— Альфредо, у тебя от бессонницы шарики за ролики заехали? Понятия не имею, о чем ты…
— У меня нет ни времени, ни желания шутить. Я знаю про клопа в машине, о твоих звонках с заправочной станции. И я умею связывать факты.
— Я не знаю ни про какого клопа, что же касается телефона, то я звонил нашему дружку Тото.
— Ответ неправильный, приятель. Когда, закончив разговор, ты и вправду направился в туалет, я прошел к телефону и нажал кнопку повторного набора номера. Это с каких же пор Тото приветствует всех словами: "Фариначчи, слушаю"?
— Так Фариначчи — это наш связник, — пытался выкрутиться Лино. Ты же знаешь, что у Тото телефона нет. То есть, я боялся звонить на твой мобильный, потому что его могут прослушивать.
Врал он довольно-таки складно, но я ведь могу отличить откровенность от выкручивания.
— Придумай чего-нибудь другое, а то я и вправду теряю терпение.
— Убери пистолет, поглядим на восход солнца, поговорим…
На это предложение я не мог согласиться. Я понимал, что у него могло быть где-то спрятано оружие.
— Не опускай руки, Лино.
— Старик, я просто не верю, что ты можешь меня застрелить. У тебя на это не хватит смелости. — И он медленно направился ко мне….
— Правда?
Выбора мне он не оставил. Я выстрелил. Пуля раздробила ему стопу. Павоне с руганью свалился на землю.
— Ты чего творишь? Я же спас тебе жизнь, сволочь!
— Потому что такое у тебя было задание. Говори, кто тебе его поручил, пока я не занялся твоей второй ногой. А в пистолете, насколько мне известно, девять патронов.
Лино понял, что я не блефую, и сменил тактику.
— Ты понятия не имеешь, во что лезешь. Альфредо, у тебя с ними нет ни малейшего шанса, — процедил он сквозь зубы; лицо было искажено гримасой боли.
— Но мне, по крайней мере, хотелось бы знать, с кем это у меня нет шансов, — не уступая, давил я. Тот задумался. — Только не просчитайся. Ну, так кто дал тебе поручение?
— Люди Амальфиани, — промямлил тот наконец.
— Так я и думал. Те что из SGC желают меня попросту прикончить. У Амальфиани более сложные планы. Надеюсь, ты мне расскажешь, какие это планы.
— Они хотят знать, что ты сделаешь. С кем встретишься. Действуешь ты сам, или это тебя кто-то накрутил…
— А когда бы ты уже все узнал… Что ты должен был со мной сделать?
— Я не убийца! — возмутился он. — Ты можешь мне дать что-нибудь, чтобы остановить кровь?
Я бросил ему платок. Со стоном Лино пытался обмотать рану. Я не спускал его с глаз.
— Ты разочаровал меня, Лино. Ты, философ, апологет традиционных моральных ценностей; так как же тебе удается соединить теорию с практикой?… Давно ты работаешь на Амальфиани?
— Не работаю я на Амальфиани. Мы просто не переходим друг другу дорогу, и все! — взорвался он. — Я не зависимый философ, не гангстер. Вот только мир таков, каков он есть. От компромиссов не уйти. Иногда ему нужны были какие-то сведения, вот я ему их и продавал.
— А в этот раз продал меня… Замечательная сделка.
Павоне ничего не сказал, затем, помешкав, заявил:
— Я и вправду не хотел этого, тем более, с того момента, как узнал тебя получше. Но меня заставили. У них моя дочка, Мими. — Из бумажника он вытащил снимок красивой девочки-подростка. — Контактов мы друг с другом не поддерживаем, но я ее люблю, и им об этом известно. Мне погрозили, что если я им не помогу с тобой, то… Боже, что теперь с нею будет, — голос Лино чуть ли не перешел в рыдания. И я ему почти что верил. Но нужно было продолжать расспросы.
— Собственно, чего они от меня хотят?
— Не имею понятия. Они на тебя имеют зуб, ты, вроде как, им чего-то обещал, потом хотел выйти из дела, а Организация уже потратила на это дело миллионы.
— Имеется в виду программа "Психе"…
— Пси… чего[21]? Понятия не имею, что им нужно. И предпочитаю не знать.
Я предполагал, что Лино и в этот раз говорит правду, хотя это не приближало меня к ней даже на миллиметр. И мне даже сделалось жалко этого неудачника. Ведь, говоря по правде, в жизни его ничего не удалось, даже совершенная жалкая попытка обвести меня вокруг пальца. Но мне следовало продолжить свой допрос.
— Ты лично контактируешь с Амальфиани?
— Откуда? Я? Такая маленькая пешка? Впрочем, никто и не знает, кто это такой. Фармначчи связан всего лишь с капо Организации в Розеттине, а сколько еще ступеней иерархии до самой верхушки лестницы не знает никто.
— Ну а кто является этим самым капо Розеттины?
— Послушай, меня же убьют.
— Если им необходимо это сделать, они и так сделают. Я не скажу, что узнал это от тебя.
Павоне еще какое-то время мялся.
— Никколо Заккария.
— Что ты говоришь? Владелец "Банко Ансельмиано"?
— Вполне возможно, в банковском деле я не разбираюсь. Ты лучше давай, вызови какую-нибудь помощь, пока я не сдох от потери крови.
— Не умрешь. Сделай себе жгут из подтяжек. До будки охранников как-нибудь доберешься.
— Не оставляй меня здесь, Альфредо. Умоляю!
— Вообще-то, из практических соображений, тебя требовалось бы убить, но ведь я, что ни говори, гуманист.
