Он показался ей почти человечным, почти грустным, и она не знала: то ли это ее собственные краски для жизни и собственные потери коснулись его лица, придали ему сходство с человеческим, то ли в нем самом тоже это было. Когда-то очень давно, но он не забыл. Он так и не забыл, и чувство осталось здесь.
В этот момент существовала только темная комната, и за окном – только зияющая пустота, никаких огней – тоска бессмертного и маленькая смертная боль, которая почему-то все равно имела значение.
– Потеря потому так называется, Александра. Что она потеряна. И заворачивать ее в шелк или вельвет бесполезно, внутри все равно будет пусто. А после того как ты обернешь ее во множество слоев ткани, это кончится только тем, что пустоту ты будешь ощущать еще острее. То, что потеряно – потеряно. Этого больше нет. И можно потратить множество лет, одевая пустоту в яркие платья, или еще больше лет, ползая по пройденной тобой дороге в поисках утраченного. Но оно все равно к тебе не вернется. Ты ведь и сама это знаешь.
Саша знала. Саша возвращалась на обгоревший пустырь сотню раз в своих снах и мыслях и искала, искала папины улыбки или мамины руки, искала призрак собственного детского смеха. Утрачено. Потеряно. Необратимо. Безвозвратно. На пустыре жили жуткие обгоревшие мумии. Или не жил никто.
Саша подняла на него глаза. Отчаяние, сплошное концентрированное отчаяние, и как с ним жить? Как с собой жить? Пустырь был ее местом, перестал быть домом и стремительно пытался стать ничем.
– Я знаю, – Саша отозвалась еле слышно, следя, чтобы голос не треснул, не сломался на середине фразы, – я знаю. И я помню потерю… Просто скоро, если вы не поможете… если ничего не получится, мне придется пережить еще одну. И я не знаю, как ее пережить. Я не могу себе вообразить, как сделать это снова.
Как у одного человека могут быть такие знающие глаза? Саша могла бы спрятаться в его стерильном, лишенном запаха холоде, и, может быть, ее не нашло бы там даже сокрушительное чувство потери. Она чувствовала себя самую малость трусихой. Ждала его ответа как приговора. Хотела закрыть лицо руками, но вместо этого встала будто прямее. Ной не двигался с места, но отозвался на полтона мягче, достаточно для того, чтобы Саша с облегчением выдохнула, еле слышно.
– Ты переживешь это. Так же, как пережила в прошлый раз. Будет больно. И будет ужасно. Будет невыносимо. Это будет совершенно невозможно пережить, и, скорее всего, ты будешь метаться, не в силах найти себе места. Это будет слишком. И ты, конечно, не раз спросишь себя, как такая огромная боль может в тебе поместиться. Это нельзя сделать легким. Потерю нельзя приручить, она всегда действует вернее и бьет сильнее. Так, чтобы дольше болело. И именно поэтому это никогда не будет просто. Но ты переживешь это. С болью. И с кровью. Но переживешь непременно. В этом весь секрет. У меня для тебя нет другого. И я совру тебе, если скажу, что не помню каждую из своих потерь. Они все оставляют шрамы. Вот только ты, Александра, шрамов не боишься, правда?
Огонь не тронул ее кожу, а потеря выжгла ее изнутри и сделала кем-то новым. После любви, после потери, после прощения невозможно остаться прежним. Саша не хотела оставаться прежней. Хотела закрыть глаза и, открыв их снова, оказаться совершенно другим человеком. Она посмотрела на Ноя еще раз. Тело тонкое, и он все равно переломил бы ее двумя пальцами, если бы пожелал. Лицо острое, хищное, сейчас смягчилось достаточно для того, чтобы застать ее врасплох.
– Спасибо вам.
Возможно, ей просто нужно было это услышать. Ее прошлая благодарность еще не успела растаять и стечь по его пальцам, она предложила новую все равно. Он отозвался негромко, но в хрустком воздухе, лишенном запаха, Саша услышала его голос:
– Не благодари меня. Если Григорий решится, вы знаете, где меня найти.
Саша кивнула, однажды найдя куда-то дорогу и открыв замки, она бы ни за что не забыла ее. Она только повторила еще раз, еще тише:
– Спасибо вам.
Саша вышла за дверь и осторожно прикрыла ее за собой. Ной не пошел провожать ее, и она была ему за это благодарна. Потому что колени у нее дрожали, и пусть ей удалось обогнать рассвет и горизонт все еще был совершенно темным – пусть, – но потерю, которой еще не случилось, она уже почти ощущала на языке: это полное отсутствие вкуса.
Саша встряхнулась. Нет. Вопрос сформулирован был неправильно. Не так даже. Сформулирован, может быть, и правильно. Но я еще не потеряла. Я, может быть, еще потеряю. И, может быть, мне придется с ним прощаться. И вот тогда будет невыносимо. Но это будет не сейчас. Сейчас я буду бороться.
Саша двинулась в сторону лифта, и, когда она прошла мимо консьержа на первом этаже, на этот раз без личины, он почему-то совершенно не выглядел удивленным.
