Саша уткнулась губами ему в щеку, и иногда ее затапливала такая огромная ослепительная нежность, что она совсем не знала, как с ней справиться, как справиться с собой. Мир был огромный и состоящий из одной только любви. В такие моменты она любила этот мир в ответ с бешеной, неудержимой силой. По-другому не умела. Она прищурилась, протягивая ему мизинец.
– Обещаешь?
У Грина Истомина был самый живой смех на свете, за мальчишкой смерть ходила по пятам, ждала последнего вздоха, и он знал, что ждать осталось недолго. Но хохотал громко и вкусно, запрокинув голову, гнал смерть от себя безжалостно. У Грина Истомина в смехе звенела сотня колокольчиков на разные голоса и гремел гром – всегда ли в грозу драконы злились? Может, радовались. Может, смеялись!
Грин подцепил ее мизинец своим, чуть сжал, качнул их руками.
– Обещаю.
Саша не успела поймать момент, не успела переключиться – и с ним никогда не успевала. Она часто думала, что это говорила его внутренняя стихия. Они целовались смешно, мокро и лениво, нелепо, больше смеялись, стукались зубами, в эту секунду никто не хотел говорить о главном и страшном. В эту секунду они были неловкими детьми, но самыми живыми детьми на свете. Саша смеялась ему в рот, путала пальцами волосы, и Грин держал ее крепко, не давая вывернуться и отстраниться.
– Смотри, Гриша. Ты мне пообещал.
Рассвет давно прокрался в комнату, такой же ленивый и бледный, лимонно-желтый, смущенно розовеющий. Саша жмурилась, обнимала его за шею.
– Знаешь, что мы сейчас делаем?
Он урчал куда-то ей в ухо, предельно заинтересованный и настолько же рассеянный. Саша знала это состояние и по-своему его любила, когда безумно хотелось спать и веки были тяжелыми, тело было тяжелым, было тяжело даже водить глазами по комнате, но эта секунда – эта секунда была слишком хороша, чтобы так бездарно потратить время и просто уснуть.
– М-м?..
Саша чуть подтолкнула его локтем, вроде: «Не смей игнорировать мой порыв».
– Еще один момент. Дурак. Вот что происходит. А знаешь, почему мы их создаем? Не ради твоего бессмертия, хотя оно имеет огромное значение. Но нет, мы здесь даже не ради него. А ради тебя, ради тебя сейчас. И ради меня тоже. Мы здесь, и мы делаем удивительные вещи, и…
Идея пришла внезапно, глупая, совершенно глупая. Ей нравилось быть глупой, потому что лучше быть глупой, чем быть бесконечно грустной. Саша подскочила, торопливо отпихнув недоуменного взъерошенного ворчащего Грина. Ей было смешно. И ей было легко совсем. Он провожал ее сонным взглядом, пока она с неотвратимостью урагана шуршала его вещами, пытаясь найти что-то подходящее.
Шнурок нашелся не сразу, простой, коричневый, Саша долго и придирчиво его рассматривала, проверила на прочность, едва ли не попробовала на зуб – не должен порваться и не должен потеряться ни в коем случае. Волнение родилось внизу живота, поползло вверх, толком не разбирая дороги. Саша почти забыла делать вдохи, все пыталась унять дрожь в руках. Она помнила эту секунду из их детства очень хорошо. Золотое перышко у него на ладони. Ее перышко. И золотое перышко на шнурке сейчас. У нее чуть кружилась голова, наверное, от недосыпа. Или все-таки от того, что момент дразнил ее сознание самым неожиданным образом. Она была переполненной, значимость события не помещалась в ее теле, даже в комнате.
Золотое перышко качалось на шнурке, задорно поблескивая в лучах проснувшегося солнца.
Саша уселась обратно на кровать, усталость глубоко сидела в ее костях, ее наполняло торжество, безразмерное и беспощадное. Оно было больше нее, сметало все на своем пути. Саша выдохнула, решаясь наконец начать:
– Эти перышки, этот браслет. Он мамин. Она его постоянно носила. И учила меня, что перышек всегда должно быть двадцать семь. Это абсолютная защита. Или ей просто нравилось так думать. Ее шкатулка и я – единственные выжившие в пожаре у нас дома. Так вот, я хочу, чтобы оно у тебя было, ладно? – Глаза у него были огромные, Саша, даже не глядя на него, знала, что ей удалось застать его врасплох. Саша не могла сказать точно, но ей казалось, что оба они чувствовали себя так, будто наконец нашлись. – И тебе придется быть где-нибудь поблизости, знаешь? Перышек же всегда должно быть двадцать семь. – Она казалась себе очень хитрой, очень продуманной и решительно бестолковой. Когда Саша набрасывала шнурок ему на шею, он и не думал сопротивляться, но удержал ее за руки, прижал к разогретой коже, золотое перышко надежно лежало у него на груди.
– Это же из твоего дома. Напоминание о нем.
Саша повела плечом, избегая на него смотреть. Иногда слова весят так много, что ты не знаешь даже, лучше озвучить их и уронить этот огромный камень или молчать и продолжать носить его с собой.
– Это, – Саша прикоснулась к его груди, задела пальцами перышко, каждый изгиб ей был знаком, она бы могла узнать его с закрытыми глазами, перышко было с ней всегда с тех пор, как родные утратили возможность быть рядом, – тоже дом. Бери. И помни меня. Я теперь всегда с тобой, даже если ты меня не видишь.