Оставив стонущего Павоне на краю обрыва, я вернулся к машине. Дорога все так же была пустой, а небо делалось все светлее. Со швейцарской стороны подъезжал мерседес с двумя велосипедами наверху. Я залез под свою машину, мерседес остановился. Клопа я оторвал и держал в ладони.
— У вас все в порядке? — из мерседеса выглянула пара любителей велосипедного спорта.
— Я уже все сделал, — спокойно ответил я им. — Ой, погодите… — Я склонился перед их машиной. — Случаем, не слишком ли мало давление в левом переднем колесе? — Прежде чем "спортсмены" вышли, я сунул им передатчик под крыло. — Впрочем, нет, прошу прощения, показалось. Удачного пути!
20. Возвращение в Сион
В Мартиньи я оставил машину на стоянке в гостиничном районе, а сам побежал на железнодорожный вокзал. В 7.35 я хотел перехватить "Интерсити" из Женевы. Слишком много идей у меня не было. Собственно говоря, имелась только одна. И то, похоже, не самая лучшая. Отыскать Раймонда Пристля. И, похоже, в этом я не был одинок. Его искали власти, журналисты, сторонники. И, наверняка, еще парочка типов без чувства юмора. К сожалению, в день после исчезновения Гурбиани, пророк и сам как будто сквозь землю провалился. Толпы пилигримов, с которыми я встречался на замковой горе в Сионе, неожиданно остались без пастыря. Больные и страждущие напрасно ожидали своего целителя. Он пропал.
Несмотря на все это, я поехал в Сион. От лагеря громадной кучи людей осталась лишь помятая трава, несколько брошенных кемпинговых прицепов, наглухо заколоченные торговые лавки. Лишь в одном действующем киоске с предметами культа я за бесценок приобрел несколько брошюрок на тему Раймонда: "Стигматы брата Рея", "Девять благословений", "Вызовы конца времен", "Поднимается новая Божья церковь".
— Он вернется, — заявил мне продавец, сухощавый и настолько морщинистый, словно его лицо перепахал ледник. — А вот тогда все это снова будет продаваться как горячие булочки.
Я присел на камне в тени единственного дерева и углубился в чтении. Кто же ты такой, святой брат Раймонд?
Пристль вовсе не был старым, ему было тридцать три года, и был он родом из Америки. То есть, он должен был быть типичным ребенком того поколения вьетнамской войны и уотергейтского скандала, детей-цветов, сжигания бюстгальтеров и повесток на военную службу. Некоторые утверждают, что именно тогда окончательно и умер мир морали девятнадцатого столетия, а триумф обрел призрак релятивизма[22]. Собственно, можно даже сказать, что Рей в буквальном смысле был ребенком Маркса и кока-колы, поскольку нашли его в холодную рождественскую ночь на бруклинской свалке в ящике из-под кока-колы, а единственным капиталом, которым он располагал, было одеяльце, в которое малыш был закутан. Теоретически, ничего выдающегося из него вырасти не могло; мальчика усыновила бездетная семья: отец — полицейский, мамаша — официантка. Оба они, точно так же, как и пуэрториканский священник по имени Алонсо из местного прихода, признавали мелкобуржуазные идеалы, и все они ужасно обрадовались, что после блестящего окончания средней школы их приемный сын решил стать не маклером, не компьютерным программистом, не юристом и не гангстером, а священником.
Семинарию он закончил, скажем, прогрессивную. Занятия здесь велись в духе New Age и деликатного бунта в отношении Ватикана в таких вопросах как предохранение беременности, аборты или безбрачие священников. Некоторых семинаристов это вывело за рамки Церкви (причем, довольно-таки далеко), другие попали в многочисленные секты, деятельность которых усилилась в ожидании двухтысячного года, но ослабела, когда новое тысячелетие наступило, а вот ожидаемый Армагеддон так и не наступил.
Рей, интересовавшийся во время учебы проблемами экуменизма, решил соединить практику с теорией и, не получив рукоположения, выехал в Европу, где сделался волонтером в экуменическом Тезе. Там, после очередного года, в его душе свершился очередной перелом. Он ушел из общности, присоединился к лефевристам[23] и вскоре начал период покаяния в некоем монастыре с чрезвычайно суровым уставом неподалеку от Лозанны. Он утверждал, что среди традиционалистов намеревается искать истинную Церковь — интересно, верил ли он уже тогда, будто бы с Господом можно разговаривать исключительно на латыни?
В монастыре он выдержал пару лет, пока с ним не начали твориться странные вещи; поначалу, в результате постов, он впал в странную спячку, продолжавшуюся сорок четыре дня. Некоторые врачи из клиники в Веве, куда его перевезли, считали брата Раймонда умершим — многократно у него полностью останавливался пульс, а энцефалограф вычерчивал ровную линию, при жизни его поддерживало реанимационное оборудование. Как вдруг, на сорок четвертый день он поднялся и начал разговаривать на странном языке — привезенные языковеды определили, что это арамейский язык. Через пару дней вернулось знакомство современного языка, зато на теле стали появляться кровавые стигматы — на лбу выступили капли крови, словно после уколов тернового венца, полосы на спине, словно следы бича; не заживающие раны на запястьях и, наконец, глубокий шрам на левом боку. Врачи и местные священники приняли все эти явления весьма критично. Они даже допускали возможность, будто бы неуравновешенный Пристль сам себя калечил. Так что за ним тщательно следили, стараясь не допустить распространения слухов. Однако, несмотря на интенсивную терапию, раны монаха не заживали, а вместо гнойного смрада от них исходило благоухание роз.