносит с твоей неугомонностью?
Саша напоминала себе спущенную пружину, подскочила в ту же секунду, чтобы увидеть, как он одевается, швырнуть в него его же собственной рубашкой и наклониться в поисках своей одежды – быстрее, поймать момент за сверкающий хвост.
– Нет уж. Даже не думай. Это не сработает – и не сработает сейчас. Ты за дуру меня держишь? – Она очень похоже изобразила его интонацию: – «Иногда мудак – это просто мудак». – Комната была слишком тесной. Тесной для этого разговора и тесной для их темпераментов. И пусть. – Ты бы не согласился на мировую, будь ты просто мудак. Ты бы не старался для Грина. Ты бы и не подумал возиться со мной на том балконе. Ты бы… Черт. Как понимать это высказывание про «не позволишь разрушить еще и твою жизнь»?
Мятежный развернулся резко, это было предупреждение. И Саша на секунду замерла, вспомнила коридор, вспомнила, как он бросал ей в лицо злые слова и было не вырваться. И как она его почти боялась.
– Оставь меня в покое, Озерская. Хуже будет.
И куда уж хуже, в самом деле? Саша поспешно натянула футболку, надежный кокон вокруг тела, и страшно больше не было.
– Что ты мне сделаешь? Что. Ты. Сделаешь. Прекрати. Не говори ерунды. Я серьезно, я не отстану, тебе придется меня ударить, а точнее, вырубить. И я получу от тебя ответы, слышишь ты? Ты… Я тебе не верю. Я тебе просто не верю.
Он умел делать лицо жестоким, он весь был ровно такой – эффективный. Нужна жестокость? Он выдаст стопроцентную. Нужна точность? Возможно, вы получите сто один процент. Саша смотрела на его зубы, крупные и белые, он мог бы перемолоть ими ее косточки, если бы захотел, а он просто скалился:
– Какую правду ты хочешь услышать? Слезливую историю, чтобы можно было меня оправдать? Нет у меня оправданий, понимаешь ты? Нет у меня никаких оправданий. А ты… – Он сглотнул, каждое слово – усилие. И как она должна была ему поверить? – А ты невыносима совершенно. Подожди, пока Грина тоже начнет от тебя тошнить.
Они оба умели быть жестокими. Дети, выращенные на смерти, на границе миров, на костях своих родителей. Не дети – зрячие, солдаты. Звереныши.
– Грин не устанет. Знаешь почему? Потому что Грин настоящий. От кончика носа до кончиков пальцев на ногах. Он никогда не был ничем, кроме Грина. А ты врешь. Как я вру. Постоянно. И что, ты намереваешься превращаться в очень плохого лжеца, просто бездарного, каждый раз, как я попытаюсь докопаться до истины? Так это будет?
Она стояла уже совсем напротив и смотрела на него снизу вверх, ей для этого пришлось упрямо задрать подбородок, и Саша знала, что она, скорее всего, выглядит смешно. Если бы не страшно. Если бы она не знала в эту секунду, не была уверена на сто процентов, что она не развернется и не сдастся.
– Если ты по-другому не остановишься, то, видимо, так и будет. – Мятежный отозвался глухо, будто на плечах держал весь Центр. И может быть, она чего-то не знала. Может, так оно и было. Саша подалась вперед, обратно в знакомое тепло тела – сцепить руки в замок у него за спиной и застыть. Мятежный застыл тоже, даже дышал через раз.