Я стискиваю зубы, снимаю рубашку, а после натягиваю верхнюю часть купальника и нацепляю на макушку красные солнечные очки-сердечки, которые подарил мне Бо несколько месяцев назад. Я совсем о них позабыла, а на той неделе обнаружила, когда убиралась в шкафу.
Мы выстраиваемся за кулисами, пока миссис Клоусон бегает туда-сюда вдоль рядов, брызгая нам на задницы профессиональным лаком для волос.
– Совершенно недопустимо, чтобы купальники задирались, – приговаривает она.
Я смотрю, как Эллен выходит на сцену, и знаю, что внутренне она бьется в истерике, однако со стороны – в раздельном зеленом купальнике и эспадрильях – она выглядит невероятно уверенной в себе.
Я знаю, что не должна, но все равно бросаю быстрый взгляд вниз и вижу черные сандалии и красный купальник, подчеркивающий мой круглый живот. Но беспокоит меня не он. Все мы что-нибудь в себе ненавидим, и я могла бы, покривив душой, заявить, что терпеть не могу свое тело целиком, однако больше всего ненавижу бедра. Жирные ляжки. Апельсиновая корка. Галифе. Окорока. Слоновьи уши. Называйте как хотите. Мои ноги и на ноги-то не похожи. Я довольно терпимо отношусь к толстоте, но в те редкие минуты, когда смотрюсь в зеркало без одежды, вижу лишь два целлюлитных столба, которые переставляют меня с места на место, а в процессе еще и трутся друг об друга, что приводит к дичайшей ляжечной ссадине (так толстушки называют чудовищные натертости на внутренней стороне бедра).
Миссис Клоусон трогает меня за плечо, давая понять, что я следующая.
Я глубоко вздыхаю и улыбаюсь. «Улыбайся, Пышечка», – я так и слышу мамин голос. Пусть мне неловко, но я отказываюсь себя стыдиться.
Может, дело в том, что я не вижу зала, а может, в том, что никто не орет, чтобы я свалила со сцены, но в общем, мы с бедрами кое-как переживаем этот миг в свете софитов. Я не сбегаю трусливо за кулисы, как в тот день у бассейна. Никто не свистит и не улюлюкает. Конец света не наступает. И, кажется, даже зрители не слепнут.
В купальниках есть нечто такое, что заставляет думать, будто право их носить нужно заработать. И это неправильно. Нет, правда, критерии ведь очень простые. У тебя есть тело? Так надень на него купальник!
Когда я возвращаюсь за кулисы, там меня уже поджидает Аманда.
– Ты смотрелась просто суперски!
Я сжимаю ее руку.
– Спасибо! Ты уже готова сразить аудиторию футбольными трюками?
Она кивает, и щеки ее слегка розовеют.
– Я вступила в футбольную команду.
– Серьезно?
Аманда ухмыляется.
– Подумала, что если уж переживу конкурс красоты, то и до футбола как-нибудь доковыляю.
– Это так здорово! – говорю я Аманде, и к нам подходит Эллен.
Из-за кулис мы наблюдаем, как на сцену выходит Милли в своем клетчатом купальнике с юбочкой и туфлях на платформе, подобранных в тон. На ней огромные белые солнечные очки и ярко-красная помада, а под мышкой у нее – надувной мяч.
– Господи, – говорит Эллен. – Она была для этого рождена. В этой милой маленькой толстушке живет королева красоты.
Мое лицо расплывается в довольной улыбке.
– Нет, – говорю я. – Эта миленькая маленькая толстушка и есть королева красоты.
Шестьдесят
– Господи Иисусе, Иосиф и дева Мария! – Мои мозги точно пропустили через мясорубку. – Неужели все шапочки для париков так давят на голову?
– Возможно, размер неподходящий, – замечает Эллен. – Не знаю. Я схватила первое, что нашла у мамы в гардеробной.
Чтобы подготовить меня к конкурсу талантов, мы оккупировали единственный туалет, расположенный за кулисами. Сама Эллен заплела волосы в две косички и втиснулась в костюм, в котором танцевала чечетку в седьмом классе (хотя ее маме и пришлось вставить в пояс эластичную ленту).
– Ладно, ладно. – Я вдыхаю через нос, пытаясь хоть чуточку избавиться от давления в своей ужас какой огромной голове, и закрываю глаза. – Надевай парик.
Эллен натягивает на меня блондинистый парик.
– Итак, – говорит она, воткнув последнюю невидимку. – Готово. Взгляни-ка.
Я поднимаю голову. Из зеркала на меня смотрит Долли Партон. Толстая шестнадцатилетняя Долли Партон.
– О боже, – выдыхает Эл. – Мне кажется, ты – мое тотемное животное.
Я жду за кулисами, пока Эллен танцует на сцене в деревянных башмаках, отставая от музыки на несколько тактов, и все время закатывает глаза. Если бы я не нервничала, то уже умирала бы со смеху.
Перед этим Эллен незаметно привела меня за кулисы – так, чтобы никто не увидел. В особенности мама, миссис Клоусон или Мэллори.
Музыка Эл заканчивается на пару секунд раньше танца, но она все равно дотанцовывает, кланяется и убегает со сцены.
– Ну что, – говорит она. – Теперь твоя очередь.
Мы заплатили парнишке-звукорежиссеру двадцать баксов, чтобы он поставил нашу музыку.
– Круто, – сказал он. – Пивка куплю.
На другой стороне сцены, ближе к зрителям, из-за кулис выходит мама.
– Прекрасный танец, Эллен. Мне кажется, его можно танцевать по утрам вместо зарядки. – Тихий смех волной прокатывается по зрительному залу. – А теперь Уиллоудин Диксон исполнит для нас несколько фокусов.
Ага, натянуть на голову шапочку для парика – тот еще фокус.
Я выхожу на сцену и, цокая сапогами по полу, встаю в кругу света. Одета я в замшевое пончо с бахромой, и моя вытянутая тень падает за пределы круга.
Мама стоит на краю сцены, растерянно опустив руку с микрофоном. Глаза широко открыты, тело напряжено, как пружина.
Звучит музыка. Первые аккорды, которые знакомы каждому в этом зале. Я вижу, как перешептывается жюри за судейским столом, на котором поблескивают лампы. Потом оборачиваюсь к маме и подношу к губам игрушечный микрофон. Долли поет:
– Jolene, Jolene, Jolene, Jolene, I’m begging of you, please, don’t take my man[46].
А я беззвучно повторяю каждое слово.
Закрыв глаза, я вспоминаю, как я бесчисленное множество раз слушала эту песню. Вот мы едем по шоссе с мамой, Люси и бабушкой: окна опущены, а мы подставляем ладони ветру. Вот мы с Люси у нее в комнате, и на проигрывателе крутится пластинка. Вот мы с Эл у нее на кухне – валяемся на прохладной плитке, а ее мама мурлычет эту песню себе под нос и готовит спагетти. Вот я на похоронах у Люси. В пикапе у Бо. В «Убежище» на выступлении Ли. Здесь и сейчас, на сцене.
Я пою «Jolene», и возможно, у меня разыгралось воображение, но мне кажется, что голоса в зале повторяют слова вместе со мной. Это культовая песня, для нее нет границ: ни географии, ни языка, ни религии. Это «Jolene».
Песня заканчивается, и мне аплодируют. На миг мне кажется, что я слышу хрюканье, но оно тут же тонет в хлопках и одобрительных возгласах.
Когда я ухожу за кулисы, мама дергает меня за руку.
– Что это было?
Но я не успеваю ответить, потому что она уже спешит объявить следующую конкурсантку.
– Ну что же, сюрприз так сюрприз, не правда ли?.. – Ее голос звенит как колокольчик.
По дороге в гримерку я сталкиваюсь с Кэлли.
– Ты ведь понимаешь, что тебя дисквалифицируют за исполнение несогласованного номера? – ехидно спрашивает она.
– Оно того стоило, – говорю я, не замедляя шага.
В гримерке я падаю на стул рядом с Эллен. У нас есть немного времени до конца шоу талантов. Направляясь к выходу, Ханна проходит мимо меня и молча поднимает руку ладонью вверх. Я даю ей пять.
Между шоу талантов и выходом в вечерних платьях есть небольшой перерыв. Я помогаю Эллен одеться – она выбрала коралловое платье с лямкой на шее, украшенное стразами. А Эл снова сооружает у меня на голове высокую прическу (шапочка и парик сделали свое черное дело, и волосы у меня теперь в жутком беспорядке).
Миссис Клоусон заглядывает в гримерку.
– Пока все отлично, дамы. Десять минут! Да, и, Уиллоудин, с тобой хочет поговорить мама.
Мои щеки заливаются краской. Когда я иду за миссис Клоусон в мамину личную гримерку, несколько девушек издают дружное «у-у-у».
Я стучу в дверь, но не успеваю даже отнять кулак, как мама широко ее распахивает.
Она качает головой.
– Так я и знала, что ты выкинешь что-нибудь эдакое.
– Нет, мам, я ничего такого не планировала. Ну, во всяком случае, до вчерашнего вечера.
Она прижимает к груди расстегнутое платье Мисс Люпин.
– Ты дисквалифицирована. Мы не можем разрешить тебе участвовать в финале. Это будет несправедливо.
– Но я ведь все равно не выиграю, – замечаю я. – Почему мне нельзя просто пройтись по сцене?
– Ты нарушила правила, а за это я бы дисквалифицировала любую участницу. Прости, но на этом все.
Я понимаю, что это глупо. Это ерунда. Но часть меня никак не может смириться с тем, что я не попаду в финал. Особенно после всего произошедшего и именно сейчас, когда до завершения конкурса осталось меньше часа.
Я не удивлена. Во всяком случае, не должна удивляться. Я знала, что моя выходка грозит дисквалификацией, но почему-то думала, что мама сжалится надо мной.
Она оборачивается.
– Застегнешь меня?
Ткань натягивается не так сильно, как в прошлый раз, но все равно…
– Мам, прости, но на этом все, – говорю я решительно. Остается добрый десяток сантиметров, и я могу тянуть сколько угодно, но «собачка» не двигается, и с этим ничего не поделать.
Мама резко поворачивается и через плечо смотрит в зеркало.
– Это невозможно… Нет, нет… Я примеряла его на этой неделе. Я занималась пилатэсом и на велотренажерах.
Я понимаю, что она в шаге от нервного срыва. А если сорвется мама, весь конкурс полетит в тартарары.
– Так, – говорю я. – Послушай, сейчас мы все исправим.
– Две минуты! – кричит миссис Клоусон за дверью.
Мамины виски покрываются испариной.
– Стой здесь. – Я выбегаю из гримерки, со скоростью кометы пролетаю за сценой и вламываюсь в мастерскую, где готовят декорации.