имя, дата рождения, адрес. Но от некоторых меня передергивает: рост, вес, цвет волос, цвет глаз, карьерные амбиции, талант…
Я мысленно пытаюсь решить эту головоломку, но ничего не выходит. Ответа нет.
В ящике осталась только красная бархатная коробочка с рождественским украшением. Белый сияющий шар с узором в виде поцелуев посередине, а рядом – позолоченная подпись Долли. Сувенир из «Долливуда». Люси всегда хотела там побывать.
Однажды мама Эл выиграла пару авиабилетов на работе и немедленно предложила второй билет Люси. Они собирались в «Долливуд» – исполнять мечту. Строили планы, просматривали отели, приценивались к аренде машин. А в день отъезда три часа добирались до ближайшего аэропорта, только чтобы выяснить, что Люси придется выкупить еще одно место в самолете, так как в одном кресле она не поместится. Люси рассказывала, что сотрудники авиакомпании были вежливы, но непоколебимы. В общем, она пришла в абсолютный ужас и решила, что лучше никуда не лететь вообще, чем занимать в самолете два места. Миссис Драйвер привезла для Люси сувенир. Видно, что дорогой: петелька, чтобы подвешивать шар, сделана не из проволоки, а из красной бархатной ленты.
Я плетусь в свою комнату с украшением и пустой анкетой. Изучив ее, я с немалым удивлением обнаруживаю, что требований к участницам только два: возраст от пятнадцати до восемнадцати лет и разрешение от родителей. Я столько требований напридумывала сама, что теперь никак не могу переварить то, насколько же на самом деле просто принять участие в конкурсе и как много девушек могут себе это позволить.
На ум мне приходит шальная мысль, но я поспешно запихиваю анкету в нижний ящик своего комода.
С черного хода заходит мама, и ее голос заполняет дом:
– Не думаю, что она достаточно адекватна, чтобы входить в этот комитет. Мне жаль, но наш город не готов к открывающему номеру под Бейонсе.
Я не могу сдержать смех: мама произносит ее имя как «Бэйонсэй».
– Да-да, даже если это, как она утверждает, одна из приличных песен. А потом на меня спустят всех собак – вот уж нет, спасибо.
Я плюхаюсь на кровать. Снизу прибегает Буян и ластится ко мне, пока я не сдаюсь и не принимаюсь чесать ему подбородок.
– Неважно, готовы или нет, регистрация откроется на этой неделе, – говорит мама.
Я хватаю с тумбочки магический шар и хорошенько его встряхиваю.
Судьба говорит: да.
Двадцать шесть
Утром в воскресенье я переживаю тяжелейшее эмоциональное похмелье. Вчера вечером я приняла абсолютно идиотское решение. Я убеждаю себя, что не обязана воплощать его в жизнь, потому что никто, кроме меня, о нем не знает. Если я струшу – единственным свидетелем останусь я сама.
Так бывает, например, когда кто-то роняет поднос с обедом в школьной столовой, а замечаешь это только ты. И если ты не поможешь, никто об этом не узнает. Ты один будешь в курсе.
Весь день меня качает из стороны в сторону, и я даже не замечаю, что, кажется, наша с мамой холодная война закончилась.
После ужина я запираюсь в комнате, чтобы почитать кое-что по программе, но через некоторое время обнаруживаю у себя в руках анкету для участия в конкурсе. Не думаю, что она сильно изменилась с девяносто четвертого года.
Сама мысль о том, как я уверенно плыву по сцене в пышном вечернем платье, абсурдна.
Люси многого не делала в этой жизни. И не потому что не могла, а потому что говорила себе, что не может, и никто не убедил ее в обратном. Не буду обманываться и утверждать, что в последние несколько лет Люси была иконой здорового образа жизни, но как же чудовищно не позволять себе самых желанных вещей из-за такой ничтожной причины. Не думаю, что ей так уж хотелось участвовать в конкурсе, но, даже если бы безумно хотелось, она бы этого не сделала.
Я беру телефон и жму на вызов.
– Привет! Совсем скоро на свободу, – говорит Эл.
– Мне нужно тебе кое-что сказать.
– Давай.
Еще не поздно отступить и поболтать о чем-то незначительном. Или рассказать ей о Бо и о том, что какая-то часть меня до сих пор не может его отпустить – даже сейчас, когда голова забита совершенно другими проблемами. Но вместо этого я говорю:
– Я буду участвовать в конкурсе «Мисс Люпин города Кловера».
На секунду в трубке повисает тишина. Мне хватило бы времени воспользоваться паузой и сказать: «Шучу!»
– О. Боже. Да!
– Ты не считаешь, что я чокнулась?
– Ну, ты абсолютно безумна, но это будет бесконечно круто.
– Вот уж не уверена.
– Ты сказала маме?
Я потираю лоб.
– Господи. Нет. У меня пока нет плана действий. Я просто знаю, что хочу участвовать. Но скрыть от нее так и так не получится.
– У нее будет истерика.
– Ага. Ну, ей всегда было за меня неловко. Так почему бы не предоставить ей весомый повод?
Даже если Эллен и не согласна, она мне этого не говорит.
– Нам нужно разработать стратегию. Что ты делаешь завтра?
– Работаю, но навряд ли Алехандро будет возражать, если ты зайдешь.
– Заметано. Я. Ты. Завтра вечером.
Я кладу трубку и убираю старую анкету. Теперь, когда я рассказала Эл, она не позволит мне дать заднюю.
Я пытаюсь уснуть, но настолько взвинчена, что меня не может успокоить даже Долли.
Двадцать семь
Утром в школу меня привозят Эллен и Тим, дабы мне не пришлось идти через парковку, ведь для Патрика Томаса я теперь официально враг номер один. Но то ли все выкинули инцидент из головы, то ли он за прошлую неделю утратил остроту, поскольку в школе, за исключением нескольких шепотков, относительно спокойно.
По крайней мере, так мне кажется до обеда. В обед все кучкуются группками, передавая друг другу телефоны. Кто-то смеется, кто-то с отвращением трясет головой. Стоя в очереди за едой, я заглядываю через плечо какой-то девушке. Она оборачивается, и голос у нее дрожит от смеха:
– Ты это видела?
Она вытягивает руку, и экран оказывается в нескольких сантиметрах от моего лица.
Ханна Перес. Коллаж из ее фотки и фотки лошади, ощерившей зубастую пасть с гигантскими деснами. В точности как Ханна. Только у Ханны зубы не такие ровные. А снизу подпись: «Йииха-ханна». Мой мозг тут же услужливо озвучивает ее голосом Патрика-Дерьмо-Вместо-Мозгов-Томаса.
– Это не смешно, – говорю я.
Девушка резко разворачивает телефон, прижимает его к груди и вскидывает брови в недоумении.
– М-м-м. Ясно.
Я почти ничего не знаю про Ханну, кроме того, что она тихая и упрямая.
Как-то в третьем классе на рисовании мы все сидели и раскрашивали индеек ко Дню благодарения. Я за весь год не слышала от Ханны ни слова, но, когда взяла маркер, лежавший передо мной (кажется, она его даже не использовала), она просто выбила его у меня из рук с воплем, что я должна была сперва спросить разрешения. Еще одно воспоминание (и больше мне вспомнить нечего): в пятом классе она огрызнулась на учителя, упрямо называвшего ее афроамериканкой. И вообще-то справедливо, потому что она доминиканка.
Я иду на следующий урок, и из каждого уголка доносится: «Это ужасно», и «Простите, но она и правда уродина», и «Почему она не носит брекеты?»
Последняя реплика никак не выходит у меня из головы, потому что Ханна не обязана ставить брекеты. Может, они ей не по карману, или она их боится. В любом случае, она не должна набивать рот металлом только ради того, чтобы какой-то говнюк оставил ее в покое.
На пятом уроке Бо сидит, плотно скрестив руки на груди. На скуле у него синяк, а уголок губ украшает ссадина. Мне хочется узнать, что случилось. С кем он подрался.
«Но это не твое дело», – напоминаю я себе.
Заметив меня, он хмурится и угрюмо поджимает губы, отчего царапина начинает кровоточить. Он оттягивает рукав толстовки и промокает им рот.
После уроков мы с Эллен встречаемся на парковке.
– Видела эти шуточки про Ханну?
Я киваю.
– Представляю, как она рассердилась, когда увидела. Известно, кто это сделал?
– Тим говорит, какие-то парни из сборной по гольфу, но у них проблем не будет: ничего не докажешь, да и к тому же делали они это не на территории школы.
– Какой же бред.
Тим и Эл подбрасывают меня до дома и ждут, пока я переоденусь в форменную рубашку «Чили Боул». Потом довозят меня до работы, и Эллен обещает вернуться попозже на маминой машине.
Я собираюсь с духом перед встречей с Алехандро. Он, должно быть, в бешенстве, что я отсутствовала столько дней. Но, когда я вхожу, он просто спрашивает:
– Ты ведь уже не под домашним арестом?
Я качаю головой.
– Хорошо. Потому что я не связываюсь с мамами. Дело принципа. Так что, если врешь, лучше отправляйся домой.
– Не вру, честно. Я свободна как ветер.
К семи часам приходит Эллен.
– Прости, мама согласилась дать машину, только если я с ними поужинаю.
– Как мило.
Эл подтягивается, залезает на прилавок с противоположной стороны и шепчет:
– Здесь воняет луком и потом. Не могу понять, как ты могла уйти из «Харпи» ради этой тошниловки?!
– Платят лучше, – вру я, облокачиваясь, а точнее, почти ложась грудью на прилавок. – Как думаешь, сколько придется потратить на вечернее платье? Конкурс красоты – удовольствие не из дешевых.
Она пожимает плечами.
– Наверно, пару сотен баксов. Можно еще попытать счастья в «Гудвилле»[11].
Над дверью звенит колокольчик. Я встаю, совершенно ошарашенная перспективой встречи с посетителем. Эллен остается сидеть как ни в чем не бывало.
Входит Милли Михалчук и машет рукой нам обеим. Она улыбается мне, и чувство вины за все комментарии, которые я мысленно отпускала в ее адрес, мгновенно придавливает меня своей тяжестью.
Эллен небрежно машет ей в ответ.
– Привет, Милли.
– Что будешь заказывать? – спрашиваю я.
Милли плюхает на прилавок связку ключей. Вообще-то ключа всего два, но зато всевозможных брелоков на кольце штук двадцать шесть, не меньше.