– Александра. Саша Озерская. Мы из Центра.
Она слышит ее голос впервые, и девчонка кажется ей дочерью луны, на год всего младше Саши, наверное, но все равно девчонка. Похожая на луну или похожая на плакучую иву, полная какой-то нечеловеческой печали.
– Агата говорит, что вы – плохие новости.
Саша склоняет голову заинтересованно. Там, где ее задевала девушка-луна, там, где ее касался мешок, кожа вздулась и покраснела. Саше хотелось ее чесать до тех пор, пока она не слезет, пока под ней не обнаружится новая. Лучше прежней.
– Агата – твоя сестра? И какие же новости, скажи мне, хуже этой? – Саша кивает в сторону темного окна, а будто пытается объяснить всю картину, все мертвые шепоты. Впустите нас, впустите нас. Девочки, милые девочки. Нам так холодно! Нам так голодно! Девочки, впустите нас. Девочки, милые девочки. Саше хочется зажать руками уши, себе и ей. Но рук не хватит, да и нельзя, она вцепляется в вилы крепче. Кожа отзывается неприятным ноющим ощущением – будут мозоли. Пусть.
Какие новости хуже этой? Под ней ходуном начинает ходить дверь в подпол, Саша слышит шепоты громче – шепоты и скребущиеся мерзкие звуки, – ей хочется расхохотаться там, где не хочется разрыдаться. С места она срывается моментально.
– Солью бы присыпать. А соли больше нет!
И это не должно быть смешным, но они переглядываются, обмениваются кривыми усмешками. Лицо девушку будто плохо слушается, Саша замечает это только что. Выражение сидит на ней криво, она будто силится проснуться и никак не может. И кто бы из них не был рад, окажись это дурным бесконечным сном? Вот бы проснуться.
Дверь в подпол прыгает, скоро они сломают замок. А когда они…
Саша наваливается на тяжелый стол всем телом, девушка тянет с другой стороны, они утягивают его прямо на дверь в подпол, и, если бы кто сказал, что в них, тощих и нелепых, вчерашних подростках, всерьез может быть столько силы, Саша бы не поверила. Хочешь жить… Саша хочет.
– А ты одна здесь?
Саша в ее голосе слышит надежду, бестолковую совершенно, отчаянную. Саша слушает, берет ухват подлиннее. Проводит над печным огнем. Сама бы в него прыгнула, лишь бы стать сейчас кем-то, кто будет полезнее. Дверка прыгает, и на стол забираются они обе, стараясь прижать хотя бы собственным весом. Вилы Саша вкладывает ей в руку, девушка смотрит на нее пораженно. Саша ведет плечом: нет времени, и сил объяснять тоже нет. Не сможет ничего сделать – хоть почувствует себя увереннее.
– Я надеюсь, что не одна. Слышишь, шумят?
Девушка кивает, прикусывает губу, будто решаясь.
– Татьяна. Таня Зорина. София говорила, что вы придете. – И будто встречает Сашин растерянный взгляд. – Ну, Яга. В миру ее звали София.
В миру у них есть имена. За дверью что-то вздохнуло, охнуло, завело жалобным голосом, Саша дернулась.
– Танечка. Танечка, девочка моя. Впусти меня.
Саша наблюдает за Таниным лицом, а оно неподвижное, будто тоже мертвое. Будто она знает этот голос, знает все, о чем он ей шепчет. И тон тут же меняется, все тот же молящий, плачущий. И даже Саше он в эту секунду кажется знакомым.
– Таня, сестренка. Впусти меня. Мне страшно. Таня. Пожалуйста.
Саша замирает на столе между ней и дверью, Саша помнит, как ее учили именно этому. Им так голодно. Им так холодно. Они станут кем угодно. Обманут кого угодно. Сделают что угодно. Саша сжимает ухват крепче и знает, что Таня забыла о вилах, обо всем на свете. Дверца подпола под столом продолжает прыгать. Голоса за окнами – звать. Сливаются в единую какофонию звуков – невыносимо. Все это. Абсолютно. Невыносимо.
Голос за дверью называет ее имя:
– Саша, Сашенька. Хорошая моя. Открой дверь, я так хочу тебя увидеть.
И это мог бы быть кто угодно, в самом деле, это мог быть кто угодно. Папа. Мама. Валли. Марк и Грин. Кто угодно. Кого она так крепко любила, и это ровно то, что ты понимаешь под конец.
– Сашенька, девочка моя. Открой дверь.
Саша перехватывает ухват крепче, усмехается криво, а лицо у нее мокрое, слезы, кажется, стекли уже даже на шею, одна капля повисает под ключицей.
– Если я сейчас открою дверь, ты, сука, сдохнешь.
Время рвется. Пространство рвется. Окрашивается красным. Огонь в печи мечется, красный, оранжевый, золотой, взлетает под потолок. Или тянется к ней.
– ВПУСТИ МЕНЯ ТВАРЬ МЫ ВСЕХ ИХ ПОЖРАЛИ И ТЕБЯ СОЖРЕМ. НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ. СЛЫШИШЬ ТЫ НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ.
Саша помнит это плохо: огонь в печи, открытую дверь, ослепительную золотую вспышку. Ухват в собственных руках. Не помнит ни лица, ни тела говорящего – ничего не помнит. Непотревоженные, отражающие свет кристаллики соли. Похожие на снег.
Как Таня пытается удержать ее за плечо и отдергивает руку, будто обжегшись.
– ЗАМОЛЧИ!!!
Есть только ее воля. Если ты живешь в этом мире достаточно долго, то ты знаешь, что одно титаническое усилие воли способно изменить мир. Сашина воля – печной огонь, золотая вспышка, ухват в ее руках, хриплый визг упыря. Непотревоженная соль. И весь мир.
