Дом был обычный. Кирпичный и даже с пластиковыми окнами. Погода была прекрасная, как для ноября. Саша фиксировала внимание на чем угодно, кроме…
Ворота были широко распахнуты, и Саша не остановилась разобраться, были ли там кости. Был ли там замок в форме рта. Костей было достаточно и без этого.
Весь небольшой внутренний двор, вся земля – все было залито красной густой кровью. Снег давно растаял от ее жара, и кровь впитывалась в землю. Саше казалось, что земля в этом месте дымилась, или это ее сознание плыло, отказываясь позволить взгляду скользить дальше.
Саша оказалась упрямее.
Во дворе лежали три лошади – то, что от них осталось. Три лошади: черная, белая и огненно-рыжая. Саша не всматривалась, знала только, что кровь их, плоть их, кости их. Земля от крови стала влажной, похожей на пульсирующую пиявку, и смотреть на нее было отвратительно. Саша видела кости и кожу, видела свежие раны, видела абсолютно все.
А когда опустила глаза, то кровь у нее была даже на кроссовках.
Воздух приходилось проталкивать в легкие силой, и ее тошнило от собственного ступора. Иди. Двигайся. Делай. Не могу, не могу, не могу. Страшно.
Но вот лошади, красивые лошади, умные лошади – Саша была уверена, что это были очень умные лошади, лошади ведь умные, правда? Мертвые лошади, истекшие кровью лошади, все в следах от укусов, все отмеченные каким-то невероятным насилием лошади, носящие отпечаток жестокости лошади. И кто мог с ними такое сделать?
Тихие лошади, живые существа не могут быть такими тихими.
Рыжий конь всхрапнул, и Саша дернулась к нему, не помня себя, движение одно-единственное, резкое, и плевать на белые кроссовки, на красивое пальто, плевать на все. Она не знала, что может быть такой быстрой. Она ничего не знала, она никогда не видела так много крови. Мятежный попытался удержать ее, но Саша оказалась быстрее даже, чем он, Саша оказалась проворнее, в один момент сокращая расстояние между ней и конем.
Он казался ей знакомым. Она слишком хорошо помнила темную ночь, и балкон, и мертвых погорельцев, опаленных беспощадным солнцем. Когда она дотронулась до его морды, та оказалась липкой, горячей, и пальцы немедленно окрасились кровью, она, тоже горячая, моментально нашла себе дом на Сашиной коже, сверкала на пальцах, и, будь они на солнце, Саша была почти уверена, что отливала бы золотом.
– Тише, тише, милый. Все будет хорошо. Все будет хорошо.
Она помнила: вот этот самый конь сыграл с ней злую шутку, сначала был только он, а потом много-много обгоревших покойников, кругом они, мертвые и жуткие, и никуда не убежать. И никак не освободиться. Некуда податься, сплошной жар и полное отсутствие воздуха.
Бока коня поднимались и опадали натужно. Он вдыхал через силу, отравленный воздух наполнял легкие кислородом, Саша едва сдерживалась от того, чтобы не закричать.
Скажи, а ты думала, что все эти трупы нашли тебя на маскараде просто так? Скажи, ты думала, что они потянулись к тебе, зрячей и намертво повязанной с пожарами, не потому, что ты была этой самой печатью солнца в ту ночь отмечена? И когда ты слышишь «солнце», ты смотришь на меня, как будто я – место преступления. Я всего лишь его результат. Я не единственное существо, отмеченное солярным знаком. И я не желал тебе зла, что ты, неловкий жеребенок, сколько оборотов Земля сделала вокруг Солнца с момента твоего рождения? Я видел тебя в каждый из них, Сашенька.
Голос звучал прямо внутри, резонировал со всеми внутренними органами разом. Саша чувствовала мягкую вибрацию в каждом сантиметре своего тела, ей совсем не нужно было напрягаться, чтобы услышать. Голос был рядом, звучал повсюду. Саша не знала его, но точно знала, что уже не забудет. Саша не хотела смотреть на его ноги – она помнила их сильными, и что там осталось? Кости, кости, кости. Всюду кости. Саша видела следы от укусов и нелепо пыталась закрыть их ладонями, пачкаясь только больше.
– Озерская, оставь! Оставь, это Ее кони. Они восстановятся. Или возродятся. Они всегда восстанавливаются. Нет такой силы, чтобы она смогла надолго покалечить существо вроде этого.
Но как же я его оставлю? Как оставлю его болеть и умирать одного?
Саша стояла посреди кровавого пиршества, и что за твари такие были здесь? Кто это сделал? Их просто сожрали, как могли бы сожрать что угодно в этом мире. И что это за мир такой, где все бесконечно друг друга жрут?
Скажи мальчишке, пусть выпьет мою кровь. Он не подготовлен, и потому сегодняшняя битва его убьет. Немного поздно для этого, правда? Ну же. Не тяни. Я сильнее тебя, потому что я никогда не отрицал, что я собой представляю.
Никогда не отрицал?..
Саша знала, что ее застали врасплох, бессильно сжала пальцы. Но даже это сейчас было второстепенным.
– Гриша! – Голос взлетел под самый лесной купол, разбился об него, засыпал их осколками, но в этом дворе, посреди этого леса уже не осталось ничего, что можно было ранить. Эти дети рождены были с раной, этим коням уже ничем нельзя было помочь.
Огненно-рыжий, солнышко красное, умирал у Саши на руках, и она не могла сделать ровным счетом ничего, чтобы удержать утекающую жизнь в пальцах. Скоро он родится заново, а до тех пор вместо него будут сумерки, жадные и незнакомые.
Грина не нужно было ждать, Грин подлетел к ней немедленно – думал, она будет плакать, думал, нужно ее спасать, но она хватала его за руки вслепую, не глядя: взгляд застыл на морде коня, не отпускал ни на секунду. Черный и влажный глаз следил за ними, будто конь пытался удержаться за жизнь, будто ворчал про себя, до чего нерасторопны человеческие дети, времени мало. Она видела там свое отражение, она видела в нем отражение сумерек, она видела в нем отпечаток недавнего ужаса – все на свете. Как же тебе было больно…
– Пей! Не спорь, он сказал пить. Он знает. Пей, он от солнца.
Саша и не пыталась добавить в свои слова смысла, и Грин хотел возразить, лицо встревоженное, совсем белое. Даже в этих жутких сумерках, даже посреди умытого кровью двора, у самой границы леса, он был красивым. Он был самым красивым мальчиком, что она видела. Саша сжала руку крепче.
– Ну же. Не тяни. Доверься мне. Я ему верю. Гриша, если хочешь жить – надо.
Почему она верила? Потому что у конского бока было жарко. Потому что не он сжег тех людей. Потому что рвали они Сашу, которая носила не его отметку. Потому что коня они даже не трогали. Саша думала о размазанных золотых крыльях на ее спине. А после думала о горячих ладонях поверх краски. Саша думала о затихающем дыхании благородной лошади и о том, с каким выражением он на нее смотрел, будто благодаря ее за то, что он был не один. Саша забывала дышать. И ее сознание уплывало. Она держала руки на развороченной шкуре, и, если бы он мог, она знала, конь бы положил голову ей на колени.
Когда Грин прижался губами к той ране, которую секунду назад пытались стянуть Сашины пальцы, конь еле заметно вздрогнул. Тело огромное, когда-то такое сильное, даже малейшая дрожь ощущалась невероятным могучим землетрясением. Оно могло свернуть горы, но поместилось в ее руках.
Плакать думаешь? Передумай. Ни о чем не жалей. Они сейчас будут здесь. Хватай девчонку. И бегите.
Саша хотела спросить, какую девчонку, кто они, что вообще происходило, кто с ним это сделал, но Грин поднялся, утирая лицо.
– Всё. – Он звучал как-то невыносимо печально, мальчик, у которого своей жизни не было, но каждый готов был предложить ему свою, жизнь огненно-рыжего коня стекала у него по подбородку, и Саша машинально протянула руку, чтобы вытереть ему лицо.
– Я не хочу знать, что здесь сейчас произошло. Но ты. Быстро иди в машину. Серьезно. Озерская, ты драке не обучена толком. Раз в жизни…
Мятежного оборвало на полуслове: во двор пришли шорохи и шепоты, пришли покойники и неупокоенные, стояли вдоль забора, будто не решаясь переступить черту. Показались с обратной стороны дома. Лес был Сказочный, а стал мертвый. Пахло кровью, а после – гнилью. Саша видела скелеты в прорехах плоти и видела среди них души, застрявшие на земле так надолго, что даже они прогнили совсем. Может ли душа гнить? Теперь Саша хорошо знала, что может. Так много смерти, старой и новой, одинаково беспощадной. Так мало жизни – они трое, отмеченные чужой кровью, будто личиной.
Саше на секунду показалось, что в толпе она видела колдунов, гнавших мертвецов, как стадо овец.
Саша слышала Мятежного. А еще слышала женский крик из дома. Потому отняла руки от затихшего коня, оставившего после себя только ледяные сумерки.
И бросилась бежать.
Глава 22С днем нового рождения
В дом она вкатывается как мячик, мягко ударяется об установленную кем-то защитную завесу. Ягой, кем еще. Завеса несколько секунд думает. Пускать или нет. Пока не решает: своя. Живая.
Саша оглядывается яростно, со все нарастающей паникой, пытается найти источник шума, но видит только пустые холодные сени. Старая прялка, будто с картинки о жизни Древней Руси, вилы, внезапно – автоматический опрыскиватель и бог знает что еще. Вилы. Саша мысленно возвращается к ним, хватает – огромные, явно ей не по размеру. Вилы – это хорошо. Это металл. Крик повторяется. Девчонка кричит так, будто уже сдалась, и голос ее подводит, в конце виляет некрасиво. Раз.
Черт, черт, черт, черт. Сашин организм продолжает настойчиво говорить ей «нет». Непривычная к бегу, к бегу с вилами – вдвойне: правый бок у нее горит огнем, а перед глазами все прыгает. Саша влетает в комнату, где кричали. Среди перевернутых стульев, разбросанных книг – абсолютного хаоса – видит наконец ее. Девушка не кричит, старается стать как можно меньше, темные мокрые волосы облепляют ее, будто кокон. На секунду всего она кажется Саше знакомой. А после все темнеет. Два.
Девушка маленькая такая, а утопленник над ней огромный. Это от него в комнате пахнет не теплом дома, а тиной и размокшей падалью. Это он заливает девушку ледяной и наверняка стухшей водой. Ее, пол, книги на полу – с утопленников вода всегда льется, никогда не заканчивается. И Саша стоит в этой воде, в этой гнили, чувствует, как вода заливает ей белые кроссовки. Как вонь пролезает в нос, и хочется содрать ее с лица вместе с кожей, вытащить, выпустить. Утопленник делает шаг. Три.