– Но теоретически, подчеркиваю: теоретически, это может сработать?
В эту секунду он все-таки выглядел впечатленным. Саша хотела спрятаться, не смотреть на него, смотреть на свои руки или, черт знает, на Волгу в окне. Неважно. Но смотрела прямо Ною в лицо, ожидая хоть слова, хоть намека. Подтверждения.
– Теоретически, Александра, сработать может и горчичник, если ты приложишь его к правильному месту на Григории. Но я не теоретик, я практик. И с этой точки зрения я скажу, что вероятность успеха – процентов пять. Я бы, скорее, поставил на то, что это убьет его или необратимо изменит, и далеко не в том ключе, в котором тебе хотелось бы.
Саша взорвалась, ее голос звенел, ударялся о потолок и рикошетил от стен, возвращался к ней, и она не знала, что оружием может быть даже собственный голос:
– Да что вы мне про свои практики! Пять процентов. Пять! Это же так много. Это больше, чем у него когда-либо было! Все они. Слышите? Все: эти московские претенциозные стервы в шалях и цветастых платках, эти шаманы – все они твердят одно и то же! Что надежды нет. Никакой. Вы говорите – пять процентов. Пять процентов, что он не умрет. Это…
Саша не верила, что он знает, что такое жалость. Она сама не знала ее, если Саша что и знала, так это то, что жалость не поможет ни тебе, ни другому человеку. Это всего лишь кривая цепочка с гнутыми звеньями. Свяжет вас. И пользы не принесет. И разомкнуть ее вот так запросто не получится. Нет. Ной ее не жалел. Но смотрел долго, со значением, Саша видела себя в его голубом глазу, она в нем будто застыла, такая маленькая и такая отчаянная, в черном глазу по-прежнему не было ничего, замечательная бархатная пустота. Нет, он не жалел ее совершенно точно.
– Иногда магия такого рода работает так, что лучше бы ты позволила умереть ему, ты знаешь? Мучает так, что они умирают раньше срока, просто потому, что это так невыносимо больно. Играет с разумом. Стирает границы. Он может и не узнать тебя после. И ты можешь не узнать его.
Я бы хотела быть на его месте. Все мы. С собой проще. С собой всегда легче. А отдать его? Теплого, улыбающегося, живого? Знать, что ему будет больно и что он идет туда, где ты до него не дотянешься, не сможешь помочь?
Саша не хотела слушать его дальше, слушать его становилось больно, просто невыносимо, она сердито кусала губу до тех пор, пока не почувствовала кровавый привкус на языке.
– Ему помогает моя кровь, он с ее помощью держится дольше, и если нет нагрузок, то и приступов нет. – Пять лет ты хранила секрет. Пять лет. И кому ты отдала его? Почему ты отдала его? – Не говорите никому. – Он волен делать все, что захочет, и ты это знаешь. Я знаю. Но еще я знаю, что я могу попросить. – Она не сможет помочь ему… в процессе?
– И почему я не удивлен? – Он коротко хохотнул, а Саша в очередной раз удивилась, она не знала, что ей это понравится: молчание, комфортное и какое-то удивительно знакомое, взгляд внимательный и ощущение того, что с плеч наконец сняли эту огромную ношу – она чувствовала себя легкой и знала, что ей нельзя терять концентрацию. И смотрела на него внимательно, остро: я вам не верю. Но освещение путалось у него в волосах, а черный глаз поглощал мир за стенкой, и кто-то должен съесть старый мир и старую ночь, иначе никогда не родятся новые. Так почему не он? – Но нет. Несмотря на всю красоту возможного эксперимента, нам не стоит вбрасывать в этот микс еще одну кровь. Мне бы не хотелось, чтобы магия выбрала не того носителя.
– Во что можно изменить меня? – Саша усмехнулась, криво и горько, ей самой было неловко: за количество горечи, и за смену тона этого разговора, и за множество раз, когда она открывала глаза и мечтала проснуться другим человеком, не человеком вовсе – кем угодно. Но не в тесной маленькой клетке собственного тела, которое понятия не имело, как ему жить эту жизнь. И какую жизнь жить. На самом-то деле.
– Ты бы удивилась, Александра.
Саша не стала спрашивать. Она была здесь не ради себя, и что ей до тех перемен, даже если мы все-таки можем изменить кровь и изменить наследие. Эти годы научили ее любить собственную кровь. Потому что она помогала тем, кто был ей дорог. Потому что ее кровь имела силу. И значит, Саша тоже была сильной.
– Я правильно вас понимаю: если я смогу убедить Грина принять это решение, то вы согласны попытаться ему помочь? Несмотря на малую вероятность успеха? Но вероятность успеха все же присутствует. И вы ничего не просите взамен. Правильно?
Ной снова ограничился коротким кивком, Саше показалось, что говорил он вообще редко, и она чувствовала себя неисправимой болтушкой. Он еле заметно щурился, словно ему нравился звук ее голоса. Конечно нравился: живой бесконечный поток эмоций. Это бесы. Это работает так: они простукивают пальцами все, из чего ты сделан, все, что в тебе есть хорошего или плохого. Находят живое и припадают, прилипают, смотрят и слушают, пробуют на зуб. Живое, живое, живое.