Глава 20Вспоминай меня
Город над Волгой не был ее городом. С его памятниками модерна, узорчатыми купеческими домами и невероятной набережной. Младшие сотрудники Центра добирались сюда редко, хотя жили буквально в нескольких шагах. Саша помнила, как однажды Мятежный пытался незаметно для гуляющих справиться с одичавшей русалкой. И на этом их прогулки, кажется, закончились. Город над Волгой совершенно точно не был ее городом, огромная Волга-мать накрывала его бок волнами, и Саша просила ее передать приветы морю. Может быть, он никогда не станет Сашиным городом, но она знала его, и он узнавал ее тоже – по походке и по дыханию, по смеху. В своей манере они даже любили друг друга, Саша и город.
Она вошла в Центр почти бесшумно, поспешно прикрыв дверь, чтобы не впустить утренний предрассветный сумрак. Саша слышала ворчание домовых на кухне, они уже вовсю готовились к новому дню, а Саша все никак не могла завершить предыдущий. Надо же: жить в одном городе и будто в разных часовых поясах.
Саша была решительно измотана и так же решительно переполнена. И молчать ей казалось невыносимым и бесчестным.
Григорий Истомин, упрямый мальчишка из чистого пламени, с самой яркой улыбкой на свете, терпеть не мог говорить о своем состоянии, он его стыдился. Грин никогда не злился в открытую, но любой разговор очень легко сводился к нулю, и Саша понимала, как и почему это работает. Помнила, как однажды в сердцах он бросил: «Зачем говорить, если нельзя исправить?! Хватит. Честное слово, хватит».
Так Центр со всеми его обитателями оказался вынужден смотреть за его угасанием молча, задаваясь вопросом, что будет, когда последний огонек, живущий у него под кожей, погаснет. Но подарить ему эту малость, хотя бы попытаться сделать вид, что все в порядке, – на это они были готовы. Центр помнил, что этот упрямый мальчик – больше, чем история болезни. Кто угодно был больше, чем диагноз, который ему ставили. Грин Истомин не был исключением.
У них был этот удивительный мальчик и его грустные сказки. Этот мальчик, незаменимый в битве, с его невероятным наследием. И многие за пределами Центра все равно забывали, что Грин – это не только история о медленном выгорании, не только история его болезни. Это огромное разнообразие миров, это светлая душа, это спасатель кошек и смешной любитель сахарной ваты, это чуткое сердце, негромкое мурлыканье себе под нос – почти не разобрать, но очень легко под него заснуть; это меткие ремарки и постоянное наблюдение, от него не скроешься. И множество, множество других вещей, Саша могла бы просидеть здесь до следующей ночи, просто перечисляя. И пытаться впихнуть его в нелепые узкие рамки истории болезни было неправильно.
Его комната пахла деревом и теплом. Несмотря на приоткрытую форточку, температура все еще была комфортной, и Саша про себя в очередной раз удивилась, сколько же в нем было скрытого внутреннего жара, что хватило нагреть всю комнату?
Сам Грин спал и, видимо, во сне видел что-то хорошее: лицо бледное и спокойное, огоньки будто приглушенные, еле заметные. Они, наверное, спали тоже. Мечтал он о матери? О доме? Представлял, что может быть беспощадным Огненным Змеем и парить высоко в воздухе? Что ему снилось?
– Саша, я начинаю беспокоиться. То, насколько пристально ты меня рассматриваешь, немного нервирует. Ты будто раздумываешь, будешь ты есть меня с кровью или хорошо прожаренного.
Саша мотнула головой, понимая, что ее застали врасплох, издала негромкий смешок, и ее это почти радовало, что в этом безумно вращающемся мире, в этой бесконечной ночи у него еще были силы шутить, а у нее – смеяться.
– Как будто в тебе много чего можно съесть. Тем более я бы не посмела посягнуть на такую важную персону. – Грин сделал ей короткий жест рукой, вроде: «Иди сюда», и Саша послушалась. – На самом деле мне было интересно, что тебе снится. Ты выглядел таким довольным.
Саша опустилась на кровать рядом, поймала его за руку, Грин настойчиво потянул ее на себя, видимо, надеясь, что Саша уляжется рядом. Он был очень контактным, Грин тянулся к ней постоянно. И ей ровно в этот момент ничего больше не хотелось, кроме как лечь и уснуть, надежно укутанной одеялом и его запахом. Они говорили шепотом, будто могли кого-то разбудить или кто-то мог их услышать.
– Мне снились вы с Марком, так что это, несомненно, очень хороший сон. Совершенно неудивительно, что я выглядел довольным.
Ему могло сниться что угодно. Множество удивительных вещей. Или миров. Его истории. А ему снились я и Марк. Ну и как это работает в его голове?
Она отозвалась негромко (и как говорить с ним таким, теплым со сна, удивительно мягким: волосы растрепаны и лицо доверчивое? Как ему сказать?):
– Ты чего не спишь?
Он издал негромкий смешок, пощекотал ей ладонь, и выражение лица у него было хитрое. Нет, они все давно не были детьми и походили на людей все меньше. Он был последний Огненный Змей, и яркий хитрый лисенок, и чистое пламя, которое можно удержать в ладонях, и походил на клинок, тонкий и неотвратимый. Много, много вариантов. Но только не мальчик, только не юноша.
– Встречный вопрос. А ты чего смотришь? Но если серьезно, то, наверное, скрип двери услышал. Не знаю. Просто проснулся и обнаружил тебя в дверях. Сама-то почему не спишь до сих пор? Снова кошмары?