– Это не твоя сестра. А будь оно ей и пойми она, что мы здесь, она бы нас уже сожрала. Идем. Идем, говорю.
Но Таня стоит. По колено в бледной дымке, сама еще бледнее. А серебряный колокольчик продолжает звонить. «Сестра… Сестра…»
И Саша понимает с какой-то раздражающей четкостью: она не двинется. Не до тех пор, пока белоснежная и прекрасная, насквозь гнилая Агата стоит здесь. Какая бы магия ее ни сотворила, запах у нее как у гнилой мокрой листвы.
– Или ты пойдешь сама, или тебя понесут сейчас. Это не Агата. Агата станет бродить по лесу вот так? Дай ей минуту, она приведет друзей.
Саша о себе знает одно: в ее голосе слишком много жизни. Машину она видит впереди, в пятнадцати метрах в лучшем случае. И ненавидит всю вселенную за этот крюк через лес. Таня все стоит, не движется, заклинание читает будто заговоренная.
– Марк, хватай ее.
Мятежный смотрит на нее пораженно, Саша мотает головой, вроде: «Некогда».
– Хватай и беги, ну!
И – спасибо, господи – Мятежному еще никогда не приходилось повторять дважды. Таню он подхватывает легко, будто она сделана из соломы. Саша бьет морок – Агату, черт знает, что она такое, – ухватом прямо в ослепительно-белое горло: ложь, ложь, все это ложь!
Саша чувствует руку Грина, он почти успевает схватить ее за локоть, задержать движение. И ключевое здесь, конечно же, «почти». Саша ничего не знает, знает только свои руки и надежный, прокаленный в благородной печи старой ведьмы ухват. Прочь, прочь, заткнись, замолчи. Вероятно, одержимая единственным желанием никогда не слушать надсадного причитания: «Сестра, сестра». Живой человек бы споткнулся, живой человек бы… Агата не Агата вовсе и уж тем более не человек. Даже не покойница. Она исчезает серебристым дымком, оставив после себя только невероятную тишину. Саша чувствует, как весь лес оборачивается к ним. И срывается с места, а может быть, с места ее срывают. Хватка у Грина железная, и он тащит ее так, будто их жизни от этого зависят. И ведь зависят. Саша чувствует, как кто-то пытается схватить ее за ноги, выдирает кусок из пальто. Бежать. Продолжать. Бежать. Пока воздух не кончится в легких, пока с размаху не влетят в знакомый, пропахший кофе салон. Эти пятнадцать метров – под множеством мертвых взглядов, чувствуя под ногами только влажную землю и стараясь не думать, что там еще ползет, хрустит и лезет. Эти пятнадцать метров, наверное, самая длинная дистанция в ее жизни.
– НА ХРЕНА? Вот на хрена было бить ее? Объясни мне!
Мятежный не просто рычит – он, кажется, готов отвернуть ей голову прямо здесь. Вместо этого он срывается с места, и мотор ревет так, будто готовится испустить последнее дыхание. Саша, Грин и Таня от резкого движения валятся, представляют собой сплошной хаос из конечностей. Саша отпихивает чей-то локоть и вскакивает, чтобы увидеть. Ровно в эту секунду. Мертвое лицо, лишенное ресниц и зубов, прямо напротив. Смотрит на нее, и в ушах стучит: красивый огонек, красивый огонек, красивый огонек. Саша слышит свой голос будто со стороны, пытается нашарить на полу ухват.
– Она – сигнал.
– Какой, в жопу, сигнал, Озерская? И даже пусть сигнал. Зачем было его давать?
Саша этот хруст никогда не забудет: машина не просто продиралась сквозь мертвецов, она, кажется, ехала по дороге из мертвецов. Все в этом лесу было мертвым, под стать Хозяйке. Хрустело и хлюпало – но не умирало. И Саша уже на самом деле ничего не видит. И понятия не имеет, как Мятежный умудряется вести в таком положении.
– И то, что Татьяна здесь уже была близка к тому, чтобы перестать творить свою магию. МАРК, СМОТРИ, БЛИН, НА ДОРОГУ!
Мятежный ругается сквозь зубы, Саша слышит гул – и хоть бы машина справилась, хоть бы машина справилась. Проблема и преимущество мертвецов в том, что даже оторванные конечности становились самостоятельной боевой единицей.
– И я в курсе, что морок все равно… ДОРОГА! Но, во‐первых, ты был к этому готов. Во-вторых, до Тани дошло, что это не Агата. – Саша все цепляется за свой совершенно бесполезный ухват, он был хорош на открытой местности. Или хотя бы при открытых окнах, но открыть окно и попытаться размахивать ухватом, надеясь смахнуть покойников, было верным самоубийством. Саша старается не кричать, но звучит как одно сплошное «А-А-А».
Двигатель ревет совсем отчаянно, а машина наконец совершает последнее усилие и не то выпрыгивает, не то вываливается на деревенскую дорогу. И Саша видит, как мертвецы осыпаются с верного, славного, крепкого кроссовера Центра. Они сильны только в пределах магического леса. Саша с Грином открывают-таки окна, пытаясь сбросить те мелкие фрагменты, что остались. Саша впервые в жизни так до одурения рада видеть деревенскую пастораль. Все те же разномастные домики. Все те же сумерки. И птицы, птицы, птицы. Саша не помнит, чтобы до этого здесь было такое безумное количество птиц. Они не двигаются почти. Просто смотрят. Глаза-бусины, в которых намертво запечатан сегодняшний мертвый сумрак. Саша отворачивается от птиц будто через силу.
