Бо скрещивает руки на груди и задевает своей рукой мою. От каждой мелочи – легкого прикосновения и закрывшейся двери – меня обдает жаром.
– Ну, не в том смысле, что он был счастлив, нет. Скорее, испытал облегчение. – Бо снова откидывает голову и разглядывает маленькие баскетбольные мячики, подвешенные на цепочках к вентилятору под потолком.
Я задумываюсь о том, как, должно быть, странно жить в этом святилище, посвященном спорту, которым ты больше не можешь заниматься.
– Мне кажется, это был мой билет в другую жизнь. Я хорошо играл. Настолько хорошо, что меня замечали тренеры из небольших колледжей, и, наверное, отец тоже это видел. Но никто никогда не хотел, чтобы я покинул Кловер. До того как меня взяли в «Святой Крест», подразумевалось, что здесь я буду жить и работать с отцом до самой смерти.
Каждое его слово отзывается у меня в душе. Его правда – и моя правда. У меня в голове есть такая версия моего будущего, в которой я остаюсь здесь навсегда. Живу с мамой, работающей до своего последнего часа, а потом остаюсь одна в доме со сломанной парадной дверью, забитом реквизитом конкурса красоты и пластинками Долли Партон. Знаю, звучит уныло, но есть нечто успокаивающее в четком понимании того, как сложится твоя жизнь. Неожиданности никогда еще не приносили мне ничего хорошего.
– Я не виню его, – продолжает Бо. – Это чувство, когда люди тебя покидают… Оно страшное.
– Ага, я тебя понимаю.
Кажется, мы говорим о разных потерях. Ведь иногда простой билет на самолет может все исправить. А иногда – нет.
В дверь стучат.
– Заходи.
– Привет, сынок. – Отец Бо похож на его уменьшенную версию: крепко сбитый и широкоплечий. Заметив меня, он кивает.
– Пап, это Уиллоудин, – произносит Бо. – Мы вместе учимся. И она тоже работает в «Харпи».
Я встаю.
– Приятно познакомиться, мистер Ларсон.
Он отмахивается.
– Зови меня Билли. – А потом разворачивается к сыну. – Поможешь по-быстренькому поменять шину у фургончика?
– Разумеется. – Бо вскакивает и обещает быстро вернуться.
Некоторое время я не двигаюсь с места. Я в спальне Бо Ларсона. Одна в спальне Бо Ларсона. На столе, рядом с подписанным мячом, стоят три рамки с фото. На первом из них – Бо несколько лет назад. Он одет в форменный свитер «Святого Креста», держит под мышкой баскетбольный мяч и выглядит младше: очень короткая стрижка и нет щетины – зато уже видны очертания хорошо знакомых бицепсов. Фотография – словно обещание: когда-нибудь этот мальчишка станет сегодняшним Бо. Следующий снимок – старый и зернистый, будто бы сделанный на мобильник. На нем Бо, его брат Сэмми и их отец. Бо здесь не больше девяти. Троица запечатлена на каком-то грязном пляже (определенно техасском), а на заднем плане виднеется вода. Бо стоит рядом с отцом, скрестив руки на груди и широко расставив ноги. А мистер Ларсон держит Сэмми над головой, как штангу. В последней рамке – свадебная фотография родителей Бо. Теперь понятно, в кого Бо такой высокий. Миссис Ларсон была по меньшей мере сантиметров на семь выше мужа. На фото ее распущенные волосы лежат на плечах, а облачена она в светло-желтое платье до середины икры и золотистые сандалии. Фото не постановочное – миссис Ларсон смеется, запрокинув голову, а у мистера Ларсона на лице ухмылка, которую я так часто замечаю у Бо.
– Она была красавица. Типичный Скорпион.
Я оборачиваюсь. Лорейн стоит у входа, мягко улыбаясь.
– Извините, – говорю я, хотя сама не знаю за что. – Я жду, пока Бо…
– Тебе не за что извиняться.
Я секунду кусаю губу, потом спрашиваю:
– Вы ее знали?
– Только мимоходом. Но я слышала о ней исключительно хорошее.
Я бросаю еще один взгляд на фото, а Лорейн предлагает:
– Пойдем-ка выпьем холодного чаю.
Почти все южанки безумно гордятся своим холодным чаем и передают рецепт из поколения в поколение. Но Лорейн не из их числа: она просто разводит в воде порошок из банки. По мнению моей мамы, пить чайный порошок – это столь же ужасно, как быть брошенным на земле в судный день.
– Лимон? – спрашивает Лорейн.
– Ага, было бы замечательно. – Я выжимаю в стакан два ломтика лимона и делаю глоток. Восхитительно. Вкусно, как замороженная лазанья. Мама, где бы она ни была, сейчас грохнется в обморок.
Налив стакан и для себя, Лорейн садится передо мной. Она из тех, по кому не угадаешь, сколько им, двадцать пять или сорок пять.
– Какой у тебя знак, Уиллоудин?
– Прошу прощения?
– Знак зодиака. Астрологический.
– А… Честно говоря, я не знаю. – Если верить маме, астрология и одержимость дьяволом – явления одного порядка. – Никогда этим не интересовалась.
Она качает головой и цокает языком.
– Мне не понять, как люди ориентируются в жизни, не зная своего знака. Когда у тебя день рождения?
– Двадцать первого августа.
– А, – говорит она. – Лев, но на исходе.
Я наклоняюсь поближе.
– А что это значит?
