Вчера вечером Ханна отвезла меня в здание любительского театра, где мама устанавливала декорации, и там мне одобрили весь конкурсный гардероб. Так как в своем красном вечернем платье я прийти не могла, мне пришлось надеть черное с блестками, в стиле «мать невесты», которое я нашла среди вещей Люси, отложенных мамой на благотворительность. Оно было мятое, но новое и по-прежнему с этикетками. Мама, Мэллори Бакли и миссис Клоусон взяли с меня обещание погладить его к субботе. Что же касается купальника, то выбор у меня был небогатый: черный слитный или раздельный красный в белый горошек, который я купила прошлым летом, но так и не решилась надеть. Я остановилась на красном. Как говорится: играй по-крупному или сиди дома. Кроме того, у черного купальника вся задница в мелких катышках.
А наряд на шоу талантов – вообще отдельная история. Я достала черное платье, оставшееся у меня с похорон Люси, уговорила маму одолжить мне свои черные атласные перчатки (при условии, что верну их до ее выхода в вечернем платье) и, перевернув всю комнату, откопала повязку с пером, которую надевала на Хэллоуин.
В четверг утром мама заглядывает ко мне в комнату – посмотреть, что я надену на интервью.
– Юбка мне нравится, – говорит она. – Но, может, стоит добавить бирюзовый пиджак, который я подарила тебе на день рождения?
Я смотрю в зеркало, обдумывая ее предложение, и киваю.
Мы едем в банкетный зал «Серебряный доллар», где сегодня пройдут интервью и официальный обед.
Кондиционер шумит, заглушая болтовню на радио. День благодарения уже на следующей неделе, а потому на улице прохладно, но мама врубила кондей – говорит, что у нее приливы[39].
Когда мы паркуемся, она натягивает пиджак цвета пыльной розы.
– Пышечка, я люблю тебя и надеюсь, что буду тобой гордиться.
У меня внутри все переворачивается. Я не хочу ее разочаровать. На самом деле не хочу.
– Однако, – добавляет она, – я не могу допустить, чтобы люди думали, что я делаю тебе поблажки. А потому с этой секунды и до окончания конкурса в субботу вечером у нас будут исключительно деловые отношения.
– Ага, – бормочу я. – Исключительно деловые.
•
М-да, обстановка тут и в самом деле настраивает на исключительно деловые отношения. Участницы конкурса выстроились в очередь у дверей зала. Нам запрещено разговаривать друг с другом, хотя смысла в этом никакого: сомневаюсь, что на этом этапе можно сжульничать. Вопросы выбирают наугад из огромного списка, и едва ли они будут повторяться.
После интервью нас ждет обед, а затем участницам разрешат подготовить свои места в гримерках. Начиная с этого момента все будет по-серьезному. На завтра намечен прогон в платьях; в субботу днем – генеральная репетиция, а ровно в семь вечера – сам конкурс.
Вид у нас совершенно нелепый. Будто мы пришли устраиваться на работу, и единственное требование к соискателям – надеть мамин брючный костюм.
Я наблюдаю, как девушек с фамилиями на «А», «Б», «В» и «Г» одну за другой вызывают на интервью. Одни выходят оттуда с улыбками, другие – точно контуженые, а кое-кто – вообще в слезах. Знаю, это прозвучит ужасно, но часть меня видит в плачущих участницах лишь устраненных конкуренток. Я даже не хочу победить, но, видимо, внутри нас есть какой-то инстинкт выживания, который активируется при виде чужих неудач. От этого мне становится невероятно мерзко, и в то же время я отчетливо ощущаю свою человеческую натуру.
Так как выстроили нас в алфавитном порядке, мы с Эллен – Диксон и Драйвер – сидим бок о бок. Каждый раз, когда наши плечи случайно соприкасаются, она отодвигается как можно дальше, будто от удара током.
– Диксон? Уиллоудин Диксон?
Я слегка вздрагиваю и невольно бросаю взгляд на Эл. Наши глаза на секунду встречаются, и я вижу, как ее губы медленно расплываются в улыбке, но потом она спохватывается и отводит взгляд.
Что ж, настал час позора.
Мэллори придерживает для меня дверь.
– Помни, – шепчет она, – первое впечатление можно произвести лишь однажды.
– Спасибо за поддержку, – бормочу я.
Четверо судей – до конкурса их имена держали в секрете – сидят рядком за длинным фуршетным столом. Они по очереди представляются, но я и так их отлично знаю. Табита Херрера – владелица местного салона красоты, вернее, даже двух: «Табита» и «Табита № 2» (чертовски оригинально, правда?). Табита делает все, от мелирования до химической завивки. Есть особый вид парикмахеров, обладающих выраженными телепатическими способностями, и Табита из их числа. Садишься к ней в кресло, чтобы лишь подровнять челку, а уходишь с короткой стрижкой. При этом ее особая магия состоит в том, что ты уверена, будто это была твоя собственная затея. У нее пышные сиськи и такие же волосы. Когда люди на севере страны думают о Техасе, они представляют себе именно Табиту.
Доктор Мендес – я почти ничего о нем не знаю, помимо того, что он единственный ортодонт в Кловере. Он то ли из Филадельфии, то ли из Бостона, то ли еще из какого-то города, где люди все время кричат, и вид у него вечно раздраженный. Хотя, честно говоря, если бы я переехала в нашу дыру из какого-нибудь Филадостона, то, наверное, тоже была бы слегка на взводе.
Бургунди Макколл – и я не шучу, ее на самом деле так зовут. Нет, она не порнозвезда и не примадонна в мыльной опере. Ее родители закончили Техасский аграрно-технический университет (формально говоря, их официальные цвета – темно-красный и белый, но, думаю, «бургунди» показалось им поблагозвучнее), а сама она – королева красоты, ставшая воспитательницей в детском саду. Бургунди дошла до регионального конкурса «Мисс Люпин», где собираются участницы со всего штата, и стала вице-мисс.
Моя мама (участвовавшая только в местном конкурсе, потому что родилась я) никогда открыто не признавалась в своей неприязни, но всегда произносила имя Бургунди так, будто в рот ей попало нечто горячее, что нужно скорее выплюнуть.
Клэй Дули – Клэй Дули Форд – возможно, самый богатый человек в Кловере. Волосы у него идеально уложены, а джинсы сидят самую малость плотнее, чем жгут, которым останавливают кровь. Наверное, пряжка его ремня – огромная, золотая – стоит больше, чем наш с мамой дом.
Клэй Дули – само воплощение Техаса. Именно о таких персонажах предупреждали доктора Мендеса его бостодельфийские родители. Он чрезвычайно богат и позволяет себе тратить время на подобные мероприятия лишь потому, что не должен зарабатывать. За него это делают другие.
Я сажусь перед судьями. За исключением доктора Мендеса, никто на меня не смотрит. Остальные трое перекладывают бумаги и вполголоса обсуждают предыдущую участницу, уклонявшуюся от вопросов.
Наконец Бургунди поднимает на меня глаза – и одна из ее идеально выщипанных бровей ползет вверх. Клэй и Табита реагируют примерно так же, только лучше скрывают свое удивление. И в этот миг я понимаю, что перед ними предстала первая из… Назовем нас «нетипичными подозреваемыми».
Я вспоминаю все хорошие советы, полученные мною в жизни. Бо́льшую часть из них дала мне Люси. Но к этой ситуации ничего не подходит. Я стою с пустыми руками, без единой заготовки, а потому включаю мамин голос в голове. Что бы она сказала, если бы оказалась в этой комнате здесь и сейчас? Что бы посоветовала, если бы не руководила конкурсом, а была бы просто моей мамой?
«Улыбайся, – сказала бы она. – И не смей вздыхать».
Я улыбаюсь – так усердно, что аж щекам больно. И изо всех сил стараюсь не вздыхать.
– Уиллоудин Диксон? – спрашивает Табита.
Я киваю. И улыбаюсь. Не. Прекращаю. Улыбаться.
– Диксон, – говорит Бургунди. – А вы не дочка Рози?
– Да, – отвечаю я и, когда мамин голос в голове восклицает: «Следи за манерами!» – добавляю: – Мэм. Да, мэм.
Клэй откашливается.
– Ладно, приступим. Уиллоудин, – говорит он, показывая мне хрустящую однодолларовую купюру, – если бы я дал вам этот доллар, что бы вы с ним сделали?
Вопрос с подвохом. Я улыбаюсь. Доллар. Что можно сделать с долларом? Ну, можно подать милостыню бездомному. Или купить пончик. Да, сэр, спасибо, я с удовольствием куплю на ваш доллар пончик.
Нет, нет. Нужно мыслить масштабнее. Благотворительность – это слишком очевидно.
– Я пойду в магазин «Все за доллар» и куплю коробку карандашей. А утром перед сдачей итогового экзамена[40] буду обходить коридоры и продавать их оболтусам, которые забыли карандаши, по три бакса за штуку.
Минуту жюри молчит, а потом Клэй принимается оглушительно хохотать.
Бургунди, сидящая рядом с ним, поджимает губы.
– А что вы сделаете с вырученными деньгами?
– Куплю еще карандашей, – отвечаю я. Она что-то чиркает в листе с оценками. – А когда заработаю круглую сумму, отдам ее на благотворительность. Или устрою праздничный ужин для нуждающейся семьи.
Оригинально? Да. Практично? Да. Бескорыстно? Да.
Табита едва заметно улыбается и, кажется, даже подмигивает мне. Когда судьи дописывают комментарии, она поднимает голову.
– У нас для вас еще один вопрос. Дайте определение слову «преданность».
Адреналин со свистом улетучивается, будто я – сдувшийся воздушный шарик. Улыбка сходит с моего лица.
– Преданность. – Я не тороплюсь и проговариваю каждую букву, пытаясь максимально растянуть время, прежде чем вынуждена буду дать ответ. – Преданность – это… Преданность означает, что ты готов за кого-то заступиться. Это бескорыстие. Это значит вставать рядом с кем-то, даже когда не хочешь. – Эллен. Перед глазами у меня одна лишь Эллен. – Потому что ты этого человека любишь.
Той ночью, когда мы валялись в кровати и обсуждали ее первый секс, было особенно трудно. Казалось, желудок мне набили гвоздями, но я оставалась с ней. И слушала, слушала все подробности, потому что так поступают лучшие друзья. Я чую кожей, что она сидит там, в коридоре, и думает обо мне. Как бы она на меня ни злилась, я знаю, сейчас она переживает о моем выступлении перед судьями.