– УБИРАЙСЯ.
Когда она захлопывает дверь, то замечает на ней царапины, чувствует, как древесина под ее прикосновением будто нагревается, печной огонь стремится укутать их, укрыть. Когда Саша захлопывает дверь, никто ее не останавливает.
– Почему они замолчали?
Таня напряженно вслушивается в тишину, и тишина в жуткие ночи вроде этой – это что угодно, но не хорошие новости. Саша сама об этом знает. Задумчиво рассматривает ухват, думает оставить его и вилы себе как сувенир. Если выживет. А вот уж не дождетесь, я здесь не сдохну.
– Не знаю. Вероятно, доедают наших любимых. Нам нужно проверить. Я сейчас попробую посмотреть, остался ли там кто-то. И мы будем выбираться. Пока не знаю как. Но на лесной дороге стоит машина, и…
В дверь стучат. Саша дергается и подскакивает. Приходит в движение немедленно, не думая. Пальцы на ухвате снова сжимаются мертвой хваткой. Саша чувствует, что Таня на нее смотрит отчасти с надеждой, отчасти с ужасом.
– Озерская, я слышу твой голос. Открывай, все чисто. Пока, во всяком случае. Они отошли. Вероятно, колдуны не ожидали, что встретят здесь сопротивление.
Саша только замечает, что дверца под ними перестала прыгать.
С чего бы? Почему они вообще нашли в себе смелость напасть на дом Яги? Саша хмыкает, отказываясь соглашаться. Но голос живой, излучает тепло, и ему хочется поверить. Очень хочется.
– Последний раз, когда со мной из-за этой двери кто-то говорил твоим голосом, оно хотело нас сожрать.
Ей страшно. В самом деле страшно. Шестое чувство говорит: «Это Мятежный, точно Мятежный», а инстинкт самосохранения упирается изо всех сил. Оба знают одно: сидеть здесь вечно не получится.
– Саша, не испытывай мое терпение, это «оно» уже благополучно утекло обратно в землю через пол. Я след вижу. Открывай, пока я дверь не высадил и не достал тебя за шкирку.
Мертвяк не стал бы препираться. Мертвяк просил бы, умолял, скребся, пока не начал угрожать. И угрозы у него были бы совсем другие. На всякий случай, просто потому, что в ночи, полной мертвецов, слепо доверяются только глупые, а Саша не глупая, она поднимает ухват.
– Отойди от двери, я сначала посмотрю на тебя. И не за шкирку, а понесешь как принцессу.
Она почти слышит, как Мятежный закатывает глаза. Дверь она открывает быстро, вышибает одним ударом. Их стол – сплошной остров безопасности, ухват между ними. Мятежный стоит и улыбается с облегчением, как придурок. Придурок и есть. Как всегда, в крови. Ругает ее последними словами, матерится густо, со вкусом – ни один мертвяк так в жизни не скажет. Они не могут. Мятежный припоминает ей и упрямство, и бестолковость, и мерзкий характер. А облегчение на его лице совершенно осязаемое. Огромное такое, нечеловеческое облегчение. Знание того, что она цела. Сашу это удивляет не меньше. Она слышит, как Мятежный шумно выдыхает. Со стола она слетает пулей.
– Придурок, – бормочет себе под нос, ощупывает его, пытаясь убедиться, что он цел, что кровь не его или большей частью не его. И может быть, движения у нее яростные, фанатичные, но хватит смертей на одну ночь. Мятежный ловит ее за руки, сжимает крепко.
– Я в порядке, правда, успокойся. Это просто глубокий порез и куча мертвяков.
– Где Грин? – У Саши нет времени на долгие выяснения или плавные переходы, она до сих пор чувствует, как собственное сердце прыгает у нее в горле. Ничего не закончилось. Все тот же дом, все тот же островок безопасности, а безопасность – призрачная.
– Охраняет вход. Пойдемте.
Таня идет позади, и у нее все еще огромные глаза, вилы она прижимает к себе и смотрит недоверчиво. Саша дергает подбородком, вроде: «Пойдем», жестом показывает взять вилы, пропускает ее перед собой.
– Только не бей, пожалуйста, Марка. Мы без него отсюда точно не выберемся.
Шаги слишком долгие, ночь слишком долгая. И хорошо бы, чтобы закончилась она так, чтобы все остались живы. Между ней и Мятежным – тонкая серебристая фигура Тани, девчонка казалась ей похожей на луну и на иву, сейчас – на ртуть.
– Марк, – начинает Таня осторожно, и Саша замирает удивленно: откуда проснулась такая смелость? Но про себя радуется, с полумертвой и полубессознательной девушкой все будет дольше и сложнее. – Скажите, а вы видели еще кого-нибудь?.. Софию? Ну, Ягу. Агату? Мою сестру.
Саша видит, что ему некомфортно. Это в том, как Мятежный ведет лопатками, будто пытается стряхнуть вопрос и знает, что ему не соскочить. В том, как еле заметно трясет головой.
– Мне жаль, но мы не смогли им помочь. Если честно, то не ожидали даже, что вас найдем живыми. Мне правда очень жаль.
Саша не видит ее лица и понятия не имеет, что Таня будет делать. И на всякий случай еле заметно, на пару сантиметров всего, сокращает расстояние между ними. Я успею.
Но Таня остается на секунду совершенно неподвижной, и Саша мягко подталкивает ее вперед. Нужно идти. Сама изо всех сил старается смотреть по сторонам так, чтобы лицо второй девушки перестало маячить у нее перед глазами – румяная и русоволосая, она будто сошла со страниц сказочной книги. «Уведи ее. Защити».