– Только ты не должна убеждать Григория. Все, что от тебя требуется, – объяснить ему ситуацию. И обрисовать его перспективы. Это его решение. Его жизнь. И уж точно его смерть, и только ему решать, как именно он хочет ими распорядиться. У вас жизнь и смерть существуют в единственном экземпляре, и мало кто хочет закончить их так, как ты сейчас ему любезно предлагаешь, Александра.
Саша прикрыла глаза. Крошечное, предательское такое облегчение. Что решение это было не ее. Это очевидно совершенно. Прозрачно как стекло. Но знать – одно. Услышать вербальное подтверждение – совсем другое.
– Вы когда-нибудь это делали? Раньше?
Она перевела взгляд на Ноя ровно в тот момент, чтобы поймать его собственный. Еще одна вещь, которая удивляла Сашу, о которой она и понятия не имела, – что ей может это понравиться, когда на нее смотрят так, будто она – самый яркий предмет в комнате, светится так, что почти слепит.
– Случай Григория уникален. Все случаи уникальны. Я не делал ничего подобного. Но если это сколько-то тебя утешит, я знал его отца. Едва ли, впрочем, ты нуждаешься в утешении.
Саша поднялась, запахнула шубу поплотнее: в помещении было холодно и сухо, воздух почти хрустел.
– Я поняла вас. И я передам ему. С… спасибо. На самом деле. Вы дали мне больше, чем у меня было за все это время. Ничего не говорите, я не хочу слышать новое мрачное пророчество, боюсь, я его просто не переживу. Просто примите благодарность.
Ной демонстративно повел рукой в воздухе, его тонкие и длинные руки, его внимательные пальцы, он будто поймал что-то, резким движением прижал к сердцу, у него было сердце? Можно ли было прижаться ухом к груди и услышать стук? И как их сердца, если они есть, могут выносить такую жизнь? Бесконечно долгую. И полную потерь. Если Сашино сердечко не может вынести ни одну. Она помнит родителей и не хочет помнить Грина, только узнавать его каждый день заново.
Саша улыбнулась, покачала головой сокрушенно, что она могла сказать и сделать? Момент захватил ее.
– Вы знаете, я представляла вас совершенно иначе. По тому, что я о вас слышала. Думала, вы какой-нибудь… дремучий чернокнижник. С бородой и крайне суровым видом, будто хотите вцепиться кому-то в горло. Я ожидала чего-то древнего и погибельного. А получила лучше всех в стране одетого ведьмака, и это взрывает мое воображение. Вы будто с показа Ив Сен-Лорана сбежали. Вы правы, мне нужно не утешение, но, вероятно, в других обстоятельствах я бы уже пыталась уговорить вас подарить мне этот пиджак.
Она указала пальцем на черный пиджак с золотой вышивкой, небрежно оставленный им на кровати, и это была единственная деталь, носящая его прикосновение, которая делала помещение сколько-то обжитым. Ной всегда был гостем в этом мире. Так ли сильно они отличались от него? Категорически неспособные выстроить для себя дом. Саша была прекрасно осведомлена, что любое помещение можно было сделать своим. Вот только не представляла как, а воспоминания о ее собственном доме сворачивались на глазах, прогорали до основания.
– Меня ужасает ментальный портрет дремучего питекантропа, который ты себе нарисовала. Еще больше ужасает тот факт, что вокруг меня всерьез может образоваться подобный образ. Дело ведь не только в силе и в древности, но и в том, как ты их носишь. Я ничего не могу сделать со своими возможностями и сроком жизни, кроме того, что сделать их своими, перекроить под себя и заставить играть по моим правилам. Любое качество можно подогнать, как заинтересовавший тебя пиджак. Любую характеристику. А иметь только одну, Александра, чертовски скучно. Я древний, и, возможно, я невежественен, и уж точно Смерть и я являемся старыми друзьями. Но кто при этом запретит нам хорошо выглядеть, правда?
Саша не была уверена, что хоть кто-то, вообще кто-нибудь, всерьез может ему что-то запретить. Часы на его запястье говорили, что утро наступит совсем скоро, и она, изможденная, в полной мере осознала, что снова рассматривает его руки. Саша поднялась, медленно, осторожно, ей пришлось приложить усилия, чтобы не покачнуться. День был такой долгий. Ей все же удалось обогнать рассвет. Самую малость. Выиграть у времени. В конечном итоге она знала, что у времени не выигрывает никто. Ной поднялся за ней следом, и это ощущение, что тебя знают, видят насквозь, могут просветить твои тоненькие косточки, оно было здесь и жило у нее под кожей. Он смотрел так, будто знал. С другой стороны, есть ли в мире что-то, чего он не знает?
– Один последний вопрос, можно? – Она не стала дожидаться, пока Ной кивнет, успевшая привыкнуть к его молчанию. Есть молчание, лишенное окраски начисто. А есть осмысленное, глубокое какое-то. Его. Молчание у Ноя было густое, Саша представляла его: огромное как море, насыщенно-бордовое, и плыть в нем было бы решительно невозможно. – Если любое состояние, любую характеристику можно подогнать под себя, сделать из нее вторую кожу так, чтобы она шла. Чтобы сидела как влитая. Что бы вы сделали с потерей? Нет, не так даже. Что вы делаете с потерей? Когда живешь так долго… ведь нельзя не терять? Невозможно удержаться от того, чтобы привязываться. И потом терять снова. Правильно?