Грин дернул подбородком, не соглашаясь. Саша слышала недовольный звук и чувствовала, как Мятежный в руках сначала затих, а потом чуть повернул к ней голову. Глаза, как всегда, черные. Он наблюдал. Грин провел ей пальцами за ухом, привлекая внимание:
– А как же Валли? Домовые? Слушай. Есть еще люди и существа, которым ты дорога. Ты мне веришь?
Она была готова поверить в любую ерунду, что он скажет, просто потому, что Грин Истомин, этот огромный шар внутреннего света, всегда сам искренне верил в то, что он говорил. Вот так просто. И так громко. Саша мысленно снова вернулась к Валли. Это лицо, которое появилось у нее в голове первым, стоило им войти в Центр. Это лицо… Валли она сегодня понимала намного лучше. Когда тащила Таню и пальцы у нее были ледяные. Когда осознала, что если не она, то кто? Больше некому. Когда чувствовала огромную ответственность. И одновременно не чувствовала ничего посреди этого кишащего мертвецами ада. Валли была немногим старше, когда они все свалились ей на голову. Как ты выдержала-то? Как ты нас всех выдержала?
– Конечно, Валли… Но ты. Ну. Ты понимаешь, наверное, что я имею в виду? Валли – это одно. Вы – другое. Я пытаюсь сказать, что я просто… Не могу больше терять близких людей. Это не о том, что я в вас сомневаюсь, в вашем опыте или способностях. Просто… я давно не была так близко к тому, чтобы потерять кого-то, кто мне дорог. Так близко, как сегодня. И меня это просто ужасает.
– Никто никого не теряет. – Грин отозвался негромко, и это звучало как обещание. И Саша знала, что он, вот он, врет. Бессовестно, бесстыдно. Он врет. И сам об этом прекрасно знает. А она все равно поверила. Так отчаянно, так яростно хотела ему поверить. Конечно. Конечно, никто никого не теряет. Все так. Все правда. Ровно так, как ты говоришь.
– А знаете, что вдвойне ужасно? Таня только что потеряла вообще всех. Вы не слушали, наверное. Мы в машине говорили. У нее никого не осталось. Вообще. Она и сестра. И все.
Саша помнила огромные светлые Танины глаза, цвет неуловимо напоминал о металле. Ждала, что девушка заплачет, но она молча смотрела в пространство. Такая же усталая. Такая же вымученная. Говорила о семье как о чем-то далеком. И Саша внутренне надеялась, что она заплачет. Но Таня оставалась неподвижной настолько, что становилось жутко.
– Хочешь, мы завтра с ней поговорим? Все вместе. Ну… Мы свои потери тоже переживали не одни. Правда?
Это все еще ощущалось ее ответственностью. Это все еще требовало ее присутствия. И никто, никто не должен оставаться один в этой темноте. Она ее помнила слишком хорошо.
– Да, хочу.
– Хорошо.
Она пробовала улыбнуться, смотрела ему в глаза, и что-то глупо так, жалко дрожало внутри. Что-то маленькое и тощее. Что-то крайне нелепое. Последнее маленькое что-то, выжившее в большом пожаре. Так отчаянно скучающее по теплу.
– Тише. Ну, ты чего? – Грин звучал чуть растерянно, когда Саша ткнулась лицом ему в руку – поверила бы во что угодно до тех пор, пока Грин вообще продолжал говорить ей об этом. Говори со мной. Не молчи. Он развернул ее к себе осторожно, эти прикосновения она тоже знала хорошо, так относятся только к чему-то очень дорогому. К чему-то бесценному. Так она прикасалась к своим золотым перышкам на браслете – одно все еще находилось на шее у Грина. Он, оказывается, носил его с тех пор, не снимая. Так она прикасалась к нему самому. Он к ней. Так она училась прикасаться к Мятежному, и это до сих пор казалось чем-то похожим на признание.
– Смотри на меня. – И Саша смотрела. Смотрела послушно, завороженно, смотрела, потому что любила на него смотреть.
Саша поцеловала Грина первой, потому что первой всегда было легче. Если она что и уяснила, если к чему и привыкла – если не я, то кто же? И провалилась в ощущение немедленно, легко, естественно. На вкус он знакомый совсем, отдает ее зубной пастой, фруктовой и сладкой, она довольно усмехалась, не торопилась отстраняться.
– Ты чего? – Он спрашивал шепотом почти, ему, кажется, было не менее смешно. И Саша отзывалась тоже со смехом:
– Ты на вкус как конфета. Я теперь думаю, что этой зубной пастой только хуже делаю…
Она повернулась в сторону Мятежного, подозрительно тихого. Он смотрел. Неотрывно, молча, не пропускал ни одной детали. Саша вспомнила себя будто из прошлой жизни, когда она наблюдала за ними в машине. Вот так же внимательно. Стараясь понять, как это работает у других. Как это могло бы работать, будь она там. Это могло бы работать – вот что она знала лучше всего. Это будет работать. Саша протянула было к нему руку, он щурился, довольно, тоже как-то по-собачьи, разрешил дотронуться до лица, а после прикоснулся губами к ее животу, чуть пониже ребер. Мы все еще для этого совершенно новые. И я все еще совершенно не хочу это обсуждать. Он целовал дорожку вниз, смотрел на них внимательно, словно ожидая, что они будут делать. Все мы – те же зверушки, хотим тепла и ласковых рук. Мятежный им действительно позволял. Присутствовать. Касаться. Видеть его уязвимость. Пусть. Перед ней были самые красивые люди, потому что эти люди были бесценны. Потому что эти люди сегодня выжили.
