Дама с пегой собачкой
Да, несколько примет эфемерной жизни: сухие апельсиновые корки, разложенные в шкафах. Вошли в комнату с затихающим смехом и разговорами: дама с искусственным глазом, старик морщинистый с палкой, мужчина низенький с головой, помазанной елеем, еще мужчина со сверкающими золотыми зубами, высокая болезненно-юная дама, иная маленькая молодая дама, грубиян в черном костюме, чем-то (казалось) огорченный; альраун, доедающий длинный красивый бутерброд. Все они остановились и посмотрели сверху вниз на старика, который на корточках молился перед маленьким блюдечком с молоком. Этот старик, известный ученый, почтенный гость, разглядывал, как казалось, собачку, навзничь лежащую на полу, но на самом деле не разглядывал, потому что закрыл глаза и как бы задремал или собирался вздремнуть.
– Что вы тут делаете? Вы меня прямо напугали.
Дама уронила апельсин, который упруго покатился.
– Педжи, Педжи маленькая!
Альраун доел бутерброд, из его ароматного жующего рта выглядывал только листик салата.
– Педжи, Педжи, пойди сюда, да что с ней?!
Почтенный гость будто бы покачивался, не отвечал.
– Что вы с ней сделали? Педжи, бедненькая моя…
Один глаз дамы прослезился. Мутная слеза потекла по лицу, оставляя на нем голубоватый след. Гости смущенно перетоптывались, почти никто так и не понял, что же произошло.
– Я сразу приметил, что собака сдохла, как только мы вошли в эту комнату. Она лежала на полу пузом кверху, вытянув тонкие лапы. Я доел свой бутерброд, но сказать ничего не сказал, потому что был альрауном в той жизни. Почему у человека на портрете лоб так сдавил остальную часть лица, почему? Как хорош портрет! Интересное лицо. Кто это – ваш отец, муж? Видно, что художник знает свое дело, посмотрите, как прописан зеленый бархатный жилет. Ммммммм, ням-ням – вот как прописан зеленый бархатный жилет!
– А, вы пришли? – она приветствовала меня, не вставая. – Садитесь. Нет, не сюда, вот туда.
Я сел на стул напротив нее. Она лежала на диване, вся какая-то вялая и расслабленная, и даже движение руки, которым она указала мне на стул, было плывущим, словно бы она водила рукой в воде.
– Я сейчас как после обморока, – сказала она. – Только что мне было видение. Я ощущаю нечто вроде блаженства, удивительную легкость и слабость.
– А что с вами случилось? – спросил я, наклоняясь, чтобы лучше видеть ее лицо в сумерках. Кожа ее лица, и так отличающаяся необычной бледностью, теперь была похожа на мятую бумагу. В темноте, медленно заполняющей комнату, кожа светилась, словно газета, оставленная в сумерках на лавочке в парке.
– Что было, то прошло, – усмехнулась она. – Теперь у нас есть время немного потрепать языками. Хорошо, что вы пришли, мне хотелось с вами поговорить. Знаете, было нечто отвратительное, его теперь нет. Кое-что длилось так долго, что я и не помню сколько. Понимаете ли, приснился сон, вроде бы безобидный, всего лишь ночное видение, вроде бесплатного ночного киносеанса, верно ведь, вы бы утром забыли, сон и сон, но для человека, который вот уже столько-то долгих лет толком не заснул ни разу… Я не уснула и в этот раз, а просто видела сон, не уснув, – даже тревожно, похоже на симптом психического заболевания: не сплю, но вижу сны. Подозрительно, вы не находите? Но сам сон был таков, что в те времена, когда я еще спала и видела сны, я бы даже не обратила на него никакого внимания. Правда, можно сказать, этот сон был довольно красив, цвета были подобраны зеленовато-карие с вкраплениями желтого, но даже и эта колористическая изящность представлялась несколько подозрительной, как если бы то, что не совсем укладывалось в понятие сна, старалось бы притвориться сном. Я находилась в пространстве, ограниченном стенами. Пожалуй, при некотором обобщении, которого не избежать при пересказе сна, это пространство можно назвать комнатой. Комната, вроде бы полная различными предметами: как бы их назвать? Старинная мебель, утварь. Все вместе они представляли из себя как бы облако, не удавалось разобрать каждый предмет по отдельности, выступали только детали: ручка кресла, резная, в виде ощерившейся львиной пасти, кусок зеркала в бронзовой раме, часть вазы, на которой дракон танцевал танец в своем красном оперении, угол картины, написанной маслом. Находясь в этой комнате, я испытывала непривычную для себя нежность к этим красивым вещам, радость от того, что нахожусь в их окружении, но одновременно и некое раздражение, вызванное невозможностью разглядеть каждую из этих вещей, подержать их в руках. Сознавая, что мое пребывание в этом месте не может быть слишком продолжительным, я как бы торопилась рассмотреть и запомнить эти предметы, а может быть, даже и присвоить их. Сновиденческая алчность – наяву я к такому не склонна.
Я наклонилась к какой-то картине, висящей на стене, и жадно пыталась рассмотреть, что на ней изображено, но так и не смогла этого сделать. Рядом висела гравюра в позолоченной рамке, изображающая огромного человека с домами на ногах. Два одинаковых домика деревенского типа были надеты на его ноги вместо ботинок. Сама фигура, насколько мне запомнилось, была удивительно длинная, с маленькой головой. Я стала снимать эту гравюру со стены, но она не поддавалась. Я бросила ее, понимая, что это не самое лучшее из того, что находится в этой комнате. Я схватила большую тяжелую черепаху, вырезанную из голубовато-зеленого камня. Потом мое внимание привлекла огромная книга в кожаном переплете, раскрытая. На желтоватых пергаментных страницах два господина, одетые в старинные одежды, церемонно кланялись друг другу. Тут я заметила маленький сундучок и метнулась к нему, однако достать его не удалось, мешала огромная рама картины, поставленной на пол. Моя одежда покрылась слоем свалявшейся пыли. Посмотрев снова на книгу, я с удивлением заметила, что те же самые два господина с остренькими бородками изображены уже голыми и прикрываются только пышными зелеными ветвями каких-то кустов. Тут неподалеку от себя я узрела некий предмет, чрезвычайно заинтересовавший меня. Однако мне хотелось взять с собой книгу. Обернувшись к ней, я увидела, что на том месте, где изображались нагие господа с бородками, теперь кланяются друг другу два искусно выгравированных скелета с истлевшими обрывками кожи на ребрах. Я быстро схватила тот предмет, стоявший на столике. Предмет имел характер некоего кунштюка, оптического фокуса, это был предмет-фокус, вот как я бы его охарактеризовала. Некий очень тяжелый свинцовый шар (видно было, что очень тяжелый) висел в воздухе, опираясь на тонкую стеклянную иглу, которая в свою очередь опиралась о стеклянную пластинку. Игла была прозрачна, и поэтому разглядеть ее почти не удавалось, возникала иллюзия, что тяжелый шар висит в воздухе. Но даже разглядев иглу, на которой держался шар, я не могла отделаться от странного гнетуще-заинтригованного ощущения и все разглядывала этот предмет, постепенно осознавая, что именно он и является смысловым центром этой комнаты, а все остальные предметы – лишь элементы призрачной декорации, бутафорский антураж. Подсовывая тот предмет мне, его попытались заслонить обилием других вещей, сделать всего лишь одним из предметов в этой комнате. Это, знаете, похоже на правительственный кортеж: едут сразу несколько одинаковых черных машин, и все они постоянно меняются местами, так, чтобы никто не знал, в какой из них находится глава государства. Но со мной такие штучки не пройдут, я всегда улавливаю запах истины, только вот мне от этого не легче. В общем, то, что приняло облик сна, перестало притворяться сном, оно стало фактом. Фактом, фигуративно выраженным в свинцовом шаре на стеклянной игле. Я делала вид, что мне скучно, и разглядывала изображенную на термосе розу, подернутую некоторой дымкой, китайскую розу, потому что термос был китайский, с иероглифами около розы. Но это неважно. Важно то, что предмет остался и продолжал существовать, более того – он как бы накладывался на меня, проецировал себя на меня, придавал мне свою форму, формировал меня по своему образу и подобию. И это было невыносимо, тошнотворно. Образ тяжелого (очень тяжелого!) свинцового шара, поставленного на острие тончайшей, неустойчивой, хрупкой стеклянной иглы, оказывал страшное давление на психику. Я сама, как бы будучи этой иглой, испытывала давление, и я готова была сломаться, и в то же время я находилась в положении тяжелого тела, колеблющегося на острие иглы, ощущая невероятную неустойчивость, ежесекундную возможность падения. Я была и шаром, и иглой одновременно, и это присутствие во мне двух несовместимых предметов… Один предмет тонкий, хрупкий, удлиненный. Другой – тяжелый, круглый. Все это создавало именно невыносимую ситуацию. Мой друг, я не для того шла по жизни извилистыми тропами, чтобы испытывать такие ощущения. Предмет-фокус стал предметом-формулой. Он угрожал сделаться состоянием длительного периода жизни. Из мгновенной вспышки магния это чудовищное чудо превратилось в ровное освещение, рассчитанное на долгий срок. Это было воплощение предмета-идеи в живое существо. Свинцовый шар на стеклянной игле – это две полюсные противоположности, совмещенные в обратной последовательности. Мое существование было расщеплено по воле предмета-идеи на две полюсные противоположности, соединенные в обратной последовательности. Все эти долгие годы я находилась в этом положении, деля свое «я» на два существования, на два бытия двух различных существ. Это было мучительно, почти непереносимо. Однако меня спас элементарный расчет: собака помрет, а я буду жить после ее смерти. После смерти собаки мое существо должно вновь обрести цельность. Так и произошло, я не ошиблась. Вначале мы поровну делили с этим бессмысленным существом предмет-идею, но потом я почувствовала постепенное высвобождение. Предмет-идея отходил в сторону животного, система без мысли, похожая на естественную структуру химического элемента, предмет-фокус все больше приближался к бессмысленному существу, к чистому ощущению. Во внешнем облике собаки и раньше содержался намек на свинцовый шар на стеклянной игле, но со временем он стал проявляться все яснее и яснее.