– Когда все закончится – забери его. Хорошо? Не дело ему лежать вместе со мной. Будь защищенной, звени своими перышками и вспоминай меня. Иногда.
Вспоминай меня.
Саша отозвалась негромко, стягивая футболку через голову, не спрашивая, устраиваясь спать у него под боком. Она заслужила эту паузу, сон, надежное знакомое тепло тела. И ей не нужно было заслуживать, черт возьми. Все это было таким же… Ее. Ослепительно. Невыносимо. Ее.
– Не смей прощаться со мной, Гриша. Ты пока никуда не уходишь. Слышишь меня? Ты здесь, со мной, ты дышишь, и ты совершенно невыносим. И мы будем за тебя бороться, пока я не сдохну. Так что не торопись.
Она ощущала его смех у себя в волосах, когда он сгреб ее в охапку, прижал ближе к себе. Кто знает, может быть, им в самом деле удастся согреть друг друга.
– Веришь, нет? О прощании я сейчас даже не думал. Мне просто хорошо. Спасибо тебе.
Саша прикрыла глаза, упрямо продолжая бороться со сном. Перышко прильнуло к ее щеке, зажатое между ней и грудью Грина, Саша была почти уверена, что оно оставит отпечаток. Ну и пусть.
– Знаешь, что я придумала? Мы с тобой всех обдурим, даже смерть. Слушай. Даже если все закончится, мы с тобой будем встречаться во сне. Прежде чем ты скажешь, что это невозможно, – возможно все. Мы с тобой научимся, время же есть еще. Попробуем находить друг друга во снах. А после ты придешь ко мне обязательно. Это вопрос тренировки. И того, что ты будешь без нас скучать, разумеется.
Он слушал ее внимательно, целовал в висок и не спешил встревать в Сашин бесконечный речевой поток. Грин негромко мурлыкал что-то в такт, удивительно успокоенный, Саша это чувствовала кожей. Он наконец отозвался. Негромко совсем, еле слышно:
– Всегда знал, что ты неисправимая мечтательница и такой же неисправимый романтик, но масштабы все же недооценивал.
Саша хмыкнула, пытаясь бороться со сном – без особых успехов, впрочем: глаза были горячие, а веки тяжелые, где уж было их раскрыть.
– Твое недоверие и твоя привычка меня недооценивать просто оскорбительны, знаешь?
– Мне только не нравится момент с тем, что, если эта идея не сработает, ты будешь ждать меня где-то, куда я не смогу добраться. Что, если не получится?
Никто не знает, какими сильными могут быть чувства, пока они не случатся. Это всегда приливная волна, настоящее голодное цунами. И нет слов, нет сил и нет возможности отступать. Чувства такие сильные, они снова заставляют поверить и почувствовать себя живым.
– Если не получится – попробую снова или придумаю что-то другое, у меня прекрасное воображение. У нас еще куча времени! – Саша не могла этого знать, но могла очень сильно хотеть, сокрушительно, яростно. Если она что и знала теперь, так это то, что воля и направленное желание могли творить удивительные вещи. – Но мы с тобой как следует потренируемся.
Саша все это время думала, что в Центре не отказывают ни в чем в первую очередь Грину, ему невозможно было отказать. Сейчас он смотрел на нее, ресницы черные и пушистые. Просто смотрел и улыбался, и она с удивлением, глухим и немым, поняла, что нет. Никогда он ей не откажет. Ни в чем не откажет. Ты ненавидишь место. Упираешься. Руками. Ногами. Всеми частями тела. Потом однажды просыпаешься и понимаешь, что место, которое ты так долго отторгала, люди, которых беспощадно отталкивала, – все они давно считают тебя своей.
– Хорошо. Как мы будем это делать?
У нее не было готового ответа, но было огромное желание, а значит, с этим уже можно было работать.
– Попробуем настраиваться друг на друга. Вспоминать наши места. Я даже смогу показать тебе море! То есть ты его, конечно, видел. Но это… мое море? Еще у тебя теперь мое перышко, это тоже должно помочь! Я знаю тебя по звуку, по запаху, вспоминай меня перед сном и все наши истории, я буду тоже. Мы попробуем найти друг друга там. Я даже готова отловить всех бесов, ответственных за сны! Слушай, Оле-Лукойе реально существует или это развод для европейских детей? Мы будем пробовать. Но знаешь, что самое крутое конкретно в этом раскладе? Что даже если сегодня не получится. Или завтра. Я проснусь, а ты все равно здесь.
Грин качнул головой, будто неверяще. Смотрел на нее, знал хорошо и не узнавал совершенно. Саша победно сверкала глазами, по-настоящему светилась изнутри.
– Хорошо, мы попробуем. У тебя глаза красивые, ты знаешь?
Саша молчала, все они сегодня будто сговорились, застали ее врасплох. Она собралась быстро, расцвела в улыбке.
– А ты только что заметил?
Он просиял в ответ, Грин улыбался всем своим существом, вот это «!!!», которое невозможно было облечь в слова, он умел источать всем телом.
– Да. Сегодня именно этот день. Новая веха в наших с тобой отношениях.
Смеялись они оба, глотали рассветные лучи, позволяли себе быть жадными и бестолковыми, провалиться в момент, создать новый, полюбить его.
Грин прижимал ее к груди, перышко снова между ними, будто нашло себе место, а голос у Грина был сбитый совсем, задохнувшийся: