мшевый пиджак с бахромой на рукавах и длинная облегающая джинсовая юбка. Волосы у нее завиты в крупные локоны и аккуратно уложены, как у Долли в молодости.
– Вот эта мне нравится, – говорю я.
Миссис Драйвер кладет руку мне на плечо.
– Да, мне тоже. Это, пожалуй, мой любимый парик. Его для меня сделал один мой знакомый из Одессы[8], который занимается дрэгом[9]. Он неделю доводил его до совершенства.
Эл выбирает фотографию мамы в красном вечернем платье в пол, расшитом стразами.
– Классная химия, мамуль. Ты тут сама элегантность.
– Эллен Сэди Роуз, ты не узнала бы элегантность, даже цапни она тебя за попу, – говорит миссис Драйвер и щекочет затылок Эл своими длинными ногтями.
Если Эллен высокая и стройная, то ее мама, в свою очередь, миниатюрная и фигуристая. Зато их сходство явно проявляется в том, как они одинаково отбрасывают волосы, прикусывают нижнюю губу и дуют в соломинку перед каждым глотком.
– Вот, – говорит миссис Д., – возьми себе.
Она протягивает мне старый снимок с Люси, на котором они стоят под неоновой вывеской «УБЕЖИЩЕ». Позади них – толпа, окутанная дымом. Похоже, они в каком-то баре или клубе. Однако, что бы это ни было, одна Люси в такое место не пошла бы. На миссис Драйвер узкий комбинезон и красная рубашка в облипку, а на Люси – одно из ее любимых мешковатых платьев. Веки у нее при этом накрашены легкими голубыми тенями. Я никогда не видела, чтобы Люси красилась. Да, миссис Д. умела пробудить в моей тете смелость. Я знаю, как много Люси для нее значила, но для самой Люси миссис Д. была единственной связью с внешним миром.
Я убираю фото в передний карман рюкзака. Оно очень мне нравится, и в то же время смотреть на него больно. Миссис Драйвер – идеальная Долли, а Люси с ее толстыми бледными ногами и уныло висящими волосами на ее фоне выглядит грустно. И эти ее пятнышки голубых теней – безмолвная мольба, обращенная к той женщине, которой она хотела бы быть. Неважно, насколько уверенно держится моя тетя, – я вижу лишь ту, кем она не стала. И чувствую себя предательницей.
– Мам, – говорит Эл, – а как так вышло, что ты не участвовала в конкурсе?
Мне тоже это всегда было интересно. Вся жизнь миссис Д. – как конкурс красоты на стероидах. Она запросто уложила бы соперниц на лопатки.
Она пожимает плечами.
– Я думала об этом, как, наверное, и все девушки нашего города. Но тогда я была другим человеком. Мне не хватило бы духу притвориться, что я настолько довольна собой, что готова участвовать в конкурсе красоты.
Я обдумываю ее слова.
Интересно, не потому ли в этом году конкурс раздражает меня сильнее обычного? Получается, что девушки, которые собираются в нем участвовать, ужасно собой гордятся и готовы заявить всему миру, что достойны этого. При одной мысли о подобной непоколебимой уверенности мне почему-то становится не по себе.
Эллен запихивает в рот горсть чипсов.
– Пошли наверх.
Я беру миску и иду следом. Мы плюхаемся на кровать валетом: она – в ногах, а я – на груду подушек.
– Так ты уволилась из «Харпи»? Ни с того ни с сего? – спрашивает Эл с набитым ртом.
– В «Чили Боул» искали сотрудников.
– В «Чили Боул» всегда ищут сотрудников, – справедливо замечает она.
Я тянусь за чипсами.
– Ну не знаю. Униформа надоела.
Похоже, Эл этот ответ устраивает, потому что она быстро меняет тему на более пикантную:
– Итак, когда у тебя свидание?
– Завтра.
– Нервничаешь?
– Наверно… Хотя и не особо.
– Митч, – ухмыляется она. – Никогда бы не подумала. Тебе он правда нравится?
– Ага. Ну, в смысле мне хотелось какого-то разнообразия. – Я накрываю лицо подушкой, и слова звучат приглушенно. – Да я и не согласилась бы, если бы он мне не нравился.
– Разнообразия? Да ты ведь еще даже ни разу не целовалась. – Она завязывает мои шнурки бантиком. – Не сказала бы, что он твой типаж.
Мои внутренности плавятся от стыда. Но я не могу рассказать ей о Бо теперь. Слишком поздно, и говорить больше не о чем.
– Нет у меня никакого типажа.
– Ну, пока что нет.
Подъехав к дому, я первым делом замечаю светящийся прямоугольник окна Люси.
Мне стоило бы посидеть минуту и подготовиться к тому, что мама делает с ее комнатой (что бы это ни было), но вместо этого я выдираю ключи из зажигания и пулей лечу внутрь через заднюю дверь. Буян трется всем телом о раздвижную стеклянную дверь. Первое, что я слышу, – это ор Оливии Ньютон-Джон[10], доносящийся со второго этажа.
Я бросаю сумку на стол, и Буян взбегает по лестнице, обгоняя меня на несколько шагов.
Не знаю, что я ожидала увидеть, но уж точно не маму, сидящую за карточным столиком в комнате, где вся мебель тети Люси придвинута к стенам.
– Что ты делаешь? – выплевываю я.
Рамки с пластинками Долли Партон, которые, сколько я себя помню, висели на стенах, сложены стопкой на углу комода, а на пастельно-розовом проигрывателе тети Люси лежит мамин айпод.
Это худший из возможных сценариев.
– Видишь ли, – щурится мама, вглядываясь в шов, который отстрачивает швейная машинка, – мне всегда нужна была комната для рукоделия. Мы ведь об этом говорили. В моей спальне ничего уже не помещается.
– В твоей спальне? Да в твоем распоряжении весь дом!
Она поправляет очки на переносице.
– Пышечка, ты расстроена, я знаю. Я тоже. Но мы не можем вечно обходить эту комнату, как могилу. Мы должны жить дальше. Люси меня бы поняла.
А я не понимаю.
– Ты все тут передвинула! Ты что, не можешь работать, не переставляя мебель?! Ты даже пластинки сняла со стен. Зачем?
– Ох, малышка, эти пластинки – такое старье. Нам еще придется и обои менять, потому что от них вон какие квадраты остались.
Схватив столько пластинок, сколько могу унести, я иду в свою комнату в конце коридора. Были бы свободны руки, я бы еще и дверью хлопнула. Сложив пластинки у себя на кровати, я возвращаюсь за остальными.
– Пышечка…
Я резко оборачиваюсь, прижимая пыльные пластинки к груди.
– Ты будто специально пытаешься от нее избавиться.
– Ты же знаешь, что это не так, – бормочет мама с зажатой между зубов иголкой.
– Чем ты вообще занимаешься?
– Декорациями. В этом году тема – «Техас: не правда ли, она великолепна?». – Мама делает пометку карандашом на красном атласе. – А разве ты не должна быть на работе?
– Я уволилась.
– Уволилась? – Голос ее звучит выше обычного.
Она кладет в швейную машинку длинный кусок атласа и расправляет его, занеся ногу над педалью.
Всю жизнь конкурс красоты захватывал каждый миллиметр моей вселенной, но только не эту комнату. Потому что в мире, где жили мы с Люси, всем было плевать на короны и наградные ленты.
– Это неуважение с твоей стороны – сидеть здесь и строчить свои тупые платья. Нет, серьезно, что сложного в костюме, ну, скажем, статуи Свободы? Всего-то перебросить кусок ткани через плечо! – Мой голос дрожит. Я изо всех сил стараюсь не моргать, поскольку боюсь, что из глаз вот-вот хлынут настоящие реки слез.
Швейная машинка ровно стрекочет, не останавливаясь и набирая громкость с каждым стежком. Назойливая игла впивается в мой мозг, будто вознамерилась окончательно меня добить.
– Пышечка! – пропустив мои слова мимо ушей, кричит сквозь этот шум мама. – Почему бы тебе не спуститься вниз за бокалом ледяной воды?
В груди у меня вскипает отчаянье. Я выставлю ее из этой комнаты, чего бы это ни стоило.
Я подхожу к комоду, выдергиваю из него верхний ящик и без колебаний забрасываю в него все, до чего могу дотянуться (главным образом пластинки).
– Уиллоудин Диксон, если ты сломала этот ящик…
– Такое ощущение, что даже ее смерти тебе мало! – выкрикиваю я. – Ты не успокоишься, пока не избавишься от последних следов ее присутствия, пока не заполнишь эту комнату тем, что никак, ни капельки о ней не напоминает!
Швейная машинка наконец замолкает. Мама встает, но ничего не произносит.
Я забираю ящик, захожу в свою комнату и хлопаю дверью. Пыль вьется в воздухе и щекочет мне нос. Я громко чихаю прямо на пластинки.
– Будь здорова, – говорит мама из глубины коридора, и голос ее звучит так тихо, что я едва его слышу.
Двадцать
Я готовлюсь к свиданию с Митчем. В моей спальне развернулось безумное шоу по созданию нового имиджа. Эл заставляет меня примерять все подряд, начиная с платья, которое я надевала на танцы в восьмом классе, и заканчивая бесформенной шифоновой туникой с цветочным рисунком – маминым подарком на Рождество. «Ты выглядишь в ней очень зрелой», – сказала тогда мама. Едва ли это был комплимент.
В конце концов мы останавливаемся на джинсах и черно-белой полосатой рубашке; мои русые волосы распущены и лежат на плечах.
Я попросила Митча забрать меня в пять, потому что до шести у мамы собрание по поводу конкурса, а я вовсе не хочу выслушивать от нее лекцию на тему «Как ведут себя леди» или «Что юношам нужно от девушек». Да и не будем забывать, что я до сих пор в бешенстве после вчерашнего.
Заперев заднюю дверь, я сажусь на бордюр возле почтового ящика.
Слух и обоняние предупреждают меня о появлении Митча прежде, чем он показывается из-за угла. Он водит старый бордовый внедорожник, который, наверное, лет пять не проходил техосмотр. Митч паркуется передо мной и выскакивает из машины в тот же миг, как мотор со стоном умолкает.
– Я опоздал? – Он поднимает меня одной рукой – по-настоящему поднимает.
– Вообще-то нет.
– Просто ты тут сидишь, вот я и подумал… Мне казалось, парни обычно звонят в парадную дверь, когда заезжают за девушками.
– А-а-а, – киваю я и указываю большим пальцем на дом у себя за спиной. – Мы не пользуемся парадной дверью. Она уже несколько лет сломана.