артины: в них ведь заключена мудрость, свойственная этим искусствам. В том, что это так, человека могут убедить многие примеры, в том числе и следующий: никогда ни один живописец или ваятель не решился изобразить нам Муз неправильно, ошибочно или несогласованно с природой зевсовых дочерей. Разве кто-нибудь был столь безрассуден, чтобы представить их в вооружении? Это говорит о том, что жизнь служителя Муз должна быть безмятежна, тиха и достойна этих богинь.
38
О фиванце Эпаминонде я знаю многое, достойное упоминания, но ограничусь следующим. Он сказал Пелопиду, что никогда не уходит с рыночной площади, пока не увеличит число своих старых друзей одним новым.
39
Персидский царь[459] (мне хочется вас немного позабавить) послал Анталкиду, который прибыл к нему для переговоров о мире,[460] напитанный благовониями венок из роз. Тот же сказал: «Я принимаю дар и ценю твое расположение, но должен признать, что розы лишились теперь своего аромата и их естественный запах убит искусственной подделкой».
40
Александр, тиран Фер, слыл одним из самых жестоких людей. Однажды, когда трагический поэт Феодор проникновенно играл роль Меропы, он заплакал и покинул театр.[461] Позднее, оправдываясь перед Феодором, Александр сказал, что ушел не из-за презрения к искусству поэта или желания его унизить, а из-за стыда перед тем, что его трогают страдания на сцене, но оставляют бесчувственным беды сограждан.
41
Аполлодор в высшей степени был привержен к вину. Он не пытался скрывать своей слабости, бороться с опьянением и пробуждаемыми им страстями, но разгоряченный и распаленный вином становился еще кровожаднее, так как к этому природному пороку Аполлодора присоединялось возбуждение от выпитого.
42
Платонов ученик Ксенократ говорил, что безразлично при помощи ли ног или глаз проникать в чужой дом, так как в одинаковой мере повинен тот, кто заглядывает и кто входит, куда не полагается.
43
Однажды, рассказывают, Птолемей[462] (умалчиваю, какой именно) с увлечением играл в кости. За этим занятием ему стали читать список преступников и определенных им наказаний, чтобы царь назвал тех, кто, по его мнению, заслуживает казни. Тут его супруга Береника отняла у раба список и запретила продолжать чтение, сказав, что людские судьбы надлежит решать продуманно, а не за игрой, ибо человеческие головы не кости, чтобы их швырять. Птолемею пришлись по душе ее слова, и с тех пор царь во время игры никогда не выслушивал подобных докладов.
44
Лаконский юноша, за бесценок купивший землю, был предан в руки властей и наказан. Основанием для приговора послужило то, что он, еще совсем молодой человек, соблазняется выгодой. Мужественный дух лаконцев сказался и в том, что они воюют не только против врагов, но и против корысти.
45
Мы чтим из гречанок — Пенелопу,[463] Алкестиду[464] и супругу Протесилая,[465] из римлянок — Корнелию,[466] Порцию,[467] Цестилию.[468] Я мог бы назвать здесь и других римлянок, но не хочу, чтобы немногочисленные имена гречанок потонули в именах римлянок, дабы кто-нибудь не подумал, будто я делаю это из патриотических побуждений.
46
Когда магнесийцы, живущие на Меандре, выступили против эфесян,[469] каждый их всадник имел при себе помощников, охотничьего пса и раба-копейщика. В начале битвы магнесийцы пустили вперед псов, которые внесли смятение во вражеское войско, так как были страшно свирепы и дики, а вслед за ними — рабов-копейщиков. Их действия были весьма успешны, так как псы уже расстроили неприятельские ряды. Только после этого вступили в бой сами магнесийцы.
47
Живописец Никомах был потрясен картиной гераклейца Зевксиса, изображавшей Елену. Кто-то полюбопытствовал, почему его так восхищает искусство Зевксиса. На это художник отвечал: «Ты бы не спросил меня, если б имел мои глаза». Эти слова, по моему мнению, справедливо отнести и к какой-нибудь речи: слушать ее ушами знатока — все равно, что смотреть глазами художника.
48
Филипп брал сыновей знатных македонян в свою свиту не для того, чтобы, как говорят некоторые, бесчестить или унижать их, а с целью закалить юношей в трудах и приучить к несению необходимых обязанностей. К тем же, кто был склонен к изнеженности и лености, он, как передают, относился беспощадно. Афтонета, например, царь велел бичевать за то, что тот, почувствовав жажду, покинул строй и свернул на постоялый двор, а Архедама предал смерти за нарушение своего приказа не снимать оружия; юноша совершил этот проступок, понадеявшись как дурной человек на то, что лестью и угодничеством завоевал расположение царя.
