Но я этого не хочу. Не должна хотеть.
Я пролистываю страницы и пробегаю глазами описания нескольких фокусов, однако они оставляют меня равнодушной. Тут из книги выпадает записка. Я разворачиваю ее.
Уилл, у меня в детстве был период, когда я хотел стать волшебником и все время ходил в цилиндре и плаще. Подумал вот, может, и тебе пригодится магия.
Митч
Я прячу записку обратно между страницами книги и вздыхаю. Что за глупости? Я – и какие-то дурацкие фокусы? Но что мне еще остается? У меня нет очевидного таланта, как, например, у Беки. И даже в прошлом не было никаких особых увлечений, которые помогли бы мне продемонстрировать свои навыки.
Опершись спиной о кровать и раскрыв на коленях книжку, я начинаю разучивать движения для фокуса со спрятанной монетой. Кажется, все возможности уже упущены, и я просто выбираю меньшее из зол. Хотя, наверное, и в этом нет ничего плохого.
Я пытаюсь нащупать внутри тот живительный импульс, что некогда заставил меня подать заявку на участие в конкурсе. Но магия рассеялась бесследно.
Сорок пять
На следующий день, забирая маму с работы, я замечаю, что через руку у нее переброшен чехол для одежды. Мама садится в машину и, выставив ладони вперед, будто обороняясь, произносит:
– Пока ничего не говори, просто меня послушай.
– Ладно, – говорю я, не в силах скрыть подозрения в своем голосе.
– В обеденный перерыв мы с Дебби заскочили в пару комиссионок. Я знала, что платья у тебя еще нет, а ведь через несколько недель тебе предстоит утвердить наряд у комиссии, так что времени осталось немного… Может, ты еще этого не поняла, но для конкурса недостаточно просто купить платье. Все не так просто.
Я в курсе, что теряю время и платье пора покупать, однако нет более надежного способа пустить все в тартарары, чем доверить маме покупку моей одежды.
Плавали, знаем. Синяки еще не сошли.
– Оно, возможно, чуть простовато, но это лишь означает, что мы сможем сами придать ему индивидуальность. Получится штучная работа.
Я обещаю себе хотя бы примерить его. Дать маме еще один шанс.
Она предлагает мне переодеться у нее в комнате, потому что там есть большое зеркало. За ней закрывается дверь, и я вдруг понимаю, как это чудно́, что она не осталась смотреть. Сама она вечно расхаживает по дому полуголая, когда ищет второй носок или, скажем, гладит свою рабочую форму. К тому же она никогда не пыталась привить мне стыдливость. Но в какой-то момент (мне было лет одиннадцать или двенадцать) мама перестала сидеть со мной в примерочных и чистить зубы в ванной, пока я принимаю душ. Возможно, таким образом она просто пыталась уважать мое личное пространство. Но где-то в глубине души меня терзает мысль, что ей просто не хочется лишний раз смотреть на тело, в котором я живу.
Не знаю, права я или нет, но мне все равно обидно.
Нужно отдать маме должное: платье не ужасно. Оно красное – такого идеального оттенка, каким бывает самый сексуальный лак для ногтей или спортивный автомобиль. Лиф у платья с мягким вырезом, а бретельки специально пошиты так, будто сползают с плеч. Плечи у меня не острые, как у актрис и моделей, а округлые, но платье мне нравится.
Пока я его не застегиваю. Оно застегивается.
Но это не значит, что подходит мне по размеру.
Господи. То, что молния сошлась у меня на бедрах, могло бы стать иллюстрацией к словам «инерция» и «упрямство». Ткань натягивается, и швы грозят разойтись, если я брошу хоть один неосторожный взгляд на стул. А лиф, наоборот, просто огромный. Я даже руки могу в него спрятать (если вдруг замерзну или типа того).
– Я готова, – кричу я маме, – заходи!
Мама встает позади меня, так что я вижу в зеркале нас обеих. Потом окидывает меня взглядом и замечает, как натянута ткань на бедрах. Уголки ее губ опускаются.
Наши глаза встречаются, и мама берет себя в руки. Ее рот растягивается в улыбке:
– Уверена, мы сможем расставить его на несколько сантиметров. А лиф посадим плотнее.
Говорит она слишком натужно, улыбается слишком широко, но мне все равно, потому что сейчас мама в самом деле пытается принять меня такой, какая я есть.
– Что думаешь? – Она стягивает платье у меня на спине и сжимает кулаками лишнюю ткань.
Я почти вижу, как оно будет выглядеть, и… мне нравится.
– Смотрится хорошо. Мне ведь придется провести в нем всего минут двадцать, верно? Наверное, пойдет.
•
Я сижу в третьем ряду школьного актового зала. Рядом со мной – Милли, читает какой-то роман, а за ней – Аманда, болтает ногами и барабанит пальцами по колену.
Сегодня будут одобрять номера на шоу талантов. В моем арсенале всего один фокус, который я выучила по книжке Митча. По правилам конкурса каждая участница должна показать пример из своего выступления, и я надеюсь, что этого фокуса будет достаточно.
Вскоре приходит Ханна и протискивается в наш ряд мимо Аманды и Милли.
– Свалю сразу же, как получу одобрение, – говорит она.
– Тебе не кажется, что из уважения к другим девушкам стоит посмотреть все выступления? – спрашивает Милли.
Ханна плюхается на сиденье рядом со мной, но не удосуживается ответить.
У Милли от выходок Ханны потихоньку тает терпение, и я получаю от этого извращенное удовольствие. Хотела бы я посмотреть, как наша маленькая жизнерадостная Милли окончательно выйдет из себя и надерет Ханне ее ворчливый зад.
Когда все рассаживаются, мама пускается в долгие и нудные объяснения и напоминает, что костюмы для шоу талантов нужно будет утвердить вместе с остальными нарядами.
– А сюрпризы, – подытоживает мама, – прибережем для зрителей.
Первой на сцену поднимается Бека Коттер и – та-да-ам! – жонглирует жезлом, как гребаный сверхчеловек. На этот раз у нее хоть нет имени Бо на заднице. На самом деле несправедливо, что я так сильно ее ненавижу. В общей сложности она сказала мне слов двадцать за всю жизнь, но едва я представляю, как Бо в смокинге сопровождает ее на конкурсе красоты, во мне просыпается другая версия меня, от которой противно мне самой.
Следующие пять девушек подряд исполняют песни из мюзиклов «Отверженные» и «Чикаго». Выступление Карен Альварес с отрывком из «Чикаго» признано слишком сексуальным, и ей дают неделю на замену номера. Она тихонько покидает сцену, прижимая к груди сборник песен. Я вижу: она сгорает со стыда, – но мне даже нравится, что попахивает скандалом.
– Аманда Ламбард? – выкрикивает Мэллори Бакли.
Милли хлопает Аманду по спине, и та ныряет под сидение за спортивной сумкой. Когда Аманда выходит на сцену, я замечаю, что она не надела свои франкенштейновские ортопедические ботинки. У тех, что на ней, один из каблуков толще второго, но они выглядят более спортивными.
– Это, наверное, не совсем традиционно, но я покажу то, что у меня получается лучше всего.
Голос у Аманды слегка дрожит. Она садится на корточки, открывает сумку и вытаскивает мяч, а затем, без дальнейших объяснений, принимается перекидывать его с одного колена на другое. Это в самом деле круто. Потом она подкидывает мяч и даже перебрасывает через голову, но ни разу не роняет на пол. То, что Аманда вытворяет с мячом, мне даже не снилось, хотя у меня ноги одинаковые.
Исполнив еще несколько трюков, она подхватывает мяч под мышку, берет сумку и уходит со сцены.
Мы с Милли хлопаем как сумасшедшие, а все остальные сидят тихо, ожидая решения жюри. Оно совещается в два раза дольше, чем обо всех предыдущих конкурсантках. Наконец выходит моя мама и не слишком впечатленным тоном объявляет:
– Ну что же, это и в самом деле не совсем для нас привычно, но почему бы и нет.
– То есть номер одобрен? – спрашивает Аманда.
Мама кивает. Аманда садится, широко и глуповато улыбаясь от облегчения.
Следующая девушка очень здорово читает монолог из «Много шума из ничего», но на судей не производит никакого впечатления.
– Уиллоудин Диксон?
Я достаю реквизит из рюкзака и иду по проходу между рядами к сцене.
Помню, как стояла на сцене в детстве, во время всяких школьных постановок: из-за слепящих прожекторов зрителей разглядеть было невозможно, а потому я не слишком-то нервничала. Но сегодня в зале горит яркий свет, а сцена едва подсвечена.
– Можно приступать? – спрашиваю я.
Я пытаюсь не считать зрительниц, потому что, если начну, остановиться уже не смогу. Миссис Клоусон, сидящая рядом с мамой, кивает.
Я поднимаю пустую бутылку из-под воды и вынимаю из кармана монетку в двадцать пять центов.
– Я покажу фокус.
Мамино лицо остается бесстрастным.
– Будут и другие, это просто пример.
Я ожидала, что кто-нибудь скажет мне «хорошо» или «не волнуйся», но члены жюри смотрят на меня молча.
Вот очень грубое описание того, как исполняется этот фокус: берем пустую пластиковую бутылку, делаем в ней небольшой разрез сбоку и держим ее так, чтобы зрители его не видели. Потом стучим по бутылке, демонстрируя, что она совершенно обычная, показываем монетку – и, хлопнув по бутылке, сквозь щель просовываем ее внутрь. Крекс, фекс, пекс!
– Итак, в руках у меня самая обычная бутылка. Еще этим утром я запивала из нее свои витамины.
Может, если придать тону больше таинственности, никто не заметит, какая я неумеха?
Я переворачиваю бутылку вверх дном.
– Самая обычная среднестатистическая бутылка.
Я демонстрирую зрителям монетку, и мама, сидящая в первом ряду, щурится. Затем снимаю крышку и показываю, что через горлышко монетку не просунуть. В зале ужасно тихо. Может, поэтому фокусники вечно шутят? Или включают напряженную музыку, которая похожа на звуки лазеров?
Я еще раз показываю залу монетку, а после зажимаю ее между пальцев, как написано в книжке, и, ударив по бутылке, вдавливаю в прорезанную щель.
– Вуаля! – Возможно, это прозвучало бы мило, если бы я не поторопилась.
Я встряхиваю бутылку, но, за исключением нескольких капель, не допитых с утра, она совершено пуста. Я не проверила, с правильной ли стороны вставляю монету.