Грин снова развернул ее к себе, плавно, осторожно.
– Смотри на меня.
Саша послушалась. Снова. Негромко выдохнула ему в рот – это то ли выдох, то ли стон, что-то открытое настолько, насколько вообще возможно. Саша вздрогнула и позволила ощущению нести себя дальше. Абсолютная беззащитность – может быть, чуть больше, чем она могла сейчас вынести. Она не хотела этого никак иначе. Не было такой вещи, которую они с Мятежным для него бы не сделали. Или не сделали друг для друга.
– Мои мальчики. – Свое неловкое, невнятное бормотание Грину в рот она едва запомнила, едва отметила. Но расслышала негромкий довольный смешок. Ее никто не поправил, утверждение повисло в воздухе. Все правда. Все было правильно. Ровно так, как должно было быть на самом деле. И все были на своих местах. Будто дома.
ИнтермедияКровью и потом
Пока в комнате этажом выше не спали Саша, Грин и Мятежный, в гостевой комнате Центра, в дальнем конце зеркальной галереи (Валентина сказала, что так для Тани будет безопаснее, а Таня почему-то взяла и поверила), не спала Таня.
Татьяна Зорина была сложным конструктом из знаний и убеждений, надежно спрятанных в тонком и длинном теле, она была только немножечко девушкой и гораздо больше – бесценным багажом знаний. После смерти Софии – единственным местом, где эти знания хранились. Знания, даже самые бесценные, не могли сделать ровным счетом ничего с ее чудовищным одиночеством. Это чувство казалось ей бескрайним, в какой-то момент оно задавило Таню, расплющило, и она перестала ощущать что-либо. Одиночество. Тоску. Толику разочарования, может быть. Она видела город над Волгой до этого только мельком, а когда они до него добрались, ей было уже наплевать. Тане хотелось думать, что вся она израсходовалась на сложные чары, оттого так пусто. Вот только эта новообретенная боль прижимала ее к полу, не давая даже крошечного пространства для вдоха.
Саша показалась ей смелой до безрассудства, отчаянной девочкой из чистого золота – маленький искрящий комок бесстрашия. Саша показалась ей на месте и дома, Таня успела заметить маленькие жесты, как она и эти странные, очень серьезные парни – Таня даже помнила их имена – смотрят друг на друга. Будто говорят: «Я здесь, я рядом, все хорошо, ты моя, ты мой». Они были дома, три удивительных звезды в созвездии Летнего треугольника.
Таню научили читать звезды. Не научили только найти дом. Ей сейчас казалось, что все, что она знала о собственном доме, было бесконечной бутафорией. Подделкой. И не очень хорошей.
Саша была смелой, парни – серьезными, а Валентина ей показалась… просто невероятной. Валентина была похожа на Афину из греческих мифов. И хотя София говорила ей, что эта история свершалась еще до греков, что знала она и Афину, детская любовь к истории про богов с Олимпа не давала Тане покоя. Валентина была похожа на Афину, спокойная и мудрая, наверняка беспощадная в войнах, которые она вела, ведь главами Центров не становятся просто так. Валентина задала ей всего пару вопросов и отправила отдыхать. Что важнее, Валентина предложила ей остаться. Пока. Пока все не разрешится. Пока Таня не будет готова открыть ей правду.
Таня ощущала себя сломанным приемником: сколько ни крутила ручку – слышала только шипение. Надеялась поймать голос Агаты или Софии, кого-нибудь знакомого. Кого угодно. Она не помнила больше голосов родителей. Знала, что забудет и эти. Так случается, это всего лишь время. Оно должно лечить, но на самом деле стирает только острые углы, чтобы, когда натыкаешься на них, было не так невыносимо.
Таня думала, что будет вспоминать Агату, будет плакать об Агате, но она не видела ее смерти, и все это казалось ей нереальным. Ничего не было. (Все было, и ты это знаешь. И ты не спрячешься. Все было. И было больно. А будет еще больнее.) Сестра в последнее время изменилась, груз собственного давно прощенного предательства висел над ней неизменно, и потому Агата давно не была прежней. Скучать по ней, яркой и улыбчивой, влюбленной во весь мир, нетерпеливой, стало Таниной нормой задолго до ее смерти. Агата была старше. Агата была беззаботным ребенком. Агата была непосредственной, и часто говорили, что бестолковой. Агата была. И это главное, что нужно было помнить. Агаты больше не было. Таня скучала по ней невозможно. Уже очень давно.
Мысли возвращали ее к Софии, недавно обретенной и сразу же потерянной. Таня знала, что потеряет ее совсем скоро, с первой их встречи. Помнила этот день хорошо. Из Москвы они бежали невероятно долго, дорогами, которые Агата знала неизвестно откуда – знала ли Таня Агату? Агата все твердила две вещи: «Прости меня» и «Доберемся до Яги, а там видно будет. С ним только она справится». Таня помнила крошечную, уродливую какую-то деревеньку. Невзрачную. Ну на что там смотреть? Мужик да его козы. Домики разнокалиберные, даже стоят как-то невпопад. София жила на границе леса. На границе миров, как выяснилось позже. И они стучались в ее дверь – измученные пилигримы, не слишком веря, что это поможет.