С. В. Полякова. КЛАВДИЙ ЭЛИАН И ЕГО «ПЁСТРЫЕ РАССКАЗЫ»
Судьба Элиана, римлянина, писавшего на греческом языке, тесно связана с судьбами позднегреческой литературы — подобно многим ее представителям, Элиан остался неизвестным писателем. На первый взгляд кажется странным, что памятники этого периода, интересные по содержанию и блестящие стилистически, не нашли, за редким исключением, дороги к читателям нового времени. Это объясняется тем, что греческий мир стал нам известен по произведениям архаической и классической эпохи, которые настолько поразили воображение, что позднейшие, открытые и прочтенные впоследствии, представлялись уже не столь совершенными, поскольку происшедшие сравнительно со стариной изменения рассматривались как свидетельства упадка, как отход от недосягаемо высокого образца. В XX в. эти наивные точки зрения преодолеваются: позднегреческая литература обретает свое место в общем процессе культурного развития Греции и постепенно становится достоянием не одних только специалистов. Она во многом отличается от литературы предшествующих веков, особенно, конечно, от архаической и классической. Несмотря на неблагоприятные условия политического подчинения Риму, позднегреческой литературе в ряде отдельных областей удалось сказать новое слово. Лишившись вследствие римского завоевания возможности трактовать широкие общественно-политические темы, она сосредоточила свой интерес, не порывая с вопросами религии и философии, на области частных отношений и частной жизни. В этой сфере и лежат ее открытия. Человеческая личность, природа и быт были, сравнительно с предшествующими периодами, либо увидены впервые, т. е. включены в сферу изображения, либо раскрыты с большей полнотой и многосторонностью. Обогатились также самые методы подачи материала, и возникли новые жанры (роман, скоптическая, т. е. насмешливая, эпиграмма и др.). Все эти тенденции были восприняты и продолжены средневековой литературой в Европе и Византии — лучшее доказательство их значения.
Книги Элиана возникли в русле того направления греческой литературы, которое родилось во II в. и получило название второй софистики.[470] Ее традиции передавались по наследству из поколения в поколение, и Элиан был слушателем ученика Герода Аттика, зачинателя второй софистики. Софистическое движение приобрело такой огромный размах, что, как это видно и на примере самого Элиана, природного италийца, всю жизнь прожившего в Риме, перешагнуло через границы греческих стран и оказало влияние на римлян. «Экспансия» второй софистики не ограничилась этим: она уже во II в. проникла в подавляющее количество существовавших литературных жанров и сумела продержаться вплоть до IV в. благодаря сходству задач, стоявших перед греческой литературой во II–IV вв. В самом деле, вторая софистика, появившись как протест против опасных сил, угрожавших самобытности эллинства, — восточного культурного влияния и римского политического господства, лишившего греческие страны независимости, — в IV в. должна была, в дополнение к необходимости отстаивать национальный престиж, бороться с христианством и за самое право на существование языческой культуры.
В стремлении к национальному самоутверждению софистика II–III вв. провозглашает возврат к великим традициям прошлого, к языку, жанрам и темам классического периода. Не следует, однако, думать, что архаистические тенденции привели к слепому подражанию древним образцам. Это справедливо, может быть, только применительно к попытке отказаться от живого языка своей эпохи, возрождая устаревший книжный язык аттической прозы V–IV вв. до н. э. На первых порах софисты обратились к ораторской прозе, преследуя весьма широкие задачи. Они стремились путем повышения эмоциональной выразительности слова вытеснить поэзию, заменить нравственной дидактикой и религиозным мистицизмом философию и в связи со всем этим создать универсальную, всеобъемлющую общеобразовательную дисциплину. Термин «софист», которым называли себя представители нового направления, подчеркивал его преемственность от универсализма древней софистики классического периода. Частично эти претензии воплотились в реальность, и, что самое существенное, риторская школа надолго заняла главенствующее положение в образовании человека любой профессии.
Утрата греческими городами политической свободы определила характер красноречия, выдвинув на передний план жанр эпидиктических, т. е. парадных, не связанных с областью политики или практической юриспруденции речей. Помимо ораторской речи, вторая софистика использовала другие жанры — диалог, письмо, описание природы или предметов искусства, так называемую экфразу, роман, биографию и некоторые другие. Задача всех этих жанров сводилась, в связи со стремлением заменить философию, к мистико-религиозной и нравственной дидактике, материалом для которой сл