– Детка, тебе каблуки не нужны. У тебя в сердце уже горит огонь.
Она подходит к каждой из нас и целует в щеку. Милли тянется ее обнять, и Ли не возражает. Дейл сажает ее в машину, а мы тем временем собираем вещи и загружаемся в минивэн Амандиной мамы.
Домой мы едем в тишине, и даже Ханна не отпускает ехидных замечаний. Милли предлагает остановиться у магазинчика и купить открытку для Дейла и Ли. Внутри мы пишем слова благодарности, а после Милли обещает заскочить на почту.
В нас что-то изменилось, я это чувствую. И дело не в походке и не в советах по макияжу. Произошедшая перемена неуловима, ее нельзя описать словами или сфотографировать, но я ее ощущаю… Ощущаю, как день рождения; как нечто незримое, что чувствуешь одним лишь сердцем.
Сорок семь
– Пышечка! К тебе гость!
Я мчусь вниз по лестнице. Бо обещал подбросить меня, но я специально просила его написать мне, когда он подъедет. Очевидно, он не из тех, кто следует инструкциям.
Вчера вечером, когда я ложилась спать, запищал телефон. Нелепо, но на секунду я решила, что это Эллен.
БО: привет как насчет в эти выхи позаниматься вместе? у нас контрольная по всемирной истории
Я согласилась, не успев даже задуматься, хорошая ли это идея.
И теперь Бо стоит на кухне рядом с моей мамой, потягивающей кофе. Заметив меня, она театрально поворачивается к Бо спиной и многозначительно шевелит бровями.
– Я еду к Бо готовиться к контрольной, мам.
На щеках у мамы такой румянец, будто она как следует выпила.
– Ведите себя прилично.
Бо открывает дверь и отходит, пропуская меня вперед.
– И не забудь уточнить у папы стоимость, милый! – нараспев кричит мама вслед Бо.
Мы огибаем дом и идем к машине.
– Это она о чем? – спрашиваю я.
– А, да. – Он показывает на дом. – Мы говорили о парадной двери. Мой папа – замочный слесарь, но двери он тоже частенько чинит.
Некоторое время мы едем молча. Потом я говорю:
– Мама у меня совершенно чокнутая. Извини.
– Вы с ней внешне очень похожи.
Я пытаюсь сглотнуть, но во рту у меня пересохло. Про нас с мамой такого никогда не говорили. Меня всегда сравнивали с Люси. Ты один в один копия своей тети. Я этого не стыжусь, но мне приятно, что и на маму я похожа.
– В хорошем смысле, – добавляет Бо.
•
Судя по тому, что Бо рассказывал о стипендии, я, конечно, предполагала, что живет он в одном из старых кварталов, но такого я все же не ожидала. Его дом с аккуратно подстриженным газоном стоит на улице оползающих крыш, облезающей краски и нестриженой травы.
Подъездная дорожка, на которую сворачивает Бо, вся в выбоинах.
– Вот тут я живу, – говорит Бо.
Мы идем ко входу.
На двери висит вручную сделанная табличка: «Не стучать и не звонить (если только вы не продаете печенье)!»
Дома у Бо тепло, но не душно. Дом одноэтажный и заметно меньше нашего. Здешней мебели как минимум лет двадцать, но подобрана она со вкусом. Интересно, каково мачехе Бо жить в доме, который обставляла его мама?
Здесь отчетливо пахнет какими-то благовониями, и их аромат совершенно не сочетается с окружающей обстановкой. Интересно, что Бо подумал про наш дом: пахнет ли он чем-то, что напоминает обо мне?
Не знаю, как именно я представляла себе жилище Бо, но определенно иначе.
– Пойдем, я познакомлю тебя с мачехой.
Я следую за ним в кухню, держась чуть позади. Именно отсюда пахнет благовониями, потому что тут горит ароматическая палочка. Мачеха Бо осыпает проклятиями морозильник. У ее ног валяются тающие кусочки льда, возле которых уже собралась небольшая лужица. Сейчас эта женщина кажется мне не такой роскошной, как при первой встрече в торговом центре, однако она обладает той естественной красотой, которой нет у моей мамы. Ей не нужны ни маникюр, ни макияж, ни лак для волос.
– Лорейн, – говорит Бо, – это Уиллоудин.
Женщина разворачивается, непроизвольно взмахивая большим столовым ножом, а потом, рассмеявшись, опускает руку.
– О, девушка со сложным именем! Я тебя помню.
Бо кивает. Лорейн улыбается и обнимает меня свободной от ножа рукой.
Бо прочищает горло.
– Что там с морозильником?
Лорейн вновь поднимает нож, будто в порыве ярости.
– Да весь заледенел. Пытаюсь вот отковырять хоть часть льда, чтобы твоему отцу не пришлось с ним возиться. Во время завтрака его срочно вызвали по работе.
– Мы будем готовиться к контрольной у меня в комнате, – говорит Бо.
Лорейн переводит взгляд с него на меня и обратно. Я так и жду чего-то вроде «Можете позаниматься здесь» или «Оставьте дверь открытой». Но она говорит только:
– Зовите, если что-нибудь понадобится.
Комната у Бо не захламленная, но обжитая. Здесь хранятся свидетельства многих лет его жизни. На стенах плакаты не самых известных музыкальных групп (удивительно, что он вообще о них слышал) и майка «Сан-Антонио Спёрс»[31] в застекленной рамке; на столе баскетбольный мяч с несколькими автографами и миска с красными леденцами всех форм и размеров; в углу с потолка свисает гамак, набитый мягкими игрушками.
