– Мам, может, ты не поняла, но дело не только в дебильной кличке. Ты никогда не признаешься в этом вслух, но я-то знаю, что ты не можешь смириться с тем, что твоя дочь выглядит вот так! – Я бешено взмахиваю руками.
– О чем ты?
– Не притворяйся дурочкой! Это очевидно! Очевидно, когда ты врубаешь шоу о похудении, или рассказываешь о подруге, сбросившей целую тонну на очередной модной диете, или проводишь после работы ревизию гребаных продуктов, чтобы убедиться, что я не сожрала все наши чертовы запасы!
Подбородок у нее дрожит, но сама мысль о том, что она может сейчас расплакаться, приводит меня в ярость.
– Я просто хочу, чтобы ты была счастлива.
– А я и так счастлива! – Я чеканю каждое слово. Не знаю, сколько в этом правды, но сложно представить, чтобы пять или даже двадцать пять килограммов потерянного веса уменьшили мою тоску по Люси, смятение из-за Бо или растущую пропасть между мной и Эллен.
– Это ты так думаешь, потому что не знаешь другой жизни. Но ты столько упускаешь… – Она подходит ко мне на шаг. – Мальчики, свидания и тому подобное.
Я тру лицо руками.
– Ты что, издеваешься? Мам, у меня для тебя новость: мужчина не решит моих проблем.
– Я просто… – Она замолкает.
– Мам, я хочу ходить на свидания. Хочу встречаться с мальчиками. И я этого достойна, пускай ты и считаешь иначе. – Мне бы очень хотелось и правда испытывать ту уверенность, которая звучит в моем голосе.
Мама возводит руки к небу.
– Ты ведешь себя точь-в-точь как Люси в юности. Цепляешься к словам и переиначиваешь их как тебе заблагорассудится.
– Нет, мам. – Я трясу головой без малейшего сомнения. – Единственное, что делала Люси, – это показывала, насколько твои слова смешны.
– Давай не будем примешивать к этому Люси, ладно? Ее с нами нет, и ее образ жизни сыграл в этом не последнюю роль. Очень жаль, что ты ее так идеализируешь. – В глазах у мамы стоят слезы, но она не плачет. – Знаешь, а она ведь могла быть жива, если бы просто похудела.
Мое тело – мой враг.
Так она его воспринимает. Это тюрьма, в которой заключена лучшая, стройная версия меня. Но мама заблуждается. Тело Люси никогда не мешало ей быть счастливой. При всей моей любви к ней я знаю точно: торчать дома было ее осознанным решением.
– Я тоже была крупной девочкой. И ты это знаешь. Мы с Люси обе были большими.
– Ага, слышала. Уже наизусть знаю, как ты похудела перед старшей школой. Я за тебя рада. Ты приняла участие в местном конкурсе красоты и победила. Это в прямом смысле твое коронное достижение. К черту колледж и к черту поиски работы, на которой не нужно было бы вытирать задницы старикам. Это все неважно. Ты ведь так похудела, что смогла заполучить чертову корону! Тебя, наверно, гордость разбирает!
По маминой щеке стекает слеза.
– Ну, ты ведь и этим похвастаться не можешь. – Она утирает слезу.
– Люси была мне лучшей матерью, чем ты.
Ее губы сжимаются в тонкую линию.
– Никакой работы. Никаких прогулок. Тебя отстранили от уроков, так что сиди дома. Я вернусь в шесть.
Я ухожу наверх, и Буян следует за мной. У себя я калачиком сворачиваюсь на кровати и слышу, как вибрирует телефон на столе. Сообщения сыплются одно за другим. Вероятно, все от Эл. Я беру с тумбочки магический шар и крепко прижимаю его к груди – вместе с ответами на все незаданные вопросы.
Двадцать четыре
Весь день я сижу в своей комнате. Старые трубы извещают меня, что мама вернулась с работы и моет посуду, а половицы – о том, что она поднимается по лестнице. Прежде чем запереться у себя, она тенью замирает у моей спальни, и щель под закрытой дверью темнеет.
Буян потягивается, упираясь мне лапами в грудь, а затем спрыгивает с края кровати и трется о дверь. Я не двигаюсь, и тогда он мяукает, сообщая, что устал мне сочувствовать.
Приоткрыв дверь, я выпускаю его из комнаты и включаю свет. В зеркале отражается унылая, поникшая версия меня. Я хватаю с тумбочки ручку и оставляю у себя на руке напоминалку: позвонить Алехандро и сказать, что в ближайшие пару дней на работе меня не будет. Судя по нескольким первым сменам, мое отсутствие вряд ли станет проблемой.
Изо всех сил стараясь не шуметь, я пробираюсь по темной лестнице вниз и в три глотка осушаю большой стакан воды. Глупо, конечно, но мама приучила меня пить каждый раз, когда я плачу. Это было ее безотказное средство. Успокойся и выпей стакан воды, Пышечка. Словно нужно восстановить запас жидкости в колодце слез, пока я не исчерпаю его до конца.
Магический шар лежит на кровати – там же, где я его и оставила. Телефон вибрирует, и я наконец его проверяю.
ЭЛЛЕН: О боже. Ты в порядке?
ЭЛЛЕН: Я тебе позвонила раз восемь, а ты ведь знаешь, как я ненавижу разговаривать по телефону. ПОЗВОНИ. НАПИШИ. ПОДАЙ ДЫМОВОЙ СИГНАЛ. ОТСТУЧИ МОРЗЯНКОЙ
ЭЛЛЕН: Это правда про Патрика Томаса? Я попросила Тима его убить
ЭЛЛЕН: Он обещал заняться этим после ужина
ЭЛЛЕН: Ладно. Теперь я реально схожу с ума
«Все отлично, – печатаю я. – Просто…»
Я замираю и жму кнопку звонка, потому что сейчас мне, черт возьми, нужна моя лучшая подруга. Гудок даже не успевает раздаться, как она отвечает:
– Боже мой, это просто жесть. Жесть какая-то.
– Привет, – скрипит мой голос на линии.
– Ты как? Что вообще случилось?
Я вздыхаю в трубку – какое же счастье, что меня сейчас не будут за это отчитывать. А потом выкладываю все. Как на парковке мама назвала меня Пышечкой, пока вокруг в ожидании звонка толпились куча первогодок и Патрик Томас. Как мы с ним столкнулись в коридоре. Никогда еще я не чувствовала себя столь ничтожно маленькой из-за того, что я большая. Эл чертыхается, причитает, произносит все, что необходимо. Да, звонок был абсолютно правильным решением.
Потом она выдает тираду насчет «говенных девятиклассников с крошечными членами» и рассказывает, что Патрик столько раз заваливал экзамен по вождению, что очередную попытку сможет сделать только после восемнадцати. В ответ я пересказываю ей нашу с мамой ссору.
– Кстати, меня отстранили от занятий до конца недели. Надеюсь, за это время в школе забудут об инциденте и к моему возвращению все уляжется. – Монотонный гул маминого телевизора резко прекращается. – А еще я под домашним арестом.
– Охренеть! Кажется, хуже дня у тебя еще не было, да? Но в этом есть и свои плюсы: если сегодня хуже некуда, значит, завтра по-любому будет лучше – пусть и чуточку.
Я смеюсь, и на душе становится легче.
– Поживем – увидим, – говорю я и с трудом сдерживаю зевок. – Не знаю почему, но плакать ужасно утомительно.
– Наверно, это из-за адреналина или типа того.
– Точняк.
– Слушай, может, тебе сейчас не до этого, но ты мне ничегошеньки не рассказала о своем первом свидании.
– Ага, ну там особо и рассказывать нечего. Оно было невероятно… заурядным.
– Вот блин! А я возлагала на Митча большие надежды.
– Давай поболтаем утром.
– Знаешь, – говорит она, – я тебя люблю. Послушай Долли. Тебе станет легче.
Двадцать пять
Домашний арест я провожу на диване. После школы, до возвращения мамы, заезжает Эллен и привозит мне домашнюю работу. Мы молча смотрим телик, и несмотря на то, что мне хочется расспросить ее про школу (не слышала ли она, что там про меня говорят?), я этого не делаю. Подбрасывает и забирает Эллен Тим, но в гости он не заходит. Тим мне всегда нравился, но теперь я люблю его еще больше за то, что он не навязывается и на эти несколько часов оставляет Эллен мне.
Сначала мы с мамой живем каждая в своем ритме, и по вечерам кажется, будто кто-то разделил наш дом красной чертой. Когда я выбираюсь из комнаты, мама уступает территорию мне, а когда выходит она, я скрываюсь у себя. Но постепенно наши пути пересекаются, и в субботу утром она говорит:
– У меня сегодня на весь день собрание по конкурсу. Мы готовимся объявить, что открываем регистрацию. В холодильнике салат с тунцом.
Это еще не перемирие, но молчание нарушено.
Митч писал мне несколько раз – извинялся за то, что произошло между нами, и за то, какое Патрик трепло. Я пишу, что предпочла бы об этом не говорить, – но понимаю, что просить прощения вообще-то должна я.
В субботу Эл работает весь день, а потом собирается на вечеринку, и я остаюсь одна. Я так давно торчу дома, что мне уже чудится, будто шевелятся обои.
По телевизору в субботу днем никогда не идет ничего хорошего, и меня это бесит. Такое ощущение, что даже телеканалы пытаются заставить тебя поднять задницу и заняться своей жизнью. Подозреваю, что составители телепрограммы никогда не оказывались в субботу под домашним арестом.
Возможно, дело в скуке, но комната Люси манит меня, как магнит.
Ее кровать идеально заправлена, в изножье сложено лоскутное болотисто-кремовое покрывало, которое сшила моя бабушка, в углу стоит мамин отпариватель.
На тумбочке Люси я вновь нахожу газетные вырезки, но бо́льшая часть из них – о маме. Мама все время мелькает в «Кловер Трибьюн». Кажется, у нее даже был роман с редактором этой газеты, однако он в конце концов женился на какой-то девчонке из химчистки.
В толстой пачке газетных вырезок полно зернистых фотографий мамы в короне и платье. Платье каждый год одно и то же, а юные Мисс Люпин рядом с мамой – всегда разные. Я залезаю в ящик поглубже и выныриваю с видавшей виды сумкой, набитой документами. Всевозможными договорами, инструкциями, счетами. А потом мне попадается совершенно пустая регистрационная анкета с конкурса красоты. Девяносто четвертый год. Мама выиграла конкурс на три года позже, в девяносто седьмом. В девяносто четвертом она была еще слишком юна, чтобы участвовать. Должно быть, это какая-то ошибка. Ведь Люси не воспринимала конкурс красоты всерьез. По крайней мере, мне так всегда казалось.
Моя тетя была не робкого десятка, но я не могу представить ее среди участниц конкурса, даже тогда, когда она была в лучшей своей форме. Эта незаполненная анкета – словно пустое обещание чего-то несбыточного. Я просматриваю ее и мысленно заполняю графы почерком Люси. Вопросы здесь самые обычные: