Время резиновое, а потом его будто совсем нет. Саша видит только голый затылок, волосы на нем давно вылезли, утекли вместе с водой. Кожа серо-синяя, рыхлая. Если он сейчас сделает еще хоть один шаг…
– Стой!
Саша не ждет, что он послушается, хотя бы замедлится, но на секунду он застывает все равно. Саше дышать нечем, внутри все жжется, сдавливает.
Это раз, это два, и это три. Древком от вил она лупит без разбора – колоть боится, а крови нет, кровь у него – одна вода, льется во все стороны, Саша чувствует, что потом ее и девушку тоже можно будет выжимать. От вони начинают слезиться глаза, на языке прочно селится тинный привкус, Саша сжимает зубы крепче, но от гнили не отгородиться.
Живой человек бы свалился. Неважно, сильная ты или слабая, яростный удар мало кого оставит равнодушным. А утопленник стоит – рыхлый террикон гнили, – стоит и не думает даже шевелиться. Будто прорвавшийся мертвой водой нарыв посреди комнаты. Он начинает поворачиваться медленно-медленно, в нем нет прыти ни живого, ни упыря. Но если он повернется… Саше становится не по себе, она решительно не хочет смотреть ему в лицо.
Внутри у Саши будто установлена, надежно зафиксирована пружина.
– Ну нет уж. Сдохни, сдохни, сдохни, сдохни! – Она колотит его до тех пор, пока не устанут, не заноют руки. Уже устали. Уже заныли. Собственный голос она едва узнает, хриплый и сорванный, она не помнит, что кричала до этого, но кто-то же кричал, кто-то кричал, помимо девчонки. Утопленнику ее призывы сдохнуть безразличны. Он уже успел это сделать, и сдохнуть по-настоящему можно только один раз.
Саша сама не умеет, так и не научилась, но помнит, что ей пытались показывать. Она от знаний все увиливала. Утопленник свое тело несет тяжело и грузно, и хочет она того или нет, но вот оно – его лицо. Мокрое, с будто вываренными глазами, зрачки похожи на лежалую вату, ресницы давно вылезли, губы синие, куда ни посмотри – гниль, гниль, гниль.
Саша перехватывает вилы крепче, что еще между ними есть. Одни вилы, расстояние в полтора метра в лучшем случае, секунд тридцать ее времени. Его-то время давно вышло, и, значит, ему можно абсолютно все. А больше ничего между ними нет, ничего не осталось.
В коридоре шум, отборный мат Мятежного, а это значит, они здесь, а это значит… Ничего это не значит. Саша бросается вперед, выставив вилы перед собой, утопленник, видимо, тоже решает сделать выбор в пользу более настойчивой жертвы. Бесы говорят: чем они живее, тем больше бегают, тем вкуснее.
Саша всаживает в него вилы со всей дури, а дури в ней сейчас много, хватит на троих девочек ее размера. С отчаянным, дурацким совершенно воплем, будто если она добавит еще громкости, то и вилы в него войдут легче. Ну же! Она напирает до тех пор, пока не убеждается, что мертвая плоть подалась. Пока ледяная вода не начинает течь ей на пальцы. Их сводит моментально, скручивает, Саша древко не выпускает, держит изо всех сил, дальше протолкнуть, дальше. Рука касается края его костюма, он что же, топился в костюме? Его топили в костюме? Неважно. Все это неважно.
И как же хорошо, что он совсем не похож на человека. Человека бы колоть смогла вряд ли. Человека было бы страшно.
Саша поднимает глаза, нижняя часть черенка все еще намертво зажата в пальцах. У утопленника вид озадаченный, будто все это уже с ним случалось – он просто забыл.
Он смотрит Саше в глаза, долго, недоуменно, будто ждет, что она ему ответит.
– Красивый… Огонек. – Во рту у него живет водяной жук, из всех мест решил свить гнездо именно там. Ему до чужой смерти нет дела, только до своей жизни. И утопленник, чужая смерть, тянет к ней мерзкие руки, пальцы размокшие, как бывает, когда долго посидишь в ванной. Они говорят редко, все больше рычат и хрипят, начисто забыв себя. Красивый огонек, красивый огонек, в ушах стучит, и вот тогда он начинает падать, утягивает за собой вилы, выворачивает их из рук. Саша отпускает, и, чтобы разомкнуть одеревеневшие пальцы, ей приходится напрячься.
Он валится на пол, как никогда бы, наверное, не упал человек. Коряга, может быть. Саша тупо смотрит на него несколько секунд. В ожидании, пока он начнет шевелиться, но движения не следует.
– Охренеть, – Саша бормочет себе под нос, с трудом выдергивая из него вилы. Ей отчего-то кажется, что если сейчас она эти вилы оставит, то вместе с ними потеряет и всякую надежду. И только теперь позволяет себе рассмотреть девушку напротив. Смутно знакомую. Темные волосы, пронзительные светлые глаза смотрят Саше прямо в душу, а у них под ногами расползается гнилостной лужей незадачливый покойник.
Девчонка с фотографии. Девчонка, похожая на всех, что Саша видела. Всех, что умирали у нее на глазах. С таким лицом ее бы на образах рисовать, а не отбивать от мертвецов в доме Яги на границе со Сказкой. Саша вспоминает мелькнувших в толпе колдунов. Саша смотрит на нее снова, дольше. Из-за тебя ведь все. За тобой пришли, не иначе. Точно из-за тебя. Даже не сопротивлялась… А вот уж нет. Не получат.
– Пойдем, скорее.
Саша подает ей руку, и девушка на нее смотрит так, будто боится еще больше недавнего утопленника. Утопленник, судя по всему, казался ей явлением более объяснимым.
– Ну же, пожалуйста. У нас нет времени, клянусь, с тобой ничего не случится, пока я здесь.
На секунду Саша сама себе верит, и, когда чужая ладонь ложится ей в руку, она почему-то чувствует себя увереннее. Саша сжимает ее пальцы, ледяные и мокрые – страх, утопленник, да черт знает что еще.
И бросается бежать снова, тащит незнакомую – знакомую безумно – девушку с фото за собой. Что у нее есть, в самом деле? Несколько секунд, все те же вилы. И кто-то, кому еще страшнее. Кто-то, кого защищать нужно любой ценой.
Она сама хоть знает, что этот парад здесь – в ее честь?
В сенях шумно и пусто, шум доносится откуда-то издалека, и на секунду Саше слышится, что Мятежный рычит и проклинает кого-то, прежде чем ударить. Слышны шорохи, звуки и мерзкое знакомое плюханье. Саша ничего сейчас не знает, полторы вещи – буквально. Первая: она им не помощник сейчас, даже если могла бы помочь, была бы обучена, то не с перепуганной до смерти девчонкой, которая идти сама толком не может. Ее приходилось за собой тащить, а временами – последние два шага через порог – и на себе. Им не до барышень в беде сейчас.
Саша тащит ее волоком, оборачивается всего один раз. Из-за двери, где она слышала Мятежного, все еще доносится шум, лязг и грохот. Саше хочется рвануться, Саше хочется вмешаться, Саша всем существом стучит и звенит, удерживает себя на месте силой. И крепче перехватывает руку девушки. Глаза у девушки без имени огромные, безумные. Саша держит крепче. «Все хорошо, все хорошо, все хорошо» – это заклинание, особенно если шептать его на бегу.
Тычется в соседнюю комнату и делает шаг назад тут же. Сколько покойников в этом доме? Больше, чем живых. Покойников всегда больше.
Другая комната – это другая битва. Саша теперь уверена, что другую девушку, воющую в комнате, она знает тоже. Узнавание приходит к ней легко. Еще одна девушка с фото, Саша помнит фотографию смутно, еще хуже помнит другую девушку. Это не она приходила к ней в кошмарах, это не ее подобия умирали сейчас в городе, который Сашин Центр должен защищать. Два мертвяка напротив нее, и Саша мечется. Другая девушка за ее спиной – и это всегда выбор, это всегда решение, и Саша почти делает шаг вперед – почему всегда кто-то умирает? Ну почему, почему в таких местах всегда кто-то умирает?
Их взгляды встречаются, Саша как-то вскользь замечает, что глаза у нее голубые, что она хорошенькая до невозможности. Саша видит, как беззвучно шевелятся ее губы: «Уведи ее. Защити».
Саша понятия не имеет, как выглядит прощание – наверное, вот так.
Нигде не безопасно. И все углы одинаково дышат смертью, Саша толкает дверь в очередную комнату – и наконец-то. С этим можно работать. Хотя бы попытаться.
Кухня пустая и чистая, в кухне тепло, в кухне горит печь. Это будто попасть в другую реальность на секунду. Будто гнилая проклятая вода испаряется тут же, устрашившись печного огня. Саша печей никогда не видела. Может, больше и не увидит уже. Но рядом с ней лучше.
Это просто: втащить за собой девушку, закрыть дверь. В глубине дома, у самого входа все еще сражаются. И Саша слушает. Звуки битвы лезут ей в уши, грозят свести с ума. Почему вы там, а я здесь? Саша понятия не имеет, как выглядит прощание, у нее на него никогда нет времени. Есть только суета, движения быстрые. Кухня – это хорошо. Печка – еще лучше. Саша крутит головой:
– Соль! Помогай давай, я одна этот мешок не подниму.
Про себя Саша удивляется, зачем Яге столько соли. Большой же мешок. Запасливая дама. Знала, что ли? Чувствовала, что за ними придут? Или просто ложками ела?
Два ухвата, вся печка в травах, Саша уверена, что, если какую-то разотрет в пальцах и бросит в печной огонь, это поможет. Слушать бы Валли лучше, когда она говорила о травах. Мешок с солью они несут вдвоем – одна держит, другая посыпает. Девушка все еще молчит. Неужели немая? И что мы тогда… А ничего мы тогда, если отсюда не выберемся.
На улице все те же жуткие сумерки, а если долго смотреть в темные окна, можно разглядеть глаза и руки и дымку по земле, которая прячет их голые ноги. Если смотреть очень внимательно, можно почувствовать голод. Такой бывает только у мертвого к живому. Смерть – она для многих такая же, как жизнь, только начисто лишена всех чувств, кроме голода. Жизнь – сочная и хрусткая. И они смотрят на Сашу через окно так, будто хотят сожрать. Смотрят на девушку рядом.
Они посыпают подоконники солью, засыпают порог, Саша все переживает, вдруг соль кончится. Ну сколько может быть в одном мешке?
Когда они заканчивают, то долгие несколько секунд смотрят друг другу в лица, в отблесках печного огня обе грязные и мокрые и обе невыносимо, феноменально живые. Саша на секунду прижимает ладони к разогретому печному боку. И ощущение, знакомое совсем, завивается кольцом вокруг сердца, Саша моргает часто и издает нелепый сдавленный смешок.