Для меня это совершенно новый язык.
– Ты, моя хорошая, – Лев! – Она произносит это весьма драматично, но я не понимаю почему. Потом вздыхает: – Детка, ты царь зверей. Воплощенная уверенность в себе.
Угу, чушь собачья.
Она грозит мне пальцем.
– Не торопись списывать меня со счетов. Итак, ты огненный знак. Любишь по-крупному, но и страдаешь тоже. И часто скрываешь свою боль, потому что не хочешь быть уязвимой. Ты солнце. Ты всегда есть, даже когда тебя не видно.
Она так искренне верит во все, о чем говорит, что трудно не принимать ее слова за чистую монету. И мне нравится сама мысль, что я такая, какая есть, потому что это неким образом предопределено.
– Но. – (Разумеется, всегда есть обратная сторона медали.) – Ты нуждаешься в одобрении окружающих. И это крупный недостаток, серьезное препятствие на твоем пути. Впрочем, важно помнить: несмотря на знаки зодиака, мы сами творим свою судьбу.
С этим утверждением сложно спорить.
– Откуда вы все это знаете?
– У каждого своя религия, верно? – Лорейн пожимает плечами. – Даже если на самом деле к религии это не имеет никакого отношения.
– А вы кто по знаку?
Она широко улыбается:
– Стрелец. Но куда интереснее обсудить Бо и то, как его знак взаимодействует с твоим.
Она поймала меня. С потрохами. И знает это.
– Бо – Водолей, как и его отец. Отстраненный, угрюмый, но с добрым сердцем.
Я не сразу замечаю, что согласно киваю в такт ее словам.
– Если верить звездам, вы отлично сочетаетесь. – Она отпивает чай и подмигивает мне.
Я знаю, что слово «сочетаетесь» может означать что угодно. Отлично сочетаются друзья, соратники, коллеги. Но щеки у меня все равно горят.
Лорейн прикасается к моему колену.
– Милая, с тобой все в порядке?
Я киваю – возможно, чересчур поспешно.
– Вы… Не подскажете, где туалет? – Теперь у меня полыхает все лицо.
Она встревоженно поднимает брови.
– Вторая дверь налево за комнатой Бо.
Я встаю, поворачиваюсь к ней спиной и, уже стоя на пороге между кухней и столовой, говорю:
– Приятно было с вами пообщаться.
И в тот же миг слышу, как открывается дверь гаража.
– Всегда рада поболтать.
В туалете я несколько раз умываюсь водой. Я согласна просыпаться каждое утро и проживать этот день снова и снова, как в старом фильме «День сурка».
Впрочем, теперь, оставшись наедине с собой, я не могу перестать гадать, приводил ли Бо сюда Беку. Или вот еще: так ли хорошо Эмбер поладила с его мачехой, как я?
Бо ждет у себя в комнате. Он сменил рубашку и переложил книги и конспекты на кровать. НА КРОВАТЬ.
Но дверь открыта, и за это я слегка благодарна. Потому что как, черт побери, люди вообще соображают в таких условиях? Как они заправляют машину, оплачивают счета, завязывают шнурки, когда влюблены? Или возможно влюблены. А может, и точно влюблены. Или где-то посередине.
В кармане у меня жужжит телефон.
МИТЧ: что сегодня делаешь? как насчет тако? или кино?
Я закрываю сообщения.
– Кто пишет? – спрашивает Бо.
– Да так. Просто мама.
Несколько часов мы готовимся к контрольной, пока не становится настолько темно, что приходится включить торшер. Мы уже не сидим, а полулежим, откинувшись на подушки и обложившись бумагами.
Когда Бо везет меня домой, я ловлю себя на мысли, что уже успела привыкнуть к тому, насколько с ним уютно. Я целый день была собой. Не дочерью, не племянницей, не талисманом толстушек. Просто Уиллоудин.
Сейчас я понимаю, как мне не хватает Эл. Но мне надоело, что расслабиться и быть собой я могу только благодаря другим людям. Пора научиться быть собой в любых обстоятельствах.
– Мне понравилась Лорейн, – говорю я Бо.
– Она умеет нравиться. Как говорит мой отец: заражает симпатией к себе. Я всерьез пытался ее невзлюбить, но чем усерднее пытался, тем больше она мне нравилась. Она не пытается заменить нам мать. Мне кажется, любая другая на ее месте попыталась бы. А Лорейн для меня стала кем-то другим… Не другом, но и не матерью… Не знаю.
Вот оно: эти несколько фраз совершенно точно описывают мои чувства к Люси. Для наших отношений нельзя подобрать одно емкое слово, и иногда мне кажется, что именно поэтому так трудно смириться с болью от ее потери.
Бо паркуется перед моим домом.
– А как ты обычно проводишь субботы? Как сегодня, делаешь уроки? – Я хочу быть в курсе каждой минуты его жизни.
– Ага, если отцу не нужна помощь.
– А воскресенья?
По воскресеньям «Харпи» не работает, поэтому этот день из жизни Бо окутан для меня тайной.
– Хожу в церковь. На мессу. Хожу на мессу.
– Погоди, ты что, и правда католик?
Он рисует пальцем узоры на руле.
– Не знаю.
– Как это не знаешь?
Свет фонарей отражается от серебряной цепочки, выглядывающей из-под его воротника.
– Тренер требовал, чтобы в течение сезона мы посещали мессу, ну и я вроде как привык.
– Ловко выкрутился.