Бо закрывает за нами дверь, и мне вдруг кажется, что только в этой комнате остался воздух и, когда он закончится, мы умрем. Я умру в спальне у Бо Ларсона.
Мы усаживаемся на напольные подушки, обложившись учебниками и конспектами, а после обсуждаем вопросы, которые могут попасться на экзамене, но единственное, о чем я думаю, это – БО-БО-БО-КОМНАТА-БО-ОН-ЗДЕСЬ-СПИТ-БО-БО-БО-ЗДЕСЬ-ОН-РАЗДЕВАЕТСЯ.
Позади Бо на дверной ручке висит огромное кольцо с ключами.
– Такая гигантская связка, – замечаю я, – как у уборщиков.
Бо бросает взгляд через плечо.
– А. Это от папы. – Подвинувшись, он облокачивается на кровать, и я следую его примеру. – Я их начал собирать еще в детстве. Папа частенько уговаривал меня помочь ему с мытьем фургончика и взамен разрешал мне забирать все ключи, которые я у него находил. По большей части это были бракованные дубликаты или ненужные ключи от старых замков.
Мы опираемся руками на ковер, и наши пальцы – всего в нескольких сантиметрах друг от друга.
– Ты ему и сейчас помогаешь? – спрашиваю я.
Бо качает головой.
– Все переменилось, когда я поступил в «Святой Крест». Мое время занял баскетбол. Ну, и друзья, наверное. Не знаю. Жизнь вдруг стала слишком серьезной штукой – и мне было уже не до его дурацких ключей. Знаешь, когда начинаешь строить большие планы на жизнь, работа родителей внезапно кажется такой бессмысленной… Если по-честному, то я его стеснялся. Я постоянно лицезрел всех этих папашек из «Святого Креста» в дорогих поло и фланелевых брюках, а потому даже стал уговаривать отца не забирать меня из школы на фургоне. – Он опять качает головой. – В общем, вел себя как мудак. И до сих пор иногда веду.
– Мне кажется, стесняться родителей – такая же часть взросления, как… не знаю… то, что мы становимся выше ростом.
Бо улыбается, не показывая зубов.
– Мне нравилось смотреть, как он вскрывает замки. Как он стоит и слушает замок, будто любимую песню. А потом раздается щелчок…
– Не знаю, имеет ли это для тебя значение, но я тебя мудаком не считаю. Ну, бо́льшую часть времени.
– Да я не столько об отце, – говорит он. – Скорее о бывшей. Эмбер. Я вел себя с ней чудовищно. Она из кожи вон лезла, чтобы меня поддержать. Ходила на все мои игры, даже ездила с нами на матчи в другие города, когда была такая возможность. А в благодарность я водил ее пообжиматься в темные кинотеатры или посмотреть баскет на телике в кабинете ее отца. Я был уверен, что нужен ей чисто для статуса, а потому не придавал нашим отношениям никакого значения и не делал ради нее ничего особенного.
Во рту у меня становится кисло. История кажется слишком знакомой, и я не хочу переживать ее заново.
– А чем занимается Лорейн? – меняю я тему.
Бо заливается краской до корней волос и закрывает лицо руками, так что его почти не видно.
– Она устраивает романтические вечеринки.
– Погоди. – Я изо всех сил сдерживаю смех. – Прости, что ты сказал?
Он откидывает голову на кровать.
– Романтические вечеринки[32].
– Типа… Э-э… С эротическими игрушками?
Румянец Бо приобретает багровый оттенок.
– Моя мама работает в доме престарелых, – говорю я, чтобы избавить его от неловкости, хотя краснеет он бесконечно мило.
Он оборачивается ко мне, и его лицо постепенно возвращает свой обычный оттенок.
– А я думал, она хозяйка конкурса красоты.
– Так и есть. Она хозяйка конкурса красоты, которая каждый день подтирает задницы старикам.
– Ого! Никогда бы не подумал.
Я вздыхаю.
– Такова гламурная жизнь.
– Так ты на самом деле записалась на конкурс?
– Ага, – киваю я. – А что?
Кажется, на этот счет не высказывался только ленивый, и, очевидно, Бо тоже есть что добавить.
– Ну, мне всегда казалось, что конкурсы красоты – это полный идиотизм, но я и про Долли Партон так думал.
Я улыбаюсь.
– Хороший ответ.
– А кем работала твоя тетя? – спрашивает он. – Та, которая умерла?
Я сглатываю.
– Она не работала. Жила на пособие по инвалидности.
– А, значит, ее смерть не стала для вас неожиданностью? В смысле от этого, конечно, не легче, но я это просто к тому…
– Стала, – говорю я тихо, но он меня слышит. – Мы ни о чем не подозревали.
Он ждет, что я скажу дальше.
– Она была большая, не как я. Весила больше двухсот кило. И у нее случился сердечный приступ. Она всегда обо мне заботилась, была второй матерью.
– Жаль, я не могу придумать ничего лучше, чем просто «сочувствую».
Некоторое время мы сидим, рассматривая тени деревьев на пластиковых жалюзи.
– Мне кажется, он был даже рад, когда я потерял стипендию.
– Почему он должен быть этому рад? – спрашиваю я, прекрасно зная, кто такой «он».