При слове граппа поднялся и нищий, и собака следом за ним. Теперь впереди, проталкиваясь сквозь толпу, шел Вадим. Ему хотелось поскорей выбраться отсюда в теплые узкие переулки, журчащие людьми. Фонтанная площадь жила своей, особой жизнью — жизнью театра или выставки.
Вывеска маленького бара светилась невдалеке, в другом мире. Вадим с облегчением толкнул дверь и, пропустив нищего, вошел. Собака привычно осталась лежать за порогом, в темноте кривенького переулочка, в свету фонаря.
Столики были почта все свободны, но Вадим прошел в дальний угол бара, к самому концу обшарпанной стойки, и уселся на высокий табурет — как будто этот полутемный тупик обладал независимостью перед остальным миром.
— Кофе! — сказал Вадим барменше — высокой некрасивой девушке в свитерке и джинсах. — И граппу!
Нищий умиротворенно мурлыкал что-то, колупая серым граненым ногтем щербину на деревянной крышке стойки.
— Вот это, понимаешь, хорошо! — сказал Вадим Соловьев и обнял нищего за плечи. — В трех шагах отсюда эта идиотская толкучка, а здесь мы сидим и будем сейчас пить граппу, а земля летит хрен ее знает куда… Ей-Богу, хорошо!
Нищий, слегка привалившись к Вадиму, морщил лоб и изумленно покачивал головой. А Вадим, обнимая его, как бы ободряюще похлопывал его ладонью по плечу.
Барменша принесла и поставила на стойку спрошенное. Ей было лет девятнадцать-двадцать, этой девушке, ее черные, по плечи, волосы были хорошо промыты и матово поблескивали. Стоя против Вадима, отделенная от него лишь узкой стойкой, она щелкнула выключателем, и нерезкий направленный свет выхватил из полутьмы металлическую блестящую мойку, встроенную в стойку с внутренней ее, служебной стороны. Вадим без труда, даже не привставая с табурета, мог дотянуться до нее рукой. Засучив по локти рукава синего свитерка и пустив горячую воду из крана, девушка принялась мыть в мойке большую банку из-под горчицы. Она наклонила голову, тяжелые чистые волосы упали, закрыв от Вадима некрасивое лицо. В направленном свете, в мойке, как будто на сцене, действовали только обнаженные руки девушки — длинные, тонкие руки, похожие на белые струганые дощечки. На одном узком запястье голубел маленький татуированный крестик, на другом золотилась, вздрагивала металлическая цепочка. В падающей водяной струе пальцы девушки — длинные, подвижные и гибкие, покрасневшие от горячей воды, еще удлиненные пунцовыми выпуклыми ногтями, аккуратно заостренными на концах — оплетали грязную банку, скользили по ней, проникали в нее, сквозь ее широкое круглое горло, и там, внутри, продолжали непрерывно двигаться, очищая стенки и выпуклое дно от размякшей в воде коричневатой массы. Вадим, сдерживая вдруг затруднившееся дыхание, глядел на эти длинные как ноги, голые, шевелящиеся, вздрагивающие, возящиеся под горячей струей пальцы, возле своего лица. В этом беспокойном, уверенном движении было что-то запретное, бесстыдное и притягивающее властно, неотрывно.
Девушка закончила мыть, выключила свет над мойкой и, отвернувшись, тщательно вытирала руки полотенцем.
— Пойдем! — глухо сказал Вадим, залпом выпив свою граппу. — Пойдем куда-нибудь отсюда…
Он вытащил из кармана мятый комочек денег.
Нищий поглядел на деньги, потом — оценивающе — на барменшу.
— Да она просто уродина! — сказал нищий. — Она будет строить из себя студентку, вот увидишь, и выманит у тебя все деньги на учебники. Я найду тебе что-нибудь получше, настоящую римлянку, и это обойдется тебе куда дешевле.
— Да-да, — не понял Вадим Соловьев. — Пойдем. Только не будем так бежать.
Они шли медленно, рядом, а собака плелась сзади.
— Жалко, ты ни хрена не понимаешь по-русски, — наклонив голову вперед и размахивая руками, то с маху запуская их в карманы куртки и сжимая там в кулаки, говорил Вадим Соловьев. — Ты видал, что она там делала своими руками? Дело, конечно, не в ней. Дело в том, что я тысячу раз видел, как баба что-то такое там моет — банку или кастрюлю, неважно. И никогда это меня не трогало, плевал я на это. А тут вдруг — как приковало: сидишь, глаз не оторвешь. Ты мне вот что объясни: почему это? Пальцы, свет, вода; и это все… А, может, это и есть — искусство?
— Ну да, ну да, — уловив вопрос в рассуждениях Вадима Соловьева, услужливо бубнил нищий. — Вдвое дешевле тебе обойдется, это я тебе говорю! Я ее, конечно, попрошу, чтоб она еще скидку дала, но им ведь тоже жить надо. Под утро, может, она б и бесплатно пустила, а сейчас ведь у них самая работа. Ну, да чего там: придем, поглядим. Ты мне хорошее сделал — и я тебе сделаю, обязательно. Что могу — то пожалуйста. А больше ничего не могу, у меня ничего нет… Погоди-ка! — нищий сделал останавливающий знак и нырнул в винную лавку.
Собака не успела еще как следует устроиться на мешке, как нищий снова появился на улице, с бутылкой вина в руке.
Отхлебнув вина, нищий вытер губы, а потом горлышко бутылки своей белой шляпой и протянул бутылку Вадиму. Вино было кислое, невкусное, но под требовательным взглядом нищего Вадим сделал несколько больших глотков.
Они шли, попивая, полчаса или сорок минут, пока выбрались на какой-то почти безлюдный проспект, то ли шоссе. Нищий заспешил, деловито озираясь, заглядывая в редкие дворы и подворотни. Наконец, он остановился у двери запертой лавочки, в мелком окне которой масляно теплился огонек, и постучал мягко, ладонью. Ему открыли. Стоя на пороге, он довольно долго говорил с кем-то, находившимся в комнате, убеждал в чем-то и уговаривал, а потом обернулся к Вадиму и поманил его.
Посреди лавочки, за раскладным дачным столом, четыре проститутки пили кофе, подливая из высокого термоса. Пятая проститутка переодевалась в углу перед зеркалом: сняв джинсы, она натягивала теперь на плотные ляжки короткую кожаную юбчонку, сшитую из разноцветных полос. Юбчонка была тесная, и проститутка, натягивая, вертела задом и без интереса поглядывала на Вадима в зеркало.
— Ну вот, — сказал нищий, подойдя к столу, но не садясь. — Выбирай, кого хочешь. — Приглашая Вадима, он широко обвел девушек рукой. — Это совсем недорого. Вот: — Выбросив пальцы, он показал, сколько именно. — Скидка — раз, и еще я не беру мои комиссионные — это два.
Управившись, наконец, с юбкой, проститутка отошла от зеркала и, сдернув с нищего его шляпу с куриным пером, со смехом надела ее на себя.
— Русо? — спросила проститутка, все еще смеясь. — Коммуниста?
— Да нет, — пробормотал Вадим Соловьев, с опаской глядя на неестественно большие и высокие груди девушки, выползающие из-под низкого выреза кофточки. — Беспартийный я. А вы что — партийная?
Нищий не мешал разговору. Отойдя в сторонку, он прохаживался вдоль полки с товарами, разглядывая винные бутылки. Он сделал свое дело, и дальнейшее, казалось, вовсе его не интересовало.
— Ну, пойдем, — отсмеявшись, сказала девушка и, поскольку Вадим Соловьев не двигался с места, потянула его за рукав куртки. — Пойдем, русо.
Вадим выдернул рукав и отступил к двери, а девушка удивленно и сердито взглянула на нищего, гуляющего вдоль полки. Проститутки за столом загомонили что-то все разом, адресуясь, очевидно, к нищему; он, не оборачиваясь и никак не реагируя, подался вдоль полки поближе к выходу.
Нащупав дверную ручку, Вадим нажал на рычаг и, пятясь, переступил порог. Нищий выскочил вслед за ним стремительно, чуть не сбив Вадима с ног. Несколько шагов отойдя, нищий вдруг остановился.
— Шляпу забыл! — показал нищий и, отпахнув полу плаща, сунул Вадиму Соловьеву большую оплетеную бутыль вина. — Погоди минутку…
Не пришлось ждать и этого: едва нищий приоткрыл дверь, как шляпа, брошенная меткой рукой, угодила ему в лицо. Негромко выругавшись, нищий напялил ее на голову и вернулся к Вадиму.
— Ну, ты даешь! — более потерянно, чем укоризненно, сказал Вадим Соловьев. — С ума сошел, что ли?
Вместо ответа нищий потянул у него из рук бутылку, открыл, хлебнул, обтер шляпой и вернул Вадиму. Выпил и Вадим.
— Нехорошо даже, — продолжал Вадим уже на ходу. — Я к тебе как к товарищу, а ты мне за это выставляешь блядь. И как ты не понял, честное слово! Мне ребята в Москве говорили: «они нас там, на Западе, ни черта не понимают. Ты им про Петра, а они тебе все время про Ерему». Ну, если б меня какой-нибудь там торгаш не понял или богач — но ты!.. Да и как я с ней лягу, когда я с ней даже познакомиться не успел? А она еще тащит…
Вадим сделал паузу, и тогда заговорил нищий. Вадим настороженно вслушивался в звучание итальянской речи, стараясь поймать хоть одно знакомое слово. Но нищий говорил быстро и, казалось, сбивчиво:
— Ты не бойся, я это все равно устрою. А как же! Конечно, они не первый класс, но зато знакомые. Я к ним скольких уже переводил, и никто не жаловался и не заболел потом. А скидку еще кто даст? Лучше всего, конечно, без денег, чтоб совсем ничего не платить. Зато вино у нас теперь есть, это тоже хорошо. Сколько она там хотела? Из этого по-честному надо отнять вино. — Нищий, далеко выпростав руку из рукава плаща, стал загибать пальцы, считать. — Ну, что, получается неплохо. Сегодня даже по любви больше берут, если хочешь знать. A что ты здесь знаешь? Направо, налево — и все. Тебя кто хочешь обштопает, а я хочу по-честному: добром за добро. Я, может, добром за добро уже сто лет никому не платил, потому что случая такого не было. Я, вот посмотришь, так сделаю, чтоб ты меня потом вспоминал, мне, может, это как раз надо… А если она не захочет по-хорошему, я ее прокляну!
Кого собирался проклясть нищий — этого Вадиму Соловьеву не дано было узнать. Отчаявшись понять что-либо из красивого потока слов своего товарища, он вернулся к своим мыслям, которыми ему так хотелось поделиться с кем-нибудь, готовым благожелательно слушать. А нищий и слушал, когда сам не говорил.
— Мне что надо, камрад? — спросил Вадим после очередного глотка из бутылки. — Мне надо, чтоб меня понимали; это главное. Деньги, заводы-пароходы — это все ерунда, пуговицы. В России у меня было пятьсот человек, ну, четыреста, которые понимали, что я такое есть, потому что читали меня. А если б меня печатали — тысячи понимали б, десятки тысяч!.. А здесь кто меня поймет? Вон, мне уже предлагали: поедешь в Америку, поступишь на какие-то гнусные счетные курсы, купишь цветной телевизор и домашние ботинки на резиновом ходу. Хрен вам, идиоты! Плевал я на ваш телевизор! Я останусь в Риме, он мне нравится. Вот ты, — о