– Потому что, если бы не дошло, она бы точно к ней рванула. Мы не можем потерять Таню. Мы здесь из-за нее.
Саша не ждет от нее поддержки. Уж точно не ждет ответа. Окно закрывает как-то судорожно, Грин светит ей фонариком на телефоне. Все это время они не говорят друг другу ни слова. Саша все смотрит на пол, проверяя, не оказалось ли здесь какой-то ценной части очередного мертвеца.
– Она права, – отзывается Таня, и голос у нее дрожит. – Я бы к ней… Я бы к ней побежала. Если бы Марк меня секундой раньше не схватил.
– Я знаю. – Саша на нее не смотрит, откидывается на спинку кресла, чувствует руку Грина рядом, цепляется за нее немедленно, будто это последняя ее связь с реальностью. – Я бы сама на твоем месте так же сделала.
Дорога под ними неровная, это напоминает о дорогах родной области. Кочка, кочка, яма, еще раз кочка. Саша трясется и качается, и почему-то ей становится легче. Мятежный дышит тяжело, будто старается удержать взбешенную ремарку.
– Грин, ты же рядом стоял, так почему…
Грин бледный и усталый, но вполовину не такой бледный и усталый, как мог бы быть. Саша не без удивления замечает, что на нем ни царапины.
– А ты попробуй ее удержи, я только рукав зацепить успел.
Мятежный издает негромкий звенящий смешок. Саша видит в зеркале заднего вида его зубы, он улыбается широко, неуместно, непривычно. Она такого выражения за ним не знает.
– Честно? Я испугалась этой хтони до потери пульса, и мне хотелось только… – Саша смехом давится, это неуместно, и это бестолково, и, господи, как же это смешно. – Чтобы она замолчала.
Смехом заливаются все четверо, дальше от проклятой деревни, от мертвого леса, от пустоглазых птиц. Прочь. Прочь. И еще раз прочь. Они хохочут так, что машина, кажется, даже трясется, и на этот раз разбитая дорога тут ни при чем.
Первый рассветный луч, огненно-красный, новорожденный, прорезающий темноту, находит их только на въезде в область. Саша, успевшая перебраться на переднее сиденье, вздрагивает, едва он касается ее лица: он не должен быть теплым, но до чего же тепло, горячо почти. Она чувствует лошадиное дыхание. Почти видит перед собой жеребенка, он только встал, и ноги у него слишком тонкие. Он до сих пор перепачкан кровью, и дышит громко, и непривычен к новому миру. Этот мир для него слишком громкий. Саша знает, каким он вырастет. Конечно, конечно, она знает его. Потому что на секунду, всего секундочку, он был ее конем, а она была его человеком.
– ДА! ДА! ДА-ДА-ДА-ДА!
Саша подпрыгивает, высовывается в спешно открытое окно – поймать луч и еще один, – и Мятежный хватает ее за задний карман.
– Вывалишься, идиотка!
– ДА-А-А! СМОТРИТЕ!
И они видят: красный и оранжевый, замечательный багряный. Солнце встает из-за горизонта. И радуются как дети, кричат до сорванных голосов и до слез. Мятежный сигналит, заливается лающим смехом. Они воют, они кричат, они остаются самыми живыми людьми на этой дурацкой, всеми покинутой дороге.
– Привет! Слышишь, привет!
Саша протягивает руки к солнцу, ветер сушит ей на лице слезы, и, когда Мятежному наконец удается утянуть ее обратно на сиденье, она всего на секунду тычется заплаканным лицом ему в плечо.
– Вы видели? Видели же, да? Вы правда видели?
И конечно, они видели. И как же хорошо.
Красное солнышко восходит над небом гордо, заявляет свои права. Саша слышит стук копыт. Саша слышит и чувствует – и чувством этим полнится.
С возвращением. Нет. Не так. С днем нового рождения.
Глава 23Дом
Ванна в комнате Саше казалась ужасно холодной, и, сколько она ни выкручивала воду, кажется, даже ошпарилась, теплее так и не стало. Кожа натертая, раскрасневшаяся, местами даже ободранная. Саша терла ее губкой, тщетно надеясь, что почувствует себя снова чистой и свежей. Что воспоминания о гнили и мертвых прикосновениях, о затхлой отвратительной воде останутся позади. Их унесет в сток вместе с этой ночью. Но вода из ванны ушла. А ощущение осталось. На Саше больше не было крови, ногти снова стали розовыми. В зеркале стояла все та же хорошенькая девочка. Ты не возвращаешься прежним. Это чудо, что ты вообще вернулся. Ты никогда не возвращаешься прежним. И Саша пялилась на свое отражение в зеркале тупо, будто не узнавая. Та же клетка ребер, те же выпирающие тазовые косточки, та же сережка в пупке. А синяки новые. Цветут по всему телу. И боль новая. Она вся новая. И в голове стучало по-новому. Саша старалась не слушать. Но стук нарастал.
Саша старалась думать о Валли, как наставница выглядела виноватой. Забирала ухват у Саши из рук и не говорила: «Мне жаль». И хорошо, что не говорила. Саша не хотела ее сожалений. Хотела в душ. И спать. И уж точно не хотела, чтобы кто-то видел ее трясущиеся руки, черные от крови ногти. Не смотри. Не смотри на меня с таким сочувствием. Хотелось думать о Валли, а мысли уплывали к Яге или к Агате. Ко всем, кто там остался. К последнему выдоху коня. К безликой мертвой массе